Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Я едва поспеваю – оставив толпу позади, уверенные, что на них никто не смотрит, они стали двигаться со своей нормальной, молниеносной скоростью. Я вижу только их стремительные тени – размытые, как движущаяся фигура, пойманная на фотографию.

Они спускаются в темный, освещенный лишь синеватыми техническими лампами коридор – и замирают.

Я останавливаюсь за их спинами и завороженно смотрю на сцену, которая разыгрывается у дальней бетонной стены. Завороженно, да – потому что страшные вещи тоже завораживают.

Я знаю теперь, что они почувствовали в зале – что заставило их ринуться сюда.

Лева Тихомиров сидит на полу, скорчившись, обхватив руками колени. Рядом с ним лежит какая-то бесформенная груда белого с красными пятнами тряпья. И еще поднос с опрокинутыми, частично разбитыми грязными бокалами от шампанского. Осколки мертвенно поблескивают на бетонном полу.

Это не груда тряпья на самом деле.

Это белое форменное платье. Платье одной из официанток, работавших сегодня на приеме. Она, видимо, относила бокалы в подсобку.

И это не просто красные пятна.

Это кровь.

Лева Тихомиров ощущает наше присутствие – он слышал наши шаги. Он поднимает голову и поворачивает к нам лицо, которое прятал в коленях.

Он весь в крови, и в глазах у него растерянность и ужас.

Он смотрит на Серхио и шепчет, обращаясь к нему одному:

– Мне так жаль… Мне так ужасно, ужасно жаль..

***

Я всегда был романтиком. Можно, наверное, сказать даже, что я сентиментален. Не думаю, что многие знающие меня согласятся с такой характеристикой – возможно, они решат, что я хочу казаться лучше, чем я есть, пытаюсь претендовать на чувства, которыми не обладаю. Уверен, что со стороны я выгляжу… Не жестоким, нет – хотя кто-то, наверное, и жестоким готов меня назвать. Видит бог, в моей жизни бывали моменты и даже периоды, когда я вел себя… жестоко, верно – нет другого слова. Жестоко. Но ведь это не потому, что я наслаждался этим – я не был жесток ради самой жестокости. У меня просто не было выхода, или он был, но я не видел его. Мне было больно. Я ненавидел себя и мир вокруг себя. И тогда мне помогало только одно: презрение ко всему. Я уничтожал все, что мне не нравилось или мешало, – все, что стояло на моем пути к тому, что было мне желанно.

Проблема всегда была в том, что я ничего особенно сильно не желал. И поэтому, наверное, моя решимость добиться того, что мне в сущности было не нужно, и казалась жестокостью. Ненужной жестокостью. И меня за нее осуждали – очень многие.

Больше всех – она. Она никогда не могла понять, что мною движет. Может быть, не хотела. Да и с чего ей было хотеть? Я никогда не давал себе труда остановиться и постараться показать ей, что чувствую. Возможно, я сам тогда не сознавал, что со мной происходит, и потому не видел необходимости объяснять. Как я мог объяснить ей то, чего сам не понимал? Я двигался по инерции, я потакал своим желаниям и был мимолетно счастлив – как счастлив человек, дорвавшийся после долгого перерыва до еды. Он не разбирает вкуса того, что торопливо надкусывает и глотает, – его радует само чувство насыщения. Горечь от того, что ты не распробовал яства, и значит, зря потратил их, приходит потом.

Ко мне горечь пришла, когда я потерял ее. Не просто потерял, а понял, что она не желает меня видеть. Что я ничто для нее. Ее гнев, ее презрение, даже ее ненависть я мог бы понять – это все-таки сильные чувства, и мне казалось, что я могу вызвать в ней сильные чувства. Но она не хотела чувствовать ко мне ничего.

Ее равнодушие ранило – ранило очень сильно, сильнее всего, что я испытал в жизни. И я извлек из него урок – я решил не потакать больше своим желаниям, по крайней мере не делать это бездумно. И от этого я впал в другую крайность. Никаких больше жестокостей – мое поведение в последние годы было, можно сказать, безупречным. Но зато я стал равнодушным. Я так тщательно обдумывал каждое желание, что в конце концов убеждал себя – мне и не нужно вовсе то, что мне было померещилось. Не стоит труда. Не стоит борьбы. Я шел по жизни бесстрастно.

Еще и поэтому немногие согласятся с тем, что в глубине души я романтик.

Но это в самом деле так. И дело не только в том, что я всегда любил соответствующие книги (о, как глубоко пронял меня в свое время «Великий Гэтсби» – мне казалось, что каждое слово в этой истории о невозможности любви написано обо мне!), и что я всегда любил оперу, и «Призрака Оперы» смотрел, наверное, сотню раз… Эти вещи в наше время не доказывают романтичность – они только заставляют людей сделать вывод о твоей приверженности содомскому греху, но это, при избранной мною профессии, и так никого бы не удивило… Нет, дело не в моих вкусах – они лишь отражение того, что всегда творилось в моей душе. Я всегда верил в нечто БОЛЬШЕЕ, чем я сам. В Великую Цель – ради нее я пошел на свою первую войну и потом на другие войны. В Великую Любовь – и я ведь нашел такую любовь, нашел, когда встретил Ее. В Великую Вину – и как мне было не верить, если я виноват перед Ней?

Я не верю только в искупление – не вижу пути, которым его можно достичь. Но я верю в ожидание. В верность, если хотите. Я верю – верил – что если я буду долго ждать и буду терпелив, то она простит меня. Что она оценит, как сильно я люблю ее. Поймет, что мной двигало и движет, несмотря на все мое показное равнодушие.

Каким же ударом для меня был момент, когда она встретила этого мальчишку и полюбила его! Она сразу, не рассуждая, подарила ему все то, чего я так от нее и не дождался. Понимание. Сочувствие. Чуткость… О, как она была настроена на все мельчайшие перемены в его настроении! Какими глазами смотрела на него. Какие глубины в нем видела… Я не знаю, есть ли они в нем, эти глубины, – мне все равно, даже если его душа глубока, как Марианская впадина, и в ней сокрыты великие богатства. Мне все равно – мальчишка не интересует меня. Меня ранило и ранит то, что она сразу отдала ему свое сердце – этот бесценный, бесценный дар. Сразу решила, что он достоин ее. Достоин ее любви.

Я спрашиваю себя иногда, почему я не убил его сразу – тогда же, когда он только возник у нее на пути? Думаю, я знаю ответ. Меня остановило любопытство. Я хотел понять, что ее зацепило в нем. Что в этом юноше такого, что она видит в нем то, чего не желала замечать во мне.

Любопытство – и мучительная зависть. Я хотел рассмотреть его получше. Хотел понять, чем же он так отличается от меня. Чем он настолько ЛУЧШЕ меня, что она сразу его оценила. И не надо говорить мне о вине перед ней, о вездесущая совесть! Она отвергла меня еще до того, как я в чем-либо провинился перед ней. Она просто сразу меня невзлюбила. А его, этого мальчишку, сразу полюбила.

Это ошеломляюще несправедливо на самом деле. Это заставляет меня вспоминать фразу, вычитанную мной когда-то у самого неожиданного автора – у Карла Маркса. Он сказал буквально следующее: «Если ты любишь, не вызывая взаимности, т.е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она – несчастье». Изложено суховато, что неудивительно для экономиста, но очень верно. Я могу подтвердить каждое слово.

Моя любовь бессильна, и она – несчастье.

И это тоже очень романтично, не правда ли?

То, что я сижу здесь, в своем кабинете, один и методично извожу великолепный Martell на то, чтобы забыться, и пишу свои мысли в тетрадку, как нервный подросток, – тоже глупо. И романтично, не правда ли?

То, что я извожу себя, наблюдая за их счастьем, – это тоже романтично. Пуччини написал бы мне прекрасную арию по этому поводу.

Это самоистязание – наблюдать за ними – вошло у меня в привычку. Я даже свои деловые поездки планирую таким образом, чтобы оказываться рядом с ними как можно чаще. Когда она переехала в Москву, решила вернуться на родину после стольких лет, я последовал за ней. Открыл магазин совсем рядом с ее офисом – благо на углу Петровки и бульваров всегда было полно местечек, подходящих для небольшой антикварной лавки. Покупателей у меня, конечно, там было немного, но я не ради прибыли его открывал. Я сделал это, чтобы быть поблизости – чтобы видеть ее чаще и оставаться незаметным для нее. Я ведь не хочу нарушить ее покой. Это ведь тоже романтично – обожать ее издали, не вмешиваясь ни во что…

Но однажды мне представилась возможность вмешаться, и какое же странное чувство я испытал! Это было незадолго до Нового года – первого Нового года, который они собрались встречать вместе, она и ее мальчишка. Был серый, пасмурный московский день, идеальный день для того, чтобы молчать и думать. Я смотрел в окно своего магазина, равнодушно скользя взглядом по копошащейся на улице людской массе – они шли по неровному обледенелому тротуару, поскальзываясь и ругаясь. И вдруг увидел его – мальчишку, которого она любит. Он шел, как обычно, без шапки, зябко сутулясь в своей черной кожаной куртке, и на его рыжеватых вихрах оседали снежинки. Он притормозил возле моей двери и с секунду смотрел на нее, будто что-то обдумывая, а потом вдруг вошел внутрь. Колокольчик, который я установил на двери, тихонько звякнул. Я затаил дыхание, глядя на него – на соперника, который неосторожно оказался в моей власти.

Несколько секунд он стоял, медленно оглядывая захламленную антикварным мусором комнату, – его глаза привыкали к полумраку.

Я мог убить его тогда.

Почему я его не убил?

Вместо этого я вышел вперед из-за прилавка и спросил его, могу ли я чем-то ему помочь. Он покраснел – я заметил, что он часто краснеет, – и пробормотал, что ищет подарок для своей девушки. Он запнулся немного перед словом «девушка», и я понимаю его – как-то странно называть ее этим банальным словом. Запнулся, все-таки сказал его, а потом поправился и употребил выражение более торжественное – «возлюбленная».

Я не мог не улыбнуться этой поправке. И за это – за то, что он понимает, какая ценность ему досталась, – я тоже не убил его.

Я подозвал его к прилавку с ювелирными украшениями. Там было много всего – безделушки, мелочи, медальоны со старыми эмалями, серьги со стразами и кольца с полудрагоценными камнями. Он некоторое время склонялся над этой россыпью на бледной подушке из розового бархата, задумчиво касаясь пальцем то одной, то другой блестящей штучки. А потом – безошибочно, точно, взглядом художника, а этого я не могу отнять у него – он и в самом деле художник… Потом безошибочно извлек на поверхность то, что на самом деле подходило ей. Цепочку из тусклого старого золота с гранатовой подвеской на ней. Несколько секунд он держал вишнево-красный камень на ладони, а потом сказал, подняв на меня взгляд: «Вот это. Я возьму вот это». Он сделал паузу и добавил – похоже, сам не зная, зачем: «Это подходит к ее глазам».

Я кивнул, упаковал выбранное им украшение и отпустил его. Я не убил его – в тот момент. Потому что увидел в его взгляде… нечто особенное.

Когда он говорил о ее глазах, я ощутил вдруг: он смотрит на нее так же, как я. Он видит в ней то же, что вижу я. Она значит для него так же много.

В эту секунду он был не соперником мне. Он был такой же, как я, жертвой любви, которая БОЛЬШЕ человека. Великой Любви.

Я видел потом этот кулон у нее на шее. Она носит его с гордостью – потому что это его подарок, и он угодил ей этим подарком.

Мне болезненно-приятно сознавать, что она носит на шее – с гордостью – МОЙ подарок. Она счастлива МОИМ подарком.

Я не хочу думать о том, что, знай она об этом, она, вероятно, сорвала бы цепочку со своей шеи с отвращением и презрением.

Я жалок. Я радуюсь своей тайной причастности к их счастливой жизни. Я веду себя как какой-то Квазимодо, наблюдающий с колокольни за танцующей Эсмеральдой и ее козочкой. Козликом, в нашем случае.

Это ли не романтично?!!

Сегодня – первый день нового этапа моей жизни. Вчера вечером я наблюдал за тем, как они помирились после своей недолгой разлуки – под дождливым небом Лондона, в ее машине. Я смотрел на них и принимал решение о том, что я не убью мальчишку. В этом – новый этап моей жизни. Раньше я думал, что убью его рано или поздно, что просто откладываю это. Теперь я решил: он будет жить. Я выбрал это. Выбор принес мне успокоение. Временное, возможно. Но все же это некоторое облегчение – после всех волнений, что я испытывал раньше, глядя на их счастье.

Сегодня я видел их снова. Лондонское небо не было благосклонно к влюбленным – вместо того чтобы продолжить поливать их дождем и дать возможность спокойно гулять по городу, погода «порадовала» солнцем. Они все равно вышли на улицу – бог весть зачем, может быть, она захотела купить себе или ему что-нибудь. Наверное, так, иначе – почему они оказались на Нью-Бонд, улице бутиков, ювелирных и антикварных лавок? Почему в два пополудни проходили мимо моих окон? Не для того же, чтобы помучить меня зрелищем своего счастья. Они ведь не знали, что я увижу их – что я все время наблюдаю за ними.

Они шли по улице, взявшись за руки. Она оделась так, чтобы получше защититься от солнца – в темных очках, в плаще с поднятым воротником, в перчатках. Но все равно ей приходилось держаться в тени. Так они и шли – она по узкой полоске тени вплотную к стенам зданий, а он – на солнце, и граница света и тени проходила по их сомкнутым ладоням. Это было очень символично. Она, такая бледная и хрупкая в своем полумраке. Он, такой живой и теплый, с солнцем в волосах.

Свет и тень разделяли их, но они были вместе. Они улыбались. Болтали.