В альпийском сиянии

В альпийском сиянии
Федор Диесперов

Следуя за безымянным героем, которого, впрочем, отовсюду зовут по имени, в его путешествии из Парижа во французские Альпы в поисках работы, окунемся в быт молодых русских мигрантов начала две тысячи десятых годов. Долгие проводы, короткие встречи, новые знакомства, воспоминания, круговерть разговоров о там "как свалить", как закрепиться и стоит ли оставаться, поиски своего места.

Словом, – зеркало не всегда простой жизни в далекой и чужой стране. Но обманчиво-прямолинейное, реалистическое произведение – хроника трех дней и трех ночей, – мало-помалу предстает не тем, чем могло показаться поначалу. Где же и чем закончится путь, что обретет герой в конце?

Федор Диесперов

В альпийском сиянии

Все персонажи, места, действия, состояния, события, описанные (порой с ошибками и опечатками) в этой повести, сочиненной не иначе как с Божьей помощью, суть не что иное, как продукты «имажинера» (термин, введенный Жильбером Дюраном), то есть процесса воображения автора. Следовательно, любые возникающие совпадения с реальными (в актуальной, конвенциональной трактовке этого термина) местами, людьми, живыми или нет, реально произошедшими событиями, а равно же и продуктами «имажинера» других авторов носят случайный характер.

Пролог

Так и барахтался, тщетно пытаясь найти хоть какую-то опору. Распластался, будто паря над утробой пропасти, в удушливых, жгучих волнах вязкого, темного вроде бы воздуха. Внутри все цепенеет от ужаса при одной только тусклой мысли, что я себе не принадлежу и что эта невесомость сейчас рассосется, а гулкая пустота затянет меня в себя. Лихорадочно пытаюсь сообразить, за что же зацепиться. В угрюмом, густом, багровом свете угадываются разрастающиеся витиеватой окантовкой отроги, напоминающие наросты темного мяса с лоснящимися проблесками зубов. Поднять голову и даже опустить ее не получалось – шея утратила к этому способность. А может быть, и некуда поднимать и опускать, ведь никаких верха с низом и нет. Только палящая протяженность. От жара я перестал понимать, где мое тело, а где уже нет. Тогда еще одна смутная догадка окатила меня – я не видел ничего вокруг. Я слышал. Осязал этот едкий звук, который все явственней и явственней, расщепляясь на две ноты, хромающим диссонансом приближался ко мне. Меня приплющило, и я растекся, судорогами распускаясь по некой плоскости. Что-то бесцветно вспыхнуло, и меня вывалило в полусвет.

Я снова лежал ничком на своем спальном месте – надувном матрасе, на полу у окна. В нашей с Денисом комнате на общей кухне. Из щели между шторами выпадал блеклый луч. В нем кружились в хороводе то ли соринки, то ли снежинки. В приоткрытое окно с улицы вдруг донеслась сирена то ли полиции, то ли скорой помощи.

Схватил по привычке телефон и тут же заметил плюс одно уведомление о письме. Немедленно открыл – вал облегчения поднялся где-то там, в одном из желудочков сердца. Мне подтвердили собеседование в следующий вторник в туристическом офисе лыжной станции, куда я хочу попасть на работу и чей отдел кадров уже неделю методично заваливаю письмами и даже достаю звонками. Довольно мягким тоном сообщалось, что руководитель как раз вернется из отпуска и будет готов уделить время на очное знакомство с моей кандидатурой.

Заметив, что уже половина десятого утра, я бодро подхватился и принялся собираться на работу. Сегодня – мой крайний, он же последний, день здесь.

Глава I. ?

– Bien… Dis-donc… ?a file vite…[1 - Ну… Надо же… Быстро как проходит… (фр.)] – грустновато растягивая слова, вывел он.

– Oui, chef[2 - Да, шеф! (фр.)]! – подтвердил я с придыханием, глядя мимо, устало улыбнувшись уголками губ.

Да. Время все время бежит все быстрее. И быстрее. А под конец так и особенно.

Шеф уже несколько дней как отдыхал в отпуске – не знаю, зачем зашел, вдруг. Просто как будто так и нужно. Вроде он, по его собственным словам, выроненным в разговоре на той неделе, собирался уехать куда-то туда, в Испанию. Начальства второй день не наблюдалось, да и не предвиделось наблюдать. По некоторым приметам, о которых слишком долго распространяться и отдавать отчет даже самому себе. В составе только я и Гвенаель, выполнявший функции главного: открывать ресторан, закрывать его, калькулировать скудную выручку.

Уже без четверти два пополудни, а мы так до сих пор и считаем посетителей по пальцам одной руки. Возрастом чуть младше меня парочка, заказавшая два тирамису. Тирамису со вчерашнего вечера стояли в холодильнике, но востребованы оказались только сегодня днем. Чуть поодаль – мужчина с солидной красноватой лысиной, напоминавшей окаймленную горами долину, разложивший разноцветные папки на столике и, деловито нависнув над ними, попивавший колу со льдом. Плюс две девушки средних лет в плетеных босоножках. Обе то и дело закуривали тонкие длинные сигареты, оживленно болтая о маршруте чьих-то каникул, когда я приносил им по капучино пару раз.

Да и все. Да, вот и все. Все те же, все там же. И подобное повторялось далеко не первый день.

Клиентов мы ловко рассадили на почтительном расстоянии друг от друга – то тут, то там на террасе.

Сама же терраса под тентом выходила на проезжую часть улицы, оставляя зазором узкую полоску мощенного обрубками серых камней тротуара.

Ну, этот трюк давно известен. Сажать ближе к окну более-менее приятных внешне девушек или более-менее большие компании приличных людей с тем, чтоб, сыграв на этом, заманить потенциального во всех отношениях посетителя.

Шеф, судя по всему, уже что-то засобирался уходить, едва, походу, зайдя.

Обычно в подобное время, в обед то есть, по этой улице в центре Парижа в обе стороны двигались машины всех этих спешащих кто куда в объезд или всех тех, упрямо ищущих место для парковки. Сегодня места предостаточно, но они, те самые, теперь редко проносившиеся куда-то в одну сторону, даже и не думали, наверное, оценить это долгожданное, для меня так уж точно, безлюдье последней недели августа. Оценить, остановиться, ухватиться за момент.

Все разъехались уже почти как месяц – как-то странновато весело от этого. Я даже и не знал, какие чувства следовало приготовить к этому моменту.

Ко всем прочим «даже» – даже кухня сегодня не работала.

Адель пришел часов в одиннадцать, приготовил нам с Гвенаелем пасту с мидиями. Повозившись пару часов, он ушел куда-то по делам, пожав мне руку на прощание, назвав «сынишка».

Не знаю, зачем вдруг шеф появился на рабочем месте.

Я только что вышел из холодильной камеры, где хранились всяческие кетчупы, горчицы, майонезы в ведерках, лимоны, авокадо, мозарелла, консервации и пластмассовые бидоны, в которые мне так и не довелось заглянуть за эти почти полгода работы здесь. И многое, многое другое, до чего я никогда сам не касался.

Мне нравилось заходить в эту камеру перевести дух, остыть от инфернальной жары, в гуще которой мы все оказались этим летом. И, выходя, я натыкался на неизменные, но радушные подколки со стороны ребят на кухне. «Как дома?» – интересовались они, улыбаясь. Или же, когда я от разницы температур начинал невольно сопеть, что-то вроде: «Ну как снежная пудра? Бодрит? Коллегам-то хоть оставил?» Вот и шеф сейчас задал мне те же самые вопросы, на которые я привычно отреагировал учтивой ухмылкой.

Он, судя по всему, уже прямо вот сейчас собирался уходить. Напоследок черкнув что-то в прикрепленном к пробковой щербатой доске кнопками меню, обратился ко мне каким-то подпритихшим голосом.

– Холодно у тебя там сейчас, в твоей стране?

– Да так же, как и здесь, может, даже местами и жарче, – машинально ответил я этим обычным замечанием.

Удивленно улыбнувшись, шеф проговорил, немного повысив интонацию около конца фразы:

– Что же? Ты нас покидаешь – так?

– Уезжаю, шеф! Завтра с утра у меня поезд уже.

– Это сколько ты у нас проработал?

– Почти полгода, да – где-то так… Больше, чем сезон, получается.

Мне, как правило, быстро надоедало отвечать полными ответами на дежурные вопросы. Эту мою привычку, выработанную с целью тренировки языковых навыков, ее теперь особенно вдруг захотелось бросить. Равно как и многие другие. Я чувствовал себя подуставшим повторять одно и то же. Как будто набил оскомину на языке, и тот зачастую еле ворочался. Ничего не мог с собой поделать. Просто столько раз повторял все это стольким разным людям, что значение того, что теперь, например, уже не далее как завтра, я действительно уезжаю, для меня подзаветрилось. Я даже привык к этому ожиданию отъезда и слабо представлял, как он сам будет выглядеть и что мне должно испытывать. Хотя последние несколько недель, а скорее всего меньше, так как дни в календаре уже часто забывал вычеркивать, мысли об отъезде из Парижа вытесняли все остальное, и я спокойно засыпал, с улыбкой на губах представляя всю эту суету по приезде на старое новое место.

– Ну и куда ты теперь? Домой – обратно в Россию?

– В горы. Думаю, сезон там отработать, а потом домой.

– А ты уже начал искать работу?

– Да нет пока. Сезон ведь только где-то в ноябре начинается, я подумал, что еще успею, – соврал я, чтоб не сглазить лишний раз.

– Зависит от станции, от работы, некоторые уже сейчас начинают искать персонал. Лучше, если сам туда съездишь и в руки отдашь CV. Я думаю, тебя возьмут в ресто какой-нибудь, к тому же ты еще и по-русски говоришь, там такое сейчас довольно востребовано.

– Ну да, шеф, как раз тоже так и думал.

Тут меня позвали сверху, и я, заученно извинившись, выпорхнул через три ступеньки из кухни, располагавшейся на цокольном этаже.

Наверху Гвенаель попросил выкинуть пустые бутылки, накопившиеся за неделю в количестве меньшем, чем когда-то бывало за один только неполный вечер.

Мне даже не понадобилась тележка на двух колесиках, на которой я обычно вывозил их, пробиваясь потом через толпу праздно гуляющих по тротуару прохожих, гремя склянками на всю улицу, стараясь не разбить ничего и то и дело слегка раскатисто восклицая: Pardon!

Сейчас я шуршал черным мусорным пакетом в руках, специально выбирая дорогу так, чтоб идти в тени, – спешить было некуда. Клиентов не предвиделось, за сегодня уже как за полную смену заплатят, и можно прогуляться чуть-чуть после того, как скоро отпустят. А потом съездить домой, собрать вещи. Так думалось, пока шагал по брусчатке.

Завернул за угол школы и привычно обнаружил там мусорку для стекла в виде огромного зеленого куба с усеченными углами. Бросая «кадавров», как назвал их Гвенаель, одного за другим, с некоторым удовольствием вел подсчет. И всякий раз нервно моргал, когда пустая тара резко билась промеж себя. Ничего не мог с собой поделать – не моргать не получалось.

Остужающим эхом разносился звон по пустой улочке, после каждого такого удара становившейся, как мне казалось, на полтона светлей.