Счастливцы

Счастливцы
Евгения Владимировна Басова

Две повести, вошедшие в этот сборник, переносят читателя в мир подростка, где есть место фантазиям и одиночеству, сомнениям в себе и мечтам о счастье. Герои растут, пока мы читаем про них.

Костю из повести «Счастливцы» с детства волнуют совершенно взрослые вопросы: как выбраться из бедности, как сделать счастливой маму? Мечты, которые появляются у него в десять лет, ему удаётся осуществить, став студентом. Костя находит дорогу в особый мир, где нет бедности и войны, где давно побеждены болезни, где люди занимаются наукой и творчеством. Но смогут ли он и его близкие удержаться в этом мире, не сделает ли кто-то ошибку, способную разрушить общее счастье?

В повести «Кали?ки перехожие» главная героиня – художница Лика.

Для неё другим миром становится деревня, куда её отправляют на лето. Здесь соседская бабушка вполне может оказаться злой колдуньей, а замусоренная улица – дорогой в неизвестное. Лето, проведённое в деревне, помогает Лике потом весь год, пока она ходит в нелюбимую школу и чувствует, что её не понимает даже мама. Но как долго будет сохраняться это ощущение соприкосновения с неизведанным? В чём искать опору, когда тебе уже давно не восемь лет – когда ты взрослеешь?

Евгения Басова, лауреат конкурса им. К. Чуковского и «Книгуру», финалист премии им. В. Крапивина, говорит, что любит писать о загадках, которые ей встречаются в жизни, и одна из самых больших загадок вокруг нас – это мы сами, люди. «Почему мы поступаем иногда себе во вред, почему нас привлекают те, кто нас не ценит?» – в книгах Евгении не будет простых вопросов и ответов.

Повесть «Калики перехожие» вошла в шорт-лист премии «Книгуру-2022».

А одна из первых книг Евгении Басовой «Уезжающие и остающиеся» переиздана в сборнике «Я здесь живу» в издательстве «КомпасГид» в 2023 г.

Евгения Басова

Счастливцы

© Басова Е. В., текст, 2024

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2024

Счастливцы

1

Самокаты, стоявшие возле дома, выглядели одинаковыми; на многих висели бирки с именами владельцев. На одной бирке значилось: «Профессор Курносов». По утрам хозяин самоката сбегал по лестнице, подъездная дверь громко хлопала у него за спиной – он почти опаздывал в университет, и его радовало, что сейчас надо будет лететь так, что в ушах станет петь ветер. Самокат был простой, без мотора, Курносову нравилось отталкиваться и набирать скорость. Колёса катили очень мягко, ни камешка, ни щербинки не было на дороге. Он то и дело встряхивал головой – густейшие патлы цвета соломы падали на лицо.

Со стороны его можно было принять за студента. Но все горожане знали: вон едет профессор Курносов! А то, что не окликали его, не кричали из окон: «Здравствуйте, профессор Курносов!» – так это потому, что в городе жили воспитанные, деликатные люди. Они думали: «Зачем отвлекать профессора? Вдруг он работает над новым открытием?» Поэтому здоровались с Курносовым только те, кто попадался ему навстречу. Он поспешно кивал, удивляясь: «Откуда они все знают меня? Как неудобно, что я не помню! Должно быть, мы вместе катались на самокатах. Или занимались в одной группе в бассейне».

Потом, правда, он вспоминал: «Да они же считают, что я сделал открытие! Поэтому я здесь у них знаменитость… Но ведь, когда я не на лекции, меня невозможно узнать!»

Это он так думал.

В университете Курносов солиднел на глазах. Он боялся, что студенты не станут его слушать, если он будет выглядеть как они. К счастью, он умел делаться старше, когда было нужно. Он зачёсывал волосы назад – и в них становилась видна проседь, а на лице проявлялись морщины. «Достаточно ли я старый? – переживал Курносов. – Может, надо было пиджак надеть? Но в пиджаке неудобно на самокате, да и потеешь в нём».

Волнуясь, он поднимался на кафедру. Двести пар глаз смотрели на него, двести человек сидели не шевелясь – они готовы были принять безоговорочно, впитать в себя любое его слово. Ему казалось, что его слушали бы сколько угодно. Две, три, пять лекций подряд. Но он не знал, о чём говорить так долго. Цифры, формулы, графики, системы уравнений есть в новых учебниках, он там всё описал очень просто – так, что даже не очень способный студент поймёт. Курносову пришлось спорить с редакторами, с издателями своих книг, доказывать: «Если мы можем сказать понятней, зачем напускать тумана?» Но всем людям сразу не угодишь, и он уже слышал много раз, что всё поразительно просто. Так, как не бывает. И он в ответ разводит руками: мол, да, законы совсем простые, но вот получилось же, сами видите – всё работает…

Когда он знает, что прав, а спорящие с ним не правы, он чувствует перед ними вину. Его открытие сделало счастливыми многих людей, так говорят. Мол, каждый может теперь найти себя. Стало легко выбрать, где тебе будет интересно – каждый день с утра до ночи – и где ты будешь полезен. Лектору боязно, что кто-то услышит в его словах напоминание о его грандиозных заслугах – и дальше, ещё хуже, вопрос, обращённый к каждому по отдельности: а что было бы с тобой без меня? И с тобой, вон ты, весь в веснушках? И ты, в синей рубашке? Но лектор отгоняет от себя свой страх и говорит себе: «Кто думает сейчас о том, что было раньше? Кто помоложе, особенно дети переселенцев, чуть что говорят старшим: да раньше, может, вообще при лучинах сидели!»

Даже его внучатый племянник Саша, двенадцати лет, отмахивается так от прапрабабки, если она допекает его попрёками: «Вы при лучинах росли!»

Курносову смешно: какие лучины? В зале у его бабушки была люстра с висюльками чуть ли не до пола, а в кухне – голая незащищённая лампочка. Если долго смотреть на раскалённую нитку внутри, то потом только её и видишь перед глазами – и страшно, что теперь так будет всегда.

Профессор Курносов читает у первокурсников общую физику. Их программа совпадает с тем, что он сам учил в институте, – расхождения начинались позже, и к выпуску их становилось всё больше и больше. Конечно, Курносов успел изучить то, чего не проходили в его студенческие годы, но он бы чувствовал себя неуверенно, если бы пришлось учить старших тому, что он сам недавно узнал. Разве что – если это его собственное открытие.

На лекциях у первокурсников ему бывают нужны и лампочки, и лучины. Он знает: первокурсникам нравятся его лекции – говорят, мол, и не заметишь, как время прошло, а вот и звонок уже! А старшие им отвечают: это что ещё, это так, предисловие! Вы знаете ведь, это тот самый Курносов! Он не похож на свои портреты, он там везде старенький, но он – это он и есть!

– Здравствуйте, друзья! – мягко говорит Курносов своим старшекурсникам.

А дальше надо объявить тему лекции. Ему самому странно, как сложно по-научному называется то, что он открыл. Но за название проголосовали в Сонме учёных, и он должен был согласиться. Что делать – есть стройная система имён, по которой его коллеги сразу поймут, о чём речь. Курносов боялся оказаться непонятым. И теперь он, как будто извиняясь перед студентами, произносит длинное-предлинное название того, что открыл, и добавляет:

– Мы с вами рассмотрим, как вышеназванное явление способно влиять на разные области нашей жизни.

Ему самому удивительно думать, как много этих областей жизни. И он, видно, не про все знает. Вчера он слышал, как его бабушка (да, именно его бабушка, баба Валя) бросила внуку его сестры Люси, получается – своему праправнуку Саше: «Если бы деда Костя не сделал открытие, где бы сейчас были мы все?!» – и в голосе её слышалась укоризна. Должно быть, Саша, по её мнению, в чём-то не дотягивал до своего двоюродного деда. Точнее, до того, кем тот был в двенадцать лет. Или ещё раньше, в десять! Профессор машинально спрашивает себя: «А интересно, где бы все были?» Про бабушку-то понятно: люди раньше не доживали до её лет. А если вдруг доживали, про них писали в газетах, а они сами плохо понимали, чем прославились и чему все удивляются, потому что были совсем старенькими.

А что было бы, например, с внучатым племянником Сашей? А с ним самим? Кто бы сказал ему в Сашином возрасте: «Ты станешь известным, ты ведь такое выдумаешь!»

«И что, правда это я?» – спрашивает профессор кого-то.

Широко раскрытые детские глаза смотрят со старого продублённого лица. Десятилетний Курносов сквозь маску взрослого оглядывает ступенчатую аудиторию: до самого потолка лица, лица. Он теряется: «Взрослые… И я взрослый? Точно?» Он вспоминает свой институт – и машинально ищет глазами кого-нибудь из однокурсников. И вдруг спохватывается: «Откуда им быть? Здесь же все молодые! А я – да, я уже профессор…»

Человек может помнить одновременно о разных вещах, и Курносов думает о своём открытии и о том, как понятней всего рассказать о нём, но в то же время он думает о своей бабушке: «Ну зачем, зачем она повторяла, что я не стану никем и умру в тюрьме? Здесь и тюрьмы-то нет ни одной… Заметила она или нет, что здесь никаких тюрем?» Он знал, что никогда не спросит об этом бабушку. Никогда не заговорит с ней о том, что было давным-давно.

2

Папа Курносова был в тюрьме, Курносов его не помнил, и дом, где жил с папой и мамой, не помнил тоже. Бабу Валю в своём детстве он помнил смутно – была ли она ещё моложавой или уже старенькой и только после помолодела и что она делала целые дни, – а лучше всего у него отпечаталось в голове, как мама повторяла: «Вот переедем от бабы Вали и будем сами себе хозяева, мы с тобой! Скоро, скоро будет готов наш новый дом!» – и Курносов запомнил уже новый дом, неотличимый от других, соседних домов, панельную девятиэтажку, где они с мамой поселились на четвёртом этаже.

Мама по первым временам кружилась то в большой комнате, то в маленькой и кричала: «Костя, я счастливая! Счастли-и-ивая!» Это Курносова звали так – Костя. Он потом в маленькой комнате за уроками вспоминал, как мама вот здесь, у его письменного стола, кружилась. И сейчас иногда ему приходит на память, как он тогда вспоминал и сожалел в детстве о времени, когда мама была только его, когда говорила ему «мы с тобой».

Не знал он, когда они с мамой въехали в новый дом, что всё скоро изменится. А всё точно ведь изменилось. Мама потом только об этом и говорила.

– Ничего не купишь! Ничего в магазинах не стало! – повторяла она.

И Косте было странно: конечно же, всё изменилось! Он и не заметил, как в доме с ними стал жить дядя Гена, в коридоре стояли огромные чёрные ботинки и отдельно лежали стянутые с ног носки, и к маме в комнату нельзя было зайти просто так, надо было всегда спрашивать: «Можно?» А после родилась крикливая Люся, и она заняла сразу же весь дом, хотя была маленькой-маленькой. Мама перестала говорить Косте «мы с тобой», и Костя иногда не верил себе: а она правда раньше так говорила? Маму спросить было нельзя, она стала совсем другой.

Но если послушать маму, то всё это совсем ничего не значило. А самым главным для неё было то, что в магазинах теперь продавалось меньше еды, и одежды, и всего подряд. Костя слышал, что в стране большой кризис, но не понимал, что это значит. Кризис делают люди – или это как дождь, как сильный ветер? Спрашивать было бесполезно, взрослые только сердились.

Мама по утрам будила его, и он должен был поскорей выскочить с бидоном: во двор приезжал молочный фургон. Молочника ждали чьи-то бабушки, и девчонки из дома, и кто-то из Костиных друзей – Стасик или Шура, а может, Валик, а бывало – все трое, всех присылали родители, и Косте стоять в очереди не было скучно и даже не хотелось потом подниматься домой. Там мама брала у него бидон и говорила без выражения:

– А, пришёл.

И могла просто забрать молоко и уйти в кухню.

А могла начать спрашивать:

– Ты видел себя в зеркале? Ты посмотри, посмотри на себя!

Он смотрел, думал: «Ну, это я…» И надо было голову опустить, чтобы мама не видела: он не понял, отчего она сердится. Смотреть вниз – тогда мама могла и не начать кричать на него. Но как-то она вслед за ним глянула ему на ноги, а он ещё не успел разуться.

Мама сразу начала причитать плачущим голосом:

– Ты думал, когда в футбол играл? Ты о чём думал? Сейчас же не купишь ничего, не купишь! Я думала, ты в этих туфлях в школу пойдёшь, в сентябре, пока тепло будет, походишь в них, думала…

Дядя Гена был на работе – он допоздна работал, и Костя удивлялся, что, оказывается, и это может быть плохо. Косте не нравилось, когда отчим дома, потому что это был его с мамой дом. Но он припоминал, что при отчиме мама никогда не говорит так, точно сейчас заплачет. Бывает, только начнёт и спохватится, замолчит, прислушается: слышал он её или нет? Может же быть так, что телевизор говорит громко и дядя Гена её не слышал?

Сама понимает, что вот такой срывающийся тонкий голос никому не понравится! А с ним, с Костей, выходит, можно так говорить. Если бы Костя не боялся рассердить её, он бы спросил: «Ты так кричишь потому, что мы – это „мы с тобой“?»