Они написали убийство. Детектив про женскую дружбу

– Козявка, – дрожащим голосом сказал Володя, держа холодную белую руку жены, которая отходила от наркоза. – Я очень хочу, чтоб ты стала успешной писательницей. И если для этого нужно, чтоб ты убила меня на страницах своих романов, а потом сбежала в Турцию с арабом, – он поджал губы, глаза его чуть увлажнились, а брови собрались домиком с кривой крышей. – Я согласен.

* * *

Ольга Голяшкина-Кури отказалась от шампанского, предложенного стюардессой, плюхнувшись в кресло бизнес-класса с охапкой бумаг. Но к середине повествования, так и не поднимая головы от текста, всё же попросила сначала водки, потом виски, а затем шампанского, почти рыдая над последними страницами:

«…Катя, я убиваю не лучшую подругу, которая была когда-то человеком с большой буквы, хотя и не имела трёх люксовых машин, стоящих в элитном гараже. У Кати Аллегровой не было даже гаража. Я убиваю человека без души, – спокойно говорила Варвара Кротько над срюченным в коликах телом американской подруги, дожидаясь той стадии, когда молодая женщина уже не сможет говорить, чтоб рассказать правду приехавшим фельдшерам скорой помощи, которые, скорее всего, примут колики за острый аппендицит. Начнут спасать больную, но будет уже слишком поздно.

– За время сытной жизни на берегу свободы у тебя было столько шансов найти себя. Стать звездой в любой области! – Варвара развела руками, показывая как ласков и приветлив мир для широких умов, способных изменить его. – Катя, ведь ты была умнее, талантливее, благороднее всех нас. Но кем ты стала? Ты превратилась в королеву вещизма. Погрязла в мире ничтожества, пластика, пыли, ненужных вещей и ненужных разговоров. Поэтому судьба направила меня, которая делает генеральную уборку, ликвидируя беспорядок и никчёмное существование. Извини, ничего личного. – Варвара потрогала холодный лоб лежащей на полу, приподняла веко, пощупала пульс. – Ты, как никто другой, знаешь, что для светлого будущего нужно стереть тёмные подгнившие пятна прошлого и настоящего…», – читала Ольга Голяшкина и плакала.

– Головешка – ты гений! Как ты права, что убила эту никчемную суку, – сквозь слёзы шептала молодая женщина, ловя восхищённые взгляды из эконом-класса, узнавшие звезду телеэкрана.

«…Твоя голова набита тряпками, Катя. И ты сама превратилась в тряпичную куклу. Внешность затмила твой ум, который высох в этой упаковке. Я вынуждена отправить тебя на перезагрузку. На эапгрейт, – сказала Барби Кротько на идеальном американском, примеряя туфли своей когда-то бывшей подруги. – Ведь следующая ступень эволюции куклы – это ветошь. Я не могу позволить русскому человеку опуститься до уровня мусора. Лучше смерть. В любом случае, увидимся, девочка. И если вдруг я окажусь на твоём месте, сделай всё чики-пики. Прощай, Кэт, и помни твой Кен в надёжных руках… Поцелуйчики. Барби».

Стюардесса принесла воды. Ольга выпила три стакана, чувствуя, как успела охмелеть и опохмелиться за девять часов. И первым делом вступив на остров свободы, набрала номер своей лучшей подруги:

– Геля, ты меня убила наповал. Правда. Ты – гениальная писательница. У меня к тебе только два вопроса.

Ольга Головёшкина, слыша полупьяный бред своей лучшей подруги, которая звонила в четыре часа утра, молча ждала, что же осталось невысказанным после всего сказанного?

– Как будем делить Индию и Китай?

Головёшкина, а точнее Гела Головешкопф, привстала на локте, сморщив лоб от вопроса, который сломал ей мозг. И вдруг взорвалась безудержным хохотом, разбудив одновременно мужа и маленького сына, которые, словно по команде, поднялись с постели.

– Так и быть: тебе Индию, Хельга Кюри, учёная ты женщина.

– Значит, тебе Китай, Геля Какашкина. На связи! Поцелуйчики. Барби.