Утятинский летописец

Теперь спит Марья Игнатьевна тревожно. Ночью встает и садится у окна, вспоминая потери последних месяцев. Уехал отец Василий с семейством. Всё сидит в тюремном замке бедный Николай Иванович. По-прежнему нет вестей от Коли. В начале декабря семейство Шпильман получило письмо от сослуживца подпоручика Лёве о том, что жених Нюты пал в Ахалцихском сражении.

Федор Ионович притих. Не противоречит больше Маше и его метресса. Когда Марта с доктором Зильбером доставили Машу домой на коляске доктора, это совпало с возвращением мужа. Он оказался в двусмысленном положении: домовладелица уже просветила его о причине Машиного падения, и теперь он должен был как-то наказать Пелагею.  Страшно была напугана и Пелагея.

Вылезая из коляски, Маша пошатнулась. Видно, сказались несколько дней без прогулок. Доктор и Марта подхватили ее с двух сторон и повели в дом.

– Э-э… Пелагея поможет тебе, – сказал Федор Ионович неуверенно, когда она расположилась в спальне, а сопровождающие уехали.

– Она помогла, – ответила Маша. – Все ведь этого хотели?

– Чего? – удивленно спросил муж.

– Чтобы у нас не было ребенка.

Неожиданно Федор Ионович зарыдал. Маше даже жалко его стало.

Но назавтра к обеду пришли отец с мачехой и домовладелица Бокина. Только она и выразила Маше свое сочувствие. А отец с мачехой вместе с Федором Ионовичем стали журить ее за любовь к прогулкам, приведшую к потере ребенка.  Нет, не журить – пилить. И все сочувствие у Маши прошло, даже как-то забыла она, что никакого ребеночка и не было.  И засмеялась Маша освобождено.

– Спасибо вам, что так жалеете меня за мою потерю, – сказала она сквозь смех. – Что так болеете за мое здоровье. Мать родная так не жалела бы, как вы! А теперь, с вашего позволения, пойду я на прогулку!

Раздался гул возмущенных голосов.

– Ты что, хочешь бездетной быть? – это отец.

– Мне доктор определенно сказал, что после этого случая детей у меня не будет. Так что не извольте беспокоиться.

С доктором Зильбером она действительно этот вопрос обсуждала. Уяснив, что волнует Машу, он ее успокоил:

– Какой у вашего мужа брак по счету? Третий? И детей не было? Едва ли с вами будет иначе.

Выходя из дома, она остановилась у зеркала и, глядясь в него, сказала:

– Бугорчатка…

Вечером Федор Ионович поднял на нее руку. И эту руку она ему сломала, защищаясь кочергой. Визжала Пелагея, жалея хозяина. А Маша, помахивая кочергой как тросточкой, сказала ей:

– Что орешь? За доктором ступай!

Федор Ионович с рукой в лубке поселился в кабинете, где Пелагея трогательно за ним ухаживала. Маша в спальне вечером на всякий случай придвигала к двери комод.  Но спала плохо, тревожась, как бы Пелагея чего не сделала.

«Не вообразить, Кита, сколько зла во мне. Ладно, что все учат! Но бить меня как крестьянку в той песне, что пела Аглая, я не позволю! И ты жалуешься, что стала у тетушки demoiselles de compagnie! Я желала бы поменяться участью с тобою, но не хотела тебе Федора Ионовича в мужья. Ты слабенькая, и не удержала бы в руках кочерги»

Наконец пришло письмо от Коли… от Карла Визе.  Оказалось, что дядя Вилли отправил его в Кенигсберг, и он готовился к поступлению в Альбертину, брал уроки у местных профессоров.

– Надо показать письмо Николаю Ивановичу! – сказала Маша.

– К нему не допускают, – ответила Анна Адамовна.

– А я проникну, если даже придется подкоп делать!

– Я пойду с тобой, – сказала Марта.

– Одной легче.

– Марья Игнатьевна, возьми кулешику для барина, – жалобно сказала Дарья.

– А возьму!

У входа в здание присутственных мест ее окликнул Тимофей Силыч:

– Марья Игнатьевна, здравствуйте, какими судьбами в этом скорбном месте?

– Здравствуйте. Хочу к Николаю Ивановичу проникнуть.

– Никак новости есть?

– Да, из-за границы!

Кузнецов скинул картуз и истово перекрестился. Потом сказал:

– Смотритель в отъезде. Караульный Лыков – зверь, но доченька у него Настенька. А его зовут Иван Иванович.

– Спасибо за помощь, Тимофей Силыч.

Караульный замахал на Машу руками:

– Никак нельзя, барыня!

– Иван Иванович, завтра день Великомученицы Анастасии Узорешительницы. Я обреклась единственного своего знакомого узника накормить. Я вас умоляю… ради той, кто это имя носит!

– Эх, барыня! Самым дорогим напужала… ладно, зайди в караулку.

Маша глядела на седую щетину на морщинистых щеках Николая Ивановича, на его слезящиеся глаза.

– Ешьте, Николай Иванович, это Дарья вам кулеш сварила.

– Я ем, Машенька. А вы рассказывайте, как там… все.

Маша оглянулась на дверь:

– Он за границей.

Потом пересказала старику письмо. Долго им сидеть не довелось, вернулся Лыков:

– Барыня, не к часу смотритель вернулся. Ступайте, да не в дверь, а к дяденьке своему зайдите, к Ивану Петровичу, пока я не скажу, что уйти можно. Вот миска, я кулешик ваш переложу, он вечером доест. Совсем отощал старичок… ничего не ест. Берите ваш чугунок и ступайте живенько.

Переждав какое-то время у Тихменева, Маша отправилась к Шпильманам. У собора ее снова окликнул Кузнецов:

– Марья Игнатьевна, вы к Шпильманам? Разрешите ваш узелок.