Тайны французской революции

Он с чисто бретонским хладнокровием оставался у стола, на котором лежала ставка еще не доконченной партии. Осматривая будуар, он говорил себе:

– Это, наверно, убежище Барраса, куда он удаляется от шума и толпы; поэтому он вернется в свое логовище и приведет ко мне свою красавицу, когда устанет прогуливаться с ней.

Скоро он догадался по гулу, долетавшему из залов, о приближении Директора, но в сопровождении многочисленной свиты. В зеркале, отражавшем длинную анфиладу комнат, к которым он сидел спиной, Бералек увидал подходившего Барраса, веселого и сияющего и окруженного Чудихами.

– Кто же из всех этих милых созданий – именно та… которую я ищу? – спрашивал себя Ивон.

Толпа прелестниц ворвалась в будуар, не обращая внимания на присутствие молодого человека и продолжая осаждать сластолюбивого Директора просьбами удовлетворить их жадное любопытство.

– Ну, полноте, виконт Баррас, бросьте вашу секретность и скажите нам, откуда у вас эта богиня красоты? – спрашивала госпожа Талльен.

– С Олимпа, на котором вы царствуете, красавица Венера, – отвечал Баррас.

Светский язык описываемой эпохи при обращении с этими дамами, так мало прикрытыми одеждой, требовал употребления древних имен и названий. Если женщины не были богинями Олимпа, то обращались в Аспазий, Лаис или по меньшей мере в обольстительных афинянок.

– Исповедуйтесь, любезный директор, вы еще успеете, пока ваша таинственная красавица танцует менуэт с Тренисом; этот бог танцев употребляет добрую четверть часа только на один свой знаменитый реверанс шляпы, – сказала госпожа Гамелин.

– Да, да, исповедуйтесь-ка! – кричал хор женщин.

– Э, дамы, – возразил со смехом Баррас, – она явилась ко мне в одно прекрасное утро…

– О! Гражданин Баррас, в прекрасное утро! Откровенны ли вы? Не прекрасный ли вечер? – лукаво поправила госпожа Шато-Рено.

– Утром или вечером, не все ли равно? – сказал Директор.

– Очень даже не все равно. Определите точнее.

– Да, точнее, точнее! – восклицал батальон любопытных женщин.

– Ах! Ну так был полдень.

– А! Час вашего отдыха, это кстати… Очень хорошо! Больше мы не спрашиваем, мы узнали главное, – сказала Леклерк.

Паулина Бонапарт, сходившая с ума от удовольствий, шума, гвалта и необыкновенной атмосферы праздника, часто убегала от своей строгой семьи и смешивалась с толпой Чудих, которые ненавидели ее и с лихвой воздавали ей за ее колкий язычок.

– Но виконт не сказал еще, откуда у него эта красота! – настаивала госпожа Гингерло.

Преследование возобновилось.

– Да! да! Откуда она? – подхватила толпа.

– Я вам сказал: из тех же стран, откуда и все вы, mesdames, для блаженства тех, которые восхищаются вами… с неба, – возразил галантный, но скромный Баррас.

– Откуда бы она ни была, она чрезвычайно красива, – заметила госпожа Рекамье.

– Да, у нее длинные великолепные волосы, которые ей гораздо больше к лицу, чем эти ужасные модные сосиски, – просвистала Паулина Бонапарте, которая, сохранив свою длинную прическу, намекала на завитки «a la tirebouchon» госпожи Талльен, красоте которой она завидовала.

В ответ на нелестное сравнение своих кудрей с сосисками госпожа Талльен кротко возразила:

– Да, вы правы. У этой дамы замечательные волосы, которые она не начесывает на уши.

Удар был меток. Если б паркет будуара не был покрыт ковром, то присутствующие услыхали бы бешеное топанье ножек госпожи Леклерк, уши которой, длинные, тонкие, без ясных очертаний, приводили Паулину в отчаяние.

Баррас, видевший приближение грозы и желавший отвратить ее взрыв, вскричал:

– Прелестные афинянки, пока вы меня здесь преследуете, вы пропустите концерт гражданина Гарата.

– А! Сегодня поет Гарат? Вот приятный сюрприз!.. Браво! – кричала толпа, бредившая этим певцом, который обрел громкую славу в многом благодаря смешной аффектации, прельстившей Чудих.

– Да, дамы, – продолжал Баррас, – и не один Гарат, но и Эллеву, которому Директория разрешила въезд в Париж.

Этот артист, бывший тогда в большой чести у женщин, замешанный в какой-то схватке полиции с «золотой молодежью», одним из лидеров которой он был, должен был бежать в Страсбург, чтоб скрыться от преследования Директоров, решивших послать его в армию, сражавшуюся в Италии.

Едва услышав имена двух обожаемых певцов, Чудихи прицепились к Баррасу.

– Пойдемте же, гражданин Баррас, ведите же нас. Дайте приказ, чтоб концерт начался скорее.

Во время этого разговора кавалер отошел к окну, откуда незаметно наблюдал за всем происходящим. Теперь он счел нужным вмешаться в разговор и, обращаясь к дамам, вскричал:

– Извините, гажданки, но господин Баас должен мне патию, чтоб дать отыгаться, и я ее тебую!

Горя нетерпением присоединиться к любимой женщине, Баррас заговорил с Чудихами о концерте с единственной целью – избавиться от них, но при вызове Ивона он подумал, что игра разгонит этих женщин, а потом он легко может отделаться и от молодого человека. Поэтому он сразу подхватил:

– Это правда, сударь, у меня ваших сто луидоров.

Но Баррас не принял во внимание красоту Ивона, которая в эту эпоху распущенности поразила женщин.

Они спрашивали себя, откуда взялся этот незнакомый кавалер, который носил наряд «щеголя», но которого они, однако, никогда не видали в своей свите.

Не показывая вида, что заметил общее волнение, Ивон сел за стол и бросил кости, говоря:

– Пятьдесят луидоов, гажданин!

– Идет! – отвечал Баррас.

Директор между тем старался под каким-нибудь предлогом проводить дам, обступивших игроков со всех сторон.

– Ну, что ж? Прекрасные богини, вы забываете о Гарате и Эллеву?

Но они и не думали уходить, а смеялись, кокетничали и заигрывали с Баррасом, чтоб привлечь внимание Ивона, который, весь погруженный в игру, не поднимал глаз от карточного стола.

Баррас же, ежеминутно отвлекался, делал ошибку за ошибкой, удваивал, утраивал ставку после каждой проигранной партии.

– Вы мне поигали восемьсот луидоов, гажданин Диекто, – скоро объявил Ивон.

– Ставлю на квит или вдвое.

Партия возобновилась. Но вдруг женская болтовня стихла, и послышались легкие шаги.