В. В. Верещагин и его произведения

– Нет уж, брат, – ты слышал, что толкует Новиков?.. Теперь пойду хоть в самый Рущук!

– Ну, валяй…

Вот вышел пароход, вблизи, вероятно, по сравнению с „Шуткою“, показавшийся мне громадиною; С. тотчас же повернул руль, и мы понеслись на него со скоростью железнодорожного локомотива.

Что за суматоха поднялась не только на судне, но и на берегу! Видимо, все поняли, что эта маленькая скорлупа несет смерть пароходу; по берегу стрелки и черкесы стали кубарем спускаться до самой воды, чтобы стрелять в нас поближе, и буквально обсыпали миноноску свинцом; весь берег был в сплошном дыму от выстрелов. На палубе парохода люди бегали, как угорелые; мы видели, как офицеры бросились к штурвалу, стали поворачивать к берегу, наутек, и в то же время награждали такими ударами из орудий, что бедная „Шутка“ подпрыгивала на ходу.

„Ну, брат, попался, – думал я себе, – живым не выйдешь“. Я снял сапоги и закричал Скрыдлову, чтобы он сделал то же самое; он послушался и приказал то же сделать матросам.

Я оглянулся в это время: другой миноноски не было за нами. Говорили, что у нее что-то случилось в машине… Дело было не ладно! „Шутка“ была одна-одинёшенька, отряд остался далеко позади нас. Огонь делался невыносимым, от пуль все дрожало, а от снарядов просто встряхивало; уже было несколько серьезных пробоин и одна в корме, около того места, где я стоял, почти на линии воды; железная защита наша над машиною была также пробита. Матросы попрятались на дно шлюпки, прикрылись всякою дрянью, какая случилась под руками, так что ни одного не было видно; только у одного из минеров часть лица была на виду, и он держал перед ним для защиты буек, причем лежал недвижимо, как истукан. Мы совсем подходили к пароходу. Треск и шум от ударявших в „Шутку“ пуль и снарядов все усиливались.

Вижу, что Скрыдлова, сидевшего у штурвала, передернуло, – его ударила пуля, потом другая. Вижу также, что наш офицер-механик, совсем бледный, снял фуражку и начал молиться, – он был католик, – однако, потом, он оправился и, перед ударом, вынувший часы, сказал С.: – „Н. Л., 8 часов 5 минут!“ – Это было недурно!

Любопытство брало у меня верх и я наблюдал за турками на пароходе, когда мы подошли вплоть: они просто оцепенели, кто в какой был позе: с поднятыми и растопыренными руками, с головами, наклоненными вниз, к нам, – как в заключительной сцене „Ревизора“.

В последнюю минуту рулевой наш струсил, положил право руля, и нас стало относить течением от парохода. Скрыдлов вцепился в него: – „Лево руля, такой сякой, убью!“ – и сам налег на штурвал; „Шутка“ повернулась против течения, медленно подошла к борту парохода и тихо ткнула его шестом… Тишина в это время была полная и у нас, и у неприятеля; все замерло в ожидании взрыва, минута была.

– Взорвало? – спрашивает меня, калачиком свернувшись над приводом, минер.

– Нет, – отвечаю ему вполголоса.

– Рви, по желанию! – снова раздается команда Скрыдлова, и опять нет взрыва!

Между тем нас повернуло течением и запутало сломившимся передовым шестом в пароходном канате, причем корму отнесло. Турки опомнились, – и с парохода, и с берега принялись стрелять пуще прежнего. Скрыдлов приказать обрубить носовой шест, и мы пошли, наконец, прочь; тогда пароход повернулся бортом, да так начал валять, что „Шутка“, избитая и пробитая, стала наполняться водою; на беду еще, пары упали и мы двигались только благодаря течению, – это уж немного прозевал механик.

В ожидании того, что вот-вот мы сейчас пойдем ко дну, я стоял, поставивши одну ногу на борт: слышу сильный треск подо мною и удар по бедру, да какой удар! – точно обухом. Я перевернулся и упал, однако тотчас же встал на ноги. Мы шли по течению, очень близко от турецкого берега, откуда стреляли – теперь совсем с близкого расстояния. Как только они не перебили нас всех! Бегут за нами следом и стреляют, да еще ругаются…

Совсем разбитая, „Шутка“ с большим трудом добралась до безопасного места. По освидетельствовании, оказалось, что взрыва не последовало, потому что проводники были перебиты страшным огнем. Здесь только Верещагин заметил, что он ранен. Пуля или картечь ударила в дно шлюпки, потом рикошетом прошла через бедро, навылет, перебила мышцу и на волос прошла от кости.

Первое время Верещагин даже не заметил раны; только успокоившись и почувствовав какую-то неловкость в бедре, он стал ощупывать больное место. „Вижу“, говорит он, „штаны разорваны в двух местах, палец свободно входит в мясо“.

„Э-э, да никак я ранен? Так и есть, – вся рука в крови. Так вот что значить рана. Как это просто! Прежде я думал, что это гораздо сложнее“.»

Пролежав некоторое время в Журжевском госпитале, Верещагин был переведен в Бранкованский лазарет – одно из роскошнейших учреждении Бухареста, где пробыл почти два с половиной месяца. Неопасная, в сущности, рана заживала весьма медленно, и таким образом Верещагин, прикованный к больничной койке, пропустил переход русских через Дунай у Зимницы, первый переход Гурко за Балканы, августовскую Шипку и первую Плевну.

* * *

Оправившись от раны, Верещагин немедленно же возвратился в армию, прибыл в сдавшуюся уже Плевну. Узнав, «что интереснее теперь идти» со Скобелевым, он оставил отряд Гурко и перешел к Скобелеву. Около этого времени постигла его крупная неприятность. Доктор Стуковенеко, которому Верещагин поручил доставить около сорока своих этюдов, сделанных в гвардейском отряде Гурко, на его квартиру в Систове, преисправно потерял их все до одного… А между тем этюды эти были писаны на самых местах битв, буквально под неприятельским огнем. «Множество чудесных картин, из времени движения гвардейского отряда по Балканам и в самых Балканах», говорил Верещагин, «было загублено этой потерей. В голове моей они остались, но передать их на полотне, без этюдов, оказалось невозможно, были наброски битв под Правцом, под Шандорником и др.».

Тогда Василий Васильевич лишился брата – Сергея В., убитого 30-го августа под Плевной. Смерть эта страшно потрясла В. Верещагина. Он совсем помутился, забросил даже работу, не мог найти себе места. «Во дворе пустого болгарского дома», рассказывает В.II. Немирович-Данченко, «я наткнулся на Верещагина… Он только что оправился от раны, а тут еще удар. О чем не начнет – все сводит на убитого брата. Схватится за дело – бросает». «Мучит меня одно», говорил он, «может быть, братишка лежит теперь раненый, может быть, он и не убит вовсе. Мне вот рассказывали, некоторые в бинокли видели, как оттуда раненые руки подымают… ползают там. А подойти нельзя»…

Приготовления к новому походу за Балканы нисколько отвлекла Верещагина от этих мрачных размышлений. Всю дорогу до Балкан он не расставался со своим альбомом, занося в него то особенный колорит снега, залежавшегося в овраге, то эффектные тоны солнечного освещения на вершинах гор. На дневках и остановках в городах Верещагин со своим кубанским казаком, Курбатовым, исчезал в окрестностях, отыскивая там материал для своих картин. Эскизы, наброски, этюды так и росли под его руками целыми грудами. Нередко художнику не хватало для этих этюдов полотен и красок, так что приходилось иногда писать неотложные этюды на дощечках сигарного ящика. И все это во время перехода через Балканы, который даже Мольтке не считал возможным, не говоря уже о таких местах, где нельзя было идти, и нужно было скатываться, даже по сравнительно сносной дороге нельзя было двигаться спокойно. «Приходилось», рассказывает Верещагин, «постоянно проделывать гимнастические упражнения на седле, чтобы кого-нибудь не ушибить, да и самому не наткнуться на штык или не удариться коленом о вьюк с зарядами. Со штыками-то я разделался благополучно, но колена свои отколотил в „лучшем виде“».

Через некоторое время войска достигли Шипки, которая была уже несколько знакома Верещагину, так как он приезжал сюда раньше осматривать местность, в гости к старому своему приятелю еще по Туркестану, генералу Петрушевскому, одному из героев знаменитого Шипкинского сиденья. Еще в первый приезд он пробовал написать здесь несколько этюдов, но ужасная канонада, которую открыли турки, помешала ему. Три гранаты, одна за другой, попали в домик, где писал Верещагин. Первая ударила в стену, не причинив особого вреда, вторая – в крышу, третья, наконец, со страшным треском пробила крышу совсем рядом с подоконником, на котором сидел Верещагин, взрыла и набросала на него и на его полотно такую массу земли, камней и разного рода мусора, что он решился уйти, не кончив этюда.

На этот раз Верещагин тоже взялся за альбом и начал набрасывать открывшуюся перед ним часть долины, но скоро должен был оставить это. Турки буквально осыпали свинцом позиции русских. Последние не могли отвечать туркам тем же, так как ружья Крынка, которыми вооружены были наши солдаты, не доносили до них пуль. Скоро пришел Скобелев, и решено было несколько отступить.

«Мне случалось быть в очень сильном огне», рассказывает об этом Верещагин, «но в таком дьявольском, признаюсь, не доводилось. Даже на Дунае при нашей минной атаке, когда нас осыпали и с берега, и с турецкого судна, кажется, огонь не был так силен.

Здесь турки стреляли на самом близком расстоянии и лепили пуля в пулю, мимо самых наших ног, рук, голов. Так и свистел свинец то с писком, то с припевом и, шлепнувшись о скалу, либо падал к ногам, либо рикошетировал. Не то, чтобы следовал выстрел за выстрелом, – нет, то была сплошная барабанная дробь выстрелов, направленных на нашу группу – свист назойливый, надоедливый, хуже комариного.

Моя лошадь и лошадь Скобелева, которых вели за нами в поводу, остались целы, но у болгарина моего убили коня, также как и вообще убили много людей и животных.

Я шел с левой стороны Скобелева и, признаюсь, не совсем хладнокровно слушал эту трескотню.

„Вот“, думалось, „сейчас тебя, брат, прихлопнут, откроют тебе секрет того, что ты так хотел знать: что такое война!“

Помню, однако, что я наблюдал еще Скобелева. Смотрю на него и замечаю: не наклоняется ли он хоть немного, хоть невольно, под впечатлением свиста пуль? Нет, не наклоняется нисколько! Нет ли какого-нибудь невольного движения мускулов в лице или в руках? Нет, лицо, по-видимому, спокойно и руки, как всегда, засунуты в карманы пальто. Нет ли выражения беспокойства в глазах? Я разглядел бы его, даже если бы оно было хорошо, глубоко скрыто, – кажется, нет, разве только какая-то бесстрастность взгляда указывала на внутреннюю тревогу, далеко, далеко запрятанную от посторонних. Идет себе мой Михаил Дмитриевич своею обыкновенною походкой с развальцем, склонивши голову немного на бок.

„Черт побери!“ думал я, „да он все тише и тише идет, нарочно, что ли!“ Пальба просто безобразная, то и дело валятся с дороги в кручу люди и лошади. Бравый Куропаткин, влекомый сзади под руки, кричит оттуда: „Бегите, кто цел, – всех перебьют!“

Граф К. и еще некоторые в припрыжку бросились вперед; я, как более обстрелянный, остался со Скобелевым.»

Находясь почти все время около Скобелева, Верещагин нередко исполняли должность адъютанта, и передавал его приказания начальникам отдельных частей, разъезжая под пулями на своем рыжем иноходце, нередко даже подавал советы, которые обнаруживали в нем дальновидного стратега и принимались Скобелевым[21 - Он, например, посоветовал занять две возвышенности, находившееся перед Шипкой.]. Во время самой атаки, которая велась замечательно стройно и правильно, под музыку, Верещагин сделал набросок поля битвы, наметил места турецких орудий, место штаба Скобелева и проч. Пока он писал, осколок гранаты, уже потерявший отчасти силу, но еще способный перебить ногу, катился по направлению к его стулу. Верещагин равнодушно смотрел на него и загадывал: докатится или не докатится? Осколок докатился, но, не причинив вреда, остановился у самых ног и был спрятан на память.

После сдачи Шипки Верещагин пошел «побродить» по полю битвы и оставался здесь до сумерек, приглядываясь к физиономиям и позам убитых, из которых особенно поражали его убитые наповал, с открытыми глазами и стиснутыми зубами, как бы застывшие в той позе, когда их застала смерть. Один труп заставил Верещагина остановиться несколько дольше.

Молодой человек, что называется, зеленый юноша, из вольноопределяющихся, лежал поодаль от других, навзничь, руки и ноги раскинуты, глаза широко открыты и смотрят на небо – видно, убит наповал. Сапоги, как самая нужная в походе вещь, сняты, карманы выворочены, и письма в огромном количестве разбросаны вокруг – искали, очевидно, не корреспонденцию его. Впрочем, золотой крестик и образок, на золотой же цепочке, были не тронуты – доказательство того, что ограбившие труп были не турки.

Верещагин подобрал все эти письма, заглянул в них и узнал, что это юноша из дворянской семьи с юга России, собиравшийся было служить в акцизном ведомстве, но, по объявлению войны, возгоревшийся желанием послужить родине на поле брани. Вся нежность матери сказалась в этих письмах: она благословляла его несчетное число раз, умоляла беречь себя, извещала о посылке ему с оказиею любимого им варенья и проч. «Пробегая эти письма», говорил Верещагин, «я стоял около молодого человека и по временам взглядывал на него; можно было подумать, что он прислушивается к моему чтению вестей с родины, – так пытливо смотрели вверх его широко раскрытые, хотя и помутневшие, глаза, такое удивление, вместе с глубоко затаенною печалью, сказывалось на его хорошеньком личике нежного цвета с едва пробивающимися усиками. Я отослал эти письма матери убитого, и сколько же благословений получил от нее – слезы набегают при одном воспоминании!»

На другой день Верещагин, отправляясь в главную квартиру, заехал и в Шипку, в которой не уцелело не одного дома. Отправив свою лошадь кружным путем, по шоссе, он решил подняться к скале напрямик, по тем самым местам, по которым Сулейман-паша вел свою бешеную атаку. Здесь через некоторое время ему начали попадаться тела турок, оставшиеся от этих штурмов в платьях, с кожею, прилипшею к костям на оконечностях, а внутри под одеждами представлявшая нечто сильно разложившиеся… Скоро пришлось ступать по этим размягченным трупам – так густо вся местность была устлана ими. Местами тела лежали в два ряда, один за другим, и нога просто уходила в эти жидкие массы, едва прикрытая снегом, как в болото. «Запах был невыносим», говорит Верещагин, «меня тошнило; однако, так как возвращаться назад не хотелось, то и надобно было идти вперед, поминутно окунаясь руками и ногами в мертвечину…»

Убитые, или, вернее, масса убитых, поле битвы всегда привлекали внимание Верещагина и не раз служили сюжетами для его картин. «Трудно передать вам впечатление массы в несколько сот егерей, павших под Телишем и изуродованных турками», писал он В. В. Стасову 17 октября: «На земле валялось десятка три-четыре их, хотя и раздетых догола, но не избитых, а в отдельных кучках, прикрытых землею, лежали тела всячески избитых: у кого перерезано горло или затылок, отрезан нос, уши, у некоторых вырезаны куски кожи, продолговатые или аккуратными кружками. Когда этих несчастных повыкопали из набросанной на них земли, то представилось нечто до того дикое, что словами нельзя сказать.» Картина, в которой Верещагин представил отпевание этих несчастных, вызвала даже недоверие, упреки в том, что все это «фантазия» художника, «историческая неправда». Случайно во время выставки подошел к ней тот самый священник, который отпевал убитых. Этот очевидец прямо тут же сказал всем: «Совершенно верно все, это я был там. Все так, как было»[22 - Что Верещагин не «сочинял» в этой «картине, это доказывают, между прочим, сообщения в „Русской Старине“ г. Дагаевым заметки из дневника офицера: „Под Телишем в 1877 году“, где поле битвы описывается в самых ужасных красках. „Русская Стар“.» 1889 г., т. 64, стр. 761–762.].

* * *

Шипкинское дело было последним серьезным делом, в котором пришлось принимать участие В. В. Верещагину. Взятие Адрианополя, а также дальнейший путь по направлению к Константинополю скорее были похожи на военную прогулку, нежели на военный поход. Верещагину, дошедшему вместе с русскими войсками до самой Чаталджи, пришлось играть в этом походе уже не роль воина-художника, а только дипломата и администратора. Состоя при генерале Струкове, он был одно время начальником штаба его, собирал от туземцев разные сведения, защищал этих туземцев от разного рода насилий, останавливал всякими средствами бесчинства солдат, вел дипломатические переговоры. В военном совете, решавшем вопрос – занимать или не занимать Адрианополь, что приглашали сделать жители, Верещагин подавал свой голос наравне с присутствовавшими здесь же тремя полковыми командирами. Дипломатические способности Верещагина, прекрасно постигшего турецкую психологию, как нельзя более пригодились для переговоров, предшествовавших занятию Адрианополя. В записках Верещагина приведены любопытные образчики этой чисто восточной политики. Из Адрианополя, – рассказывает он, – прибыль гонец, пребуйный грек, вооруженный до зубов и чуть ли не под хмельком. Он объявил, что послан новым губернатором предложить русскому отряду занять город.

– Какой такой новый губернатор? – спросил Струков.

– Ну, когда военный губернатор взорвал замок и ушел с гарнизоном, султан приказать Фассу быть губернатором. Кого же вам еще нужно?

Этот посланный от губернатора держался так дерзко, что Верещагин попросил у Струкова позволения переговорить с ним построже. Получив разрешение, он подошел к дерзкому посланнику и во весь размах руки вытянул его нагайкой, после чего тот ошалел и после уж держал себя смирно и почтительно.

– Как ты смеешь так говорить с русским генералом?! – сказал ему Верещагин: – Поди, скажи своему новому губернатору, что генерал его не признает и придет сам назначить губернатора. Марш!

– Однако, строги же вы! – сказали ему Струков и присутствовавшие при «переговорах» офицеры.

– Попробуйте говорить с этими головорезами иначе! – отвечал Верещагин: – Разве вы не видите, что это рассчитанная дерзость!

В другой раз, уже в самом Адрианополе, Верещагину пришлось вести переговоры по поводу того же смещенного губернатора с австрийским консулом, который явился к Струкову ходатаем за грека-губернатора.

– Вы сменили, – сказал он Струкову по-французски, – единственную законную власть, бывшую в городе. Теперь готовится возмущение, вся вина которого естественно падет на вас.

– Ваше превосходительство, – обратился Верещагин к Струкову, видя, что генерал немного замялся, – позвольте мне от вашего имени ответить господину консулу.

– Пожалуйста, – сказал Струков.