Счастливцы

Надо было как-то настроиться и прочитать сложную книгу до конца. Это был последний его вечер с книгой, последняя ночь. Завтра надо было принести книгу в университет и отдать одному парню, не общежитскому, – у того уже давно подошла очередь, а дальше ждал кто-то ещё.

Костя лежал в кровати на животе, уткнувши глаза в книгу, – то, о чём было написано в ней, ему было остро интересно, и в то же время авторская манера письма не давала ему читать дальше и понимать прочитанное. Костя боялся, что друзьям станет известно, что он глуп, – он осознавал себя сейчас очень глупым. Читать было отчего-то трудней, чем готовиться к любому экзамену. Косте легко давались естественные науки. В них важно было понимать, что из чего вытекает, видеть любой предмет в целом – и тогда легко и быстро можно было вывести самому какую-нибудь забытую формулу. А готовясь к экзаменам из гуманитарного цикла, он вот так же ложился на живот и клал книгу перед глазами – и впитывал, втискивал в себя то, о чём говорилось в ней. На следующий день он видел вопрос в вытащенном билете – и в памяти сразу возникало нужное, прочитанное: выходило, что он хорошо помнит именно этот вопрос среди всего остального. Ненужного же ему на экзамене сейчас уже не существовало, точно вчера он не читал о нём. И он никогда не спрашивал себя после экзамена, помнит ли он то, что ему пришлось отвечать. Это никогда не было важно.

Книгу, которую ему дали ненадолго, в очередь, не получалось читать как учебник. Он понимал уже, что не осилит её: он не осилил её за все дни, что она была у него! Костя безнадёжно листал густо испечатанные, в две колонки, неудобно большие страницы, от мелкого шрифта у него рябило в глазах. Где-то на отдалённых от начала страницах в книге появлялись герои, о которых он смог бы читать, но автор, рассказывая о них, ссылался на что-то неизвестное Косте, о чём говорил сначала. Там и здесь он называл миры, в которых жили его герои; миров было, казалось, бесконечное множество, и сквозь описания их у Кости не было сил продраться.

И вдруг он наткнулся на странный мир, в котором жили сломанные, выброшенные, исчезнувшие когда-либо детские игрушки. Но не все, а только те, которые любил кто-то в своём детстве. Любовь в дальних мирах становится чем-то, что можно потрогать, взять в руки – и вот уже нет облупившейся краски, потрескавшегося дерева или пластмассы, протёртого до дыр плюша. Оторванные руки и лапы странным образом возвращаются, находятся и усаживаются каждая на своё место потерянные пуговицы-глаза.

Костя вспомнил ботинки в комиссионке. И сразу стало понятно, почему ему так хотелось их и почему он тянулся к девочке, носившей эти ботинки, и был уверен, что она – друг и рада ему. Кто-то неизвестный любил эти ботинки – первый хозяин, который из них вырос, или его мама, тоже говорившая ему (мальчику или девочке?) «мы с тобой» и кружившаяся по комнате? А когда ботинки стали малы, она подумала о том ребёнке, которому купят их: они добротные, и в них хорошо бегать! Может быть, их привезли издалека, ведь в стране был кризис, а может, какой-нибудь старый сапожник сделал их сам, радуясь хорошему заказу и тому, что он умеет то, что не умеют люди вокруг, и что его умение нужно кому-то. Ботинки были точно окружены невидимым облаком, и Костя ведь не один это почувствовал. Когда он спросил про них, продавщица их сразу вспомнила – и улыбнулась.

Тут же он вспомнил, что друзья в тот день пришли в магазин, потому что ему нельзя было к дереву. Дерево теперь виделось ему ещё одним миром – из тех, о которых говорилось в книге. Он вспомнил, как у пустого гнезда слышал птенцов – и тревожные вскрики взрослых птиц. Звуки сохранились где-то рядом после того, как хозяева гнезда улетели.

Костя во сне снова шёл по дереву вверх. Неужели его подсадили друзья – Стасик, Валик и Шура? Костя знал, что Валик погиб в армии, когда его послали на маленькую, локальную, как это называлось, войну, мама написала ему, а про Шуру и Стасика он очень давно не слышал. Но все были здесь и ждали его внизу, Костя пробирался сквозь близко растущие ветки. Над гнездом, как прежде, слышались птичьи крики. Костя не стал брать гнездо, а, подняв руки, отодвинул ветки вокруг. Там и впрямь был другой мир, подросшие птенчики перелетали с ветки на ветку, а мать с отцом радовались, глядя на них; солнце тянуло к нему лучи и гладило его по щекам так нежно, как не бывает. Костя задохнулся от ожидания: что он увидит здесь, кого встретит? Он легко, не держась и не опасаясь упасть, шёл по веткам – вдруг это стало удобно, и абсолютное счастье охватило его.

В этом счастье его потряс за плечо сосед Вася. Студентам не хватало времени на сон, и многие по утрам не слышали самых громких будильников. Поэтому между соседями была договорённость: встал сам с кровати – разбуди и соседей.

Костя взял с собой книгу и передал парню, который её ждал. При этом Костя выдавил из себя: «Сильно, да!» Ему было стыдно: другие смогли прочитать, а он – нет.

* * *

Костя полюбил книги, в которых герои перемещались в другие миры – через внезапно обнаруженную дверцу в задней стене шкафа, или нажав на кнопку в непонятном устройстве, или только заснув. Одно время он читал даже совсем детские книжки, написанные для маленьких, и ему казалось, что он сам маленький и живёт с мамой в районе новых безликих домов, где на всю округу осталось единственное дерево, на которое можно влезть.

– Покажи, – сосед Вася тянулся за его книжкой с картинками.

Костя смущался, путано объяснял, что в той редкой книге, которую все читали по очереди, говорилось про такие миры: что мы живём только в одном и видим только его, а на самом деле их много, они соседствуют.

– Понял! – отвечал Вася. – И я в тех мирах отличник. Почётный стипендиат.

* * *

Перед практикой, летом, Костя приехал домой, и ему всё время хотелось быстрее уехать назад. Маму он увидел похудевшей за год, с лицом, как будто просвечивавшим желтизной и зеленью, от носа к уголкам губ тянулись глубокие морщины.

Бывшая детская комната стала единоличным царством сестры, приторно-розовые зайцы таращились на входящих с дивана и с тумбочки. На столе россыпью лежали какие-то бусины и ещё разные мелочи, может быть, для волос или серьги.

Люся взглянула на него, не притворяясь, что рада, и не скрывая досады, что с приездом брата придётся потесниться. Ей было девять лет, Костя не знал, про что говорить с ней, и с отчимом про что – тоже не знал. Дядя Гена как будто не поменялся, только стал шире, и он глядел на Костю с той же неловкостью, что и в детстве, и на его «Здравствуйте!» ответил: «Привет, мужик!», стараясь, чтоб вышло развязно, а получилось жалко.

Дерево сохранилось. Костя подпрыгнул, схватился за нижнюю ветку, подтянулся – и вот уже он идёт вверх, как в детстве, перед четвёртым классом, и поражается, как же громко шумят листья. Сквозь этот шум ему слышны крики птиц: «Чужак у гнезда!»

Сейчас июнь, и они высиживают птенчиков! «Я же не могу взять гнездо», – мысленно говорит Костя Валику и спохватывается, вспоминая, что друзья больше не ждут его внизу. Но почему ему в это не верится? Костя чётко знает: его ждут. Он смотрит сквозь ветки вниз – три непонятных силуэта! Он думает: «А они дети или тоже – уже как я?» – и хочет разглядеть их получше. И тогда они пропадают. Конечно, их нет, откуда им быть здесь, а Валика нет совсем.

* * *

Косте казалось, что именно тогда он и сделал своё открытие. По крайней мере, сделал к нему первый шаг. Хотя нет же, он прожил ещё два дня у мамы и отчима и с чистым сердцем, счастливый, что уезжает, объявил им: «Начинается практика!»

В поезде, пока он ехал в университет, в нём росло беспокойство, он чувствовал себя так, точно где-то внутри у него, может, в памяти, раскрылась дыра и её нельзя было заслонить ничем. «Мама болеет, – беспомощно думал Костя. – Она похудела, а я сразу не понял: это она болеет».

Парней приставили на работе к станкам. Низкий, крепко сбитый человек-колобок, по всему видно – силач, объявил, что им предстоит почувствовать жизнь, и, глядя на парней снизу вверх, мстительно-радостно ухмыльнулся.

Костя был поражён однообразием работы штамповщика. «Все так живут, – растерянно думал он. – Много-много людей живёт вот так». Он сотни раз слышал, что кто-то работает на заводе. Значит, возможно, работает – так, как он сейчас? Его отчим, дядя Гена, тоже стоит за станком в цехе… «Я совсем не знаю, как живёт дядя Гена», – думал Костя. Нажимать раз за разом один и тот же рычаг, заранее подложив под пресс новую заготовку, было невообразимо скучно. Не верилось, что пройдут часы, день сменится вечером, а ты будешь выполнять и выполнять простые движения. В механическом цеховом шуме люди не слышали друг друга, даже если работали за соседними станками. Шум проникал в руки, в голову, в живот, смешивался со всеми соками тела, тёк по крови. Костя чувствовал, как растворяется в шуме. Он быстро сдался и перестал сопротивляться, смирился и перестал замечать движения своего тела. Всё, что требовалось от него, – проделывать и проделывать эти движения: наклоняться, брать заготовку… В шуме ему теперь смутно слышалась музыка, но он не мог уловить мелодию. Временами он слышал голоса. Мама, измождённая больше, чем в реальности, жаловалась на что-то ему. Лена Сомова, однокурсница, которая слегка нравилась ему, говорила с ним необычайно ласково и тянула губки, чтобы поцеловать его.

Позвали обедать. Костя остановил станок, и через полчаса было странно, что ты должен возвращаться и включать его, чтобы твоё тело продолжило делать простые движения – те, которых от тебя требует машина. Никому не важно было, каково в это время тебе самому, что делаешь ты сам – о чём думаешь, куда уносятся твои мысли, пока тело: раз-два-три, раз-два-три… Костя смотрел на своих однокурсников – притихших, ошеломлённых тем новым, что они испытали сегодня. Впереди было ещё полдня, и потом ещё день и ещё целый месяц практики. «Зачем мы учимся и сдаём экзамены? – думал Костя. – Зачем вообще здесь уметь читать и писать?» Зачем люди вокруг него когда-то ходили в школу и от них требовали хороших оценок?

* * *

Через два дня студентам объявили, что в цех штамповки их направили по ошибке. Костя попал теперь в конструкторское бюро. Там можно было слушать, про что говорят люди, и можно было расспрашивать их. «Ты приставай, приставай к нашим, – сказал Косте начальник отдела, – это и тебе полезно, и им тоже, чтобы не забывали, над чем работают. Мне-то за всеми не уследить».

И как только он ушёл в свой кабинет-закуток, из-за одного компьютера раздалось:

– А парень сгоняет у нас за сигаретами, – без интонации, без зачина, точно говоривший продолжал какую-то начатую уже фразу.

Костя решил не слышать, пока не обратятся прямо к нему, – а там уже видно будет, что он скажет. В большом зале несколько человек говорили одновременно. Женский голос в углу щебетал:

– А вот пацанчик лежал с Ванечкой в палате, восемь лет, пацанчик… Без родителей был, восемь лет. Так всю дорогу рассказывал мне, как станет в космос летать. Мол, когда вырастет, все уже летать будут. «И вы, – говорит мне, – тётя Лена. Вы же ещё не умрёте, только старенькая будете! Но люди, – говорит, – научатся из старых делать опять молодых!» Слетают, мол, на другие планеты, а там уж гуманоиды научат и молодость возвращать, и все болезни лечить без уколов! А то сильно плакал он от уколов, болючие были, – и она невесело усмехнулась. – Уж я-то молчу, не говорю ему, что сама так думала в его годы: мол, когда вырасту, люди будут в космос летать, как на трамваях ездят!

– Да кто не думал, – неохотно ответила ей толстая женщина от соседнего столика. – Все в нашем поколении думали, ты одна, что ли?

Костя из общего разговора понял: у женщины, сидевшей в углу, сильно болел малыш, Ванечка, но уже всё позади. Ванечку выписали, и она снова пришла на работу. Ей не хочется вспоминать о тяжёлом, только что пережитом, но тянет рассказывать о людях, встреченных в больнице и сказавших ей что-то, чего она не слышит каждый день на заводе. И даже восьмилетнего соседа по палате ей не хочется забывать. Его она вспоминала чаще всего, повторяла:

– Пацанчик, восемь лет! Я, говорит, мол, сперва знаете на какую планету попрошусь? На Юпитер! Уж не знаю, зачем ему… А на Луне, или ещё, говорит, на Меркурии с Венерой, говорит, хорошо проводить олимпиады, с их силой тяжести даже вы, тётя Лена, сможете прыгать, как на Земле чемпионы, в длину и в высоту…