Охотник

Глава 3

– А чего намереваешься добиться ты, пытаясь оскорбить человека, который мне очень дорог? – медленно произнес Эрик. – Уйди, пожалуйста. Пока я не наговорил такого, чего ты не сможешь забыть.

Гуннар подумал, что на месте Ингрид бы не удержался – открыл дверь и встал на пороге, смерив неудачливую соперницу взглядом. А потом придумал бы повод и вызвал на поединок. Но та лишь задумчиво покачала головой. Повисшее молчание показалось ему тягостным, однако говорить о какой-нибудь ерунде, делая вид, будто ничего не произошло, тоже неправильно. Ингрид снова коснулась его лба, удовлетворенно кивнула.

– Тебе правда все равно? – не выдержал Гуннар.

Она ответила не сразу, и у него на языке уже завертелись извинения. В конце концов, это не его дело.

– Не все равно. Но он доверяет мне, когда я ухожу с очередным караваном, а я – ему, когда он остается. Если кто-то из нас поймет, что больше не может доверять… тогда просто не станет «нас».

– «Не станет нас». – повторил Гуннар. – Вот так просто?

– Может быть, и непросто. Я очень давно разучилась загадывать наперед… Дать тебе пить?

Гуннар кивнул. Все-таки это питье – гадость редкостная, но если лекарь сказал, что так надо, кто он такой, чтобы спорить?

– Сиделка сейчас будет, – сказал вернувшийся Эрик. Глянул виновато. – Извини.

– За то, что не только у меня есть глаза? – улыбнулась Ингрид.

Он привлек девушку к себе, поцеловал в висок – Гуннар мысленно поморщился. Одаренные всегда игнорировали правила приличия.

– Не думал, что до этого дойдет. Надо было сразу… Извини. Вроде умная женщина, и – на тебе.

– Усталость творит с людьми страшные вещи, – сказала Ингрид. – Хватит об этом.

Эрик задумчиво кивнул, а Гуннар подумал, что почему-то отчаянно и неприлично им завидует – и вовсе не из-за дара.

– А что с чудовищем? – спросил он, чтобы сменить тему.

Эрик пожал плечами.

– Появились чистильщики, и мы унесли ноги. Купец с подручными сбежали до того, так что охранять больше было нечего. Любопытствовать, кто кого заборет, тоже было некогда, сам понимаешь. Но, судя по тому, что слухи о тварях до города не дошли – чистильщики в очередной раз спасли мир.

Показалось Гуннару, или в его усмешке таилась горечь? Показалось, наверное.

***

Следующие несколько дней Гуннар провел, то проваливаясь в забытье, то возвращаясь в муть жара и маковой настойки. Какое-то время ему казалось, что он навсегда заблудился между бредом и грезами, совершенно перестав отличать, что настоящее, а что нет.

Эрик заглядывал по нескольку раз на дню, на то он и целитель. Мать садилась у постели и рассказывала, что все глаза выплакала по нему. Скорее всего, она была жива, одаренные живут долго и безбедно, но что бы ее занесло так далеко от дома? Совершенно точно нечего было делать у его постели Орму, брату Вигдис, чье изуродованное тело она сожгла собственноручно. Гуннар пытался рассказать Орму, что они за него отомстили, и нечего тревожить живых. Тот смеялся, он всегда много смеялся, и говорил, что просто заглянул развеяться, у престола Творца скука смертная…

Ингрид, как и Эрик, была настоящей – спокойной и по обыкновению немногословной. Насчет Вигдис Гуннар уверен не был, знал бы что это на самом деле – ни за что бы не позволил возиться с собой, точно с младенцем, обтирать теплой водой и расчесывать, хотя эта забота была приятней навеянного маковой настойкой блаженства.

Руни наверняка примерещился. Вернувшись из трехлетнего путешествия с Колльбейном, приятель купил должность, завел дом и взял в него сироту-бесприданницу, покончив с жизнью наемника раз и навсегда. У начальника стражи такого огромного города наверняка были куда более важные заботы, чем сидеть у постели человека, с которым в последний раз виделись полгода назад.

И совершенно точно нечего было делать в этом мире Фридмунду и Зигмунду. Гуннар не на шутку обиделся, когда, уходя, оба попрощались, не попросив, как обычно, их позвать, если появится что-нибудь интересное. Сперва надулся, а уж потом понял, что позвать, может, и получится, а отзываться уже некому.

Надо будет зайти к вдове. Вернувшись из похода, где они все и познакомились, Фридмунд всерьез собирался осесть дома навсегда, три года жену и дочерей не видел, куда ж это годится, да и остепениться пора к сорока. Но через полгода снова сорвался с очередным караваном, ворча, что в доме, полном баб, ни один мужик в здравом уме не останется, и лучше уж выйти одному против тройки мечей, чем ругаться со сварливой женщиной, когда ты ей слово, она в ответ десять. Нуждаться семья вряд ли будет, Фридмунд наверняка оставил достаточно, но надо будет зайти. И к родителям Зигмунда тоже, после того как Гуннар встанет… если встанет.

Так что когда появилась боль, он обрадовался, это означало, что явь, наконец, перестанет путаться с бредом, и что он все-таки жив.

Правда, выздоравливать оказалось невыносимо скучно. Читать лежа неудобно, руки быстро уставали держать здоровенный фолиант. Перекинуться в карты или кости не с кем: одаренные не жаловали ни то, ни другое, слишком уж просто подтасовать колоду или заставить костяшки лечь нужной стороной вверх. А «загони льва» недолюбливал сам Гуннар. И то сказать, проигрывать Ингрид было не слишком приятно.

Конечно, Эрик по-прежнему заглядывал к нему, хоть уже и не так часто, иногда оставаясь почесать языком, но у него были и другие заботы. Как и у Вигдис, которая приходила каждый день, но надолго не задерживалась. Впрочем, Гуннар от нее этого и не ожидал, никто не нанимался его развлекать.

После того, как разрешили подняться с постели, стало проще. Силы восстанавливались стремительно, только все время хотелось есть, хотя кормили его точно на убой, не оглядываясь на предписания слуг Творца, мол, первая трапеза должна быть не раньше, чем солнце окажется в зените, а вторая – в конце наполненного добрыми делами дня. Эрик как-то, смеясь, заметил, что все повара «Шибеницы» нынче работают исключительно на прокорм Гуннара, и, пожалуй, был недалек от истины.

«Шибеницей» назывался трактир в соседнем квартале, место, где собирались наемники, и одаренные, и мечи. Поговаривали, жутковатенькое свое название трактир приобрел, когда в него заглянул местный юродивый. Что его, обычно крутившегося в противоположном конце города, туда занесло, не знал никто, но, оглядев присутствующих, дурачок зарыдал и предрек, что все они окажутся на шибенице. Хозяин под нехорошее молчание налил юродивому добрую кружку пива, отрезал полхлеба, а потом кликнул работника и велел сменить вывеску. Немедля.

Добропорядочные горожане в этот трактир не совались и раньше, а у завсегдатаев появился лишний повод для шуток, и без того не отличавшихся изысканностью. Но еда там всегда была доброй – пусть и простой, зато вкусной и сытной, и Эрик с Ингрид, не державшие домашней прислуги, столовались именно в «Шибенице». Да и Гуннар нередко туда заглядывал.

Будь его воля, Гуннар ушел бы домой в первый же день, как ему разрешили подняться, даром, что двух шагов от постели сделать не мог. Он полжизни ночевал в чужих местах, да и дома у него, по сути, давно не было, хоть он и называл так комнату, что снимал в городе. Но сейчас хотелось забиться в нору и никого не видеть, тем более, постоянно не ощущать на себе чужих плетений и не думать, чего там могли еще сотворить одаренные с его телом и – главное – с его разумом. Ему сложно было чувствовать себя абсолютно беззащитным перед теми, кто в любой миг мог заставить его сделать что угодно, а потом – забыть все случившееся. Порой Гуннар завидовал обычным людям, которые почти не сталкивались с одаренными и не знали или не хотели знать, на что те способны.

Потому когда Эрик сказал, что можно, наконец, вернуть на шею амулет, Гуннар вздохнул с облегчением. Не то чтобы он ожидал подвоха от целителя – каждому из этих четверых он верил больше, чем любому другому. Но несколько раз ему доводилось ощутить, что такое контроль разума. Пусть в ордене, под присмотром наставников, пусть лишь для того, чтобы научиться вовремя замечать – но ужас от сознания, что ни тело, ни мысли больше не подчиняются, Гуннар запомнил навсегда. Наставники говорили, с этим можно бороться, отделив чуждую волю от собственной, но у него так ни разу и не получилось. Разве что отсрочить неизбежное на несколько мгновений, которых, в случае чего, хватит, чтобы оборвать жизнь, а чужую или свою – как получится.

И все же, застегивая новый – старый потерялся и пришлось заменить – замок короткой, под горло, цепочки из небесного железа, Гуннар не мог не думать, а вдруг, пока он спал или валялся в бреду, Эрик или Ингрид, а то и Вигдис, влезли в его разум, заставили сделать что-то, одному Творцу ведомое, и забыть? Это было глупо: много ли толку от марионетки, которая едва на ногах держится, да и, главное, зачем бы им? Все равно что подозревать воина будто он убивает всех, попавшихся на пути, лишь потому, что умеет и меч при нем. Гуннар понимал: он зря подозревает друзей, и все же с амулетом было спокойнее.

***

Вигдис появилась в лечебнице как раз, когда он собирался уходить, точно специально подгадывала. А может, и впрямь специально. С Эрика сталось бы попросить ее проводить Гуннара домой: ко всем, попавшим к нему в руки, целитель относился, точно к малым детям, неспособным ложку до рта донести и до дома добраться. Вигдис и правда предложила сопроводить его. Смешная, Гуннар чувствовал себя абсолютно здоровым. Впрочем, почему бы ей не пойти вместе с ним, а потом не остаться?

Он шел, как и всегда, за правым плечом Вигдис, отступив на шаг. Конечно, она могла за себя постоять, но лучше уж приглядеть. Со стороны все это выглядело, наверное, глупо: она ведь много раз ходила по городу и без него – у каждого были и своя жизнь, и свои заботы. Но Гуннар слишком хорошо знал, как, проходя мимо, можно быстрым, едва заметным движением ткнуть отравленным клинком и зашагать дальше. Совершенно спокойно, как и до того, оставив человека растерянно зажимать смертельную рану.

Так совсем недавно погибла мать Вигдис, случайно и глупо: на рынке схватила за руку воришку, потянувшегося к кошельку, а тот молча пырнул ножом под ребро и неспешно растворился в толпе прежде, чем растерявшаяся служанка закричала. Одаренными не были ни та, ни другая, а толпа на то и толпа, что разума у нее нет – пока орали «держи вора», пока заполошно суетились, помогать стало некому.

Вигдис, конечно, способна за себя постоять, но и врагов наживать она умела отменно, так что клинок мог оказаться отравленным, а проверить, хватить ли у нее выдержки и сноровки, чтобы излечить плетением саму себя, когда разум меркнет от боли и страха, а по телу, истекающему кровью, расходится яд, Гуннар не хотел. И поэтому, когда она, отступив в сторону – пропуская всадника на неспешно вышагивающем по деревянной мостовой коне – взяла Гуннара за руку, он осторожно высвободил ладонь; хорош защитник, у которого руки заняты. Лицо девушки на миг напряглось, или ему показалось? Когда снова можно было идти, Вигдис двинулась, даже не оглянувшись в его сторону.

***

На первом этаже дома, где он жил, была лавка, с двумя входами – для покупателей и с лестницы, для хозяйки и прислуги. На втором располагалась сама хозяйка, бездетная вдова, унаследовавшая лавку у покойного мужа. Третий, под самой крышей, был отдан постояльцу.

Обычно Гуннар взлетал по лестнице одним махом, но в этот раз на втором этаже его перехватила хозяйка. Услышала, видимо, колокольчик внизу. Вигдис безмолвной тенью отступила на несколько ступенек вниз, в непроглядную темноту. Наверное, можно было бы показать ее хозяйке: в конце концов, лавочница – не их круга, добропорядочная горожанка не будет якшаться с наемниками. И не поверит, что постоялец не водит к себе женщин. Но никогда не знаешь, кому она сболтнет и что именно, а сплетни разлетаются почти мгновенно.

Одаренным не было дела до того, кто с кем делит постель. Среди тех, кому дара не досталось, блуд считался грехом. Конечно, это мало кого останавливало, но выставление его напоказ означало позор. Гуннар и Вигдис и не выставляли, договорившись так с самого начала, еще в том походе, что их свел.

Купеческий караван – не солдатский обоз, где найдется место женам, слугам и шлюхам. Женщин в нем мало, женщины испокон веков занималась домом и детьми, и нечего им делать там, где ложатся спать, не выпуская из рук оружия. Одаренные – исключения, но даже на одаренную изголодавшиеся в дороге мужчины будут смотреть, как на законную добычу, едва она хоть взглядом, хоть жестом даст понять, что доступна. А если дозволено одному, почему бы и другому не попытать счастья, может быть даже и силой, известно же, что девки всегда ломаются. Так что повода лучше было не давать, даром что Вигдис могла бы раскатать почти любого в отряде, не прикоснувшись и пальцем.

Когда они вернулись в город, ничего не изменилось. Как посреднице ей приходилось иметь дело все с теми же купцами и мечами, представления которых о приличном совершенно не совпадали с привычками одаренных. Появись у Вигдис любовник, хоть временный, хоть постоянный, и из уважаемого партнера она превратится в гулящую девку. С другой стороны, Гуннару тоже не хотелось, чтобы про него говорили, будто добывает работу вовсе не мечом. А уж это скажут непременно.

Хозяйка, как на грех, завела разговор, словно Гуннар был давно не виданным родичем. Он приготовился отбалтываться, сославшись на усталость после затянувшегося похода, но лицо женщины вдруг перестало что-то выражать и, оборвав фразу на полуслове, она исчезла за дверью. Гуннар взглянул на Вигдис, та лишь пожала плечами. Да, так наверняка проще, чем ждать, пока удастся отвязаться от болтовни, и все же было неприятно видеть, насколько бездумно одаренные пользуются запрещенными плетениями.

Но тут Вигдис прижалась всем телом, потянулась к губам, и дурные мысли смыло. Засов в свою комнату Гуннар закрывал, уже повинуясь лишь привычке, не разуму. Мыслей к тому времени не осталось – лишь почти хмельное желание, напоминающее, что он жив и уже здоров. И что он не один.

Потом голова Вигдис лежала у него на плече, пальцы вычерчивали на груди неведомые знаки.

– О чем задумался?