Майские страсти

– Раз не смеёшься… Может расскажешь что-нибудь такое…

– Что именно?…

– Ну что-нибудь страшненькое, голливудское, демонское.

Дмитрий взял полный бокал со стола:

– Что-нибудь кровавое, убийственное?

– Ножевое.

– В красках?– он нервно вращал бокал в руке.

– Да. Если есть и фотографии в телефоне, то…

– А. может быть, смогу и с фотографиями. Ладно. Сами захотели.

Глава 3. Гусар двадцать первого века?

– Сами захотели,– повторил Дмитрий ещё более ненастным голосом.

Все смотрели по сторонам, что выдавало особую заинтересованность в последующих событиях. Никто в точности не мог угадать, как поведёт себя Дмитрий. Только он заговорил, к нему одновременно приклеилось несколько одинаково жадных взглядов.

– Я как-то… очень давно совершил нечто вроде измены. Два года назад, по-моему, это было. Вы я думаю, поймёте, что это за измена. Ею можно восхищаться, к тому же прошло много времени… Да, два года назад это было, точно два года уже прошло. Я и сейчас смотрю на всё это так же, как и тогда; а кто сказал, что измены имеют свойство менять? А я теперь другой, но это ли меня изменило? Меня, как будто сделали вампиром. Меня укусили, чтобы я кусал.

Дмитрий глотнул немного вина и опять налил целый бокал, давая понять, что всё только начиналось. Он заметил, как некоторым хотелось переглянуться, но даже в эту паузу никто не осмеливался преждевременно выдать движения своих душ.

– То ли время меня опередило, то ли я опередил время… Мы с ним совершенно точно разминулись… Раньше были гусары. Они играли в рулетку; мне кажется только потому, что больше делать было нечего. А на самом деле, искали чего-то определяющего и последнего. Они становились, как демоны или вампиры. Я думаю, что я даже тогда стал бы гусаром раньше, чем многие другие. Тут какая-то особая русская скука. Она всему – исход. А до неё такое творится! Ещё круче! Что-то вроде увертюры, которую не всякий переживёт… Если бы не было скуки, русский человек бы умер от тоски. Я плюнул ещё дальше. Не будь со мной тоски, я бы умер от скуки. Кто-то скажет, что это одно и то же. Пусть! Дураки! А смерть и потеря жизни – это то же самое? Иногда от потери жизни до смерти расстояние больше, чем от рождения до смерти. Так же никто не поверит, отчего происходит наша ненависть. Эх!.. Ладно… Стреляться так уж и после осечек стреляться… Есть два сорта ненавидящих людей. Одни сначала ненавидят себя, а потом начинают ненавидеть весь остальной мир,– эти романтики! Ха-ха!. Причём некоторые, возненавидев мир, влюбляются в самих себя; неизлечимая хворь! Но есть и те, кто возненавидев мир, себя презирают. Эти из второго сорта. Из адского сорта. Они сначала ненавидят мир, а потом так истязают себя, так начинают копаться, что и себя ненавидят до смерти, до ада земного. Эти – не романтики, эти – небожители, искупители, иуды неповешенные, вечные странники, святые. И для тех, и для других жизнь – это жизнь ради подлостей. Знаете, посмотришь, сколько разных вокруг подлостей и аж жить хочется. Бывают великие подлости. Такие, которые хочется простить быстрее всяких мелочных подножек. И, как назло, в такие-то моменты вскакивает, как прыщик, такое адское желание совершить что-нибудь пыльное, немытое… Какую-нибудь подлостёночку, самую мелкую и незаметную! Два года назад… Вернуть бы то время, чтобы его уничтожить, чтобы его не было, что бы оно не сидело во мне, как заноза. От него не больно, а вытащить – трудное и великое дело. А знаете, в чём вся соль? Уже тогда я чувствовал, что построил себе крест ещё никем несооружённый и неведомый. Я стал подниматься на такую вершину, которую никто даже видеть не мог.

Он что-то промычал про себя и звонко поставил пустой бокал на стол. Андрей вздрогнул. Становилось очень мрачно и духовно, и визуально (визуально от того, что ночь полностью захватила город; чёрное небо, как пепел заката, презренно плевал темнотой на деревья; траурно-смолистый саван опустился на Землю; в окно билась предполночь, как будто постепенно уничтожая в комнате свет от люстры).

– Ах, милые девчата, теперь вот, наконец, к вам; послушайте!.. Я очень хорошо к вам отношусь, очень! Вы такие разные! К девушкам я чувствую удивительную нежность. Но я не люблю их за их покорность передо мной. Я ненавижу себя за то, что они меня любят. Я их много завоевал, но так и не смог понять. Ни одну не смог понять. Скажем, дурочка была… Она меня любила, потому что я унижал её парня. Разве это не чудо? Чудо какое-то странное. Оно дарит опустошение. Вот и тогда, может, всё от этого шло. Персонажем моей зарисовки, моей картины будет девушка. Мы с ней жили неподалёку… Может, и сейчас живём рядом, не знаю, она меня сейчас не интересует. Любил ли я её? Кто знает! Я такой зевака, что мог дойти даже до этого! Возможно, я и стал ненавидеть её, потому что был так сильно в неё влюблён. Я себя не знаю. Бывало, что и давно, и сейчас я ненавижу всё, что вокруг меня. Но ненавидел ли я её, когда мы только-только познакомились? Нет. В то время я ещё не презирал людей. В то время я мучил себя мечтами, чтобы не страдать от иллюзий. В то время я ещё слишком плохо знал людей. Вот тут-то подлость и вскочила…

– Как прыщик?– неожиданно перебил его хозяин.

– Может быть.

– А как ещё?

– Как подлость. Только она так может вскакивать. Та подлость, про которую вы сейчас услышите, так и не стала грехом. Это, как лишение девственности. Эта подлость – не самая грязная, но она самая первая. Первый раз никогда не бывает самым ярким, но он всегда запоминается лучше самого яркого последующего события. И эта моя подлость самая мягкая, но она первая и врезалась в меня сильнее самого демонского греха. Так вот мы с ней, с девушкой, я имею в виду, встречались около месяца. Она была такая миленькая. Нежненькая. Я думаю, что я мог быть в неё влюблён. И вот однажды утром мы случайно встретились возле моего дома. Она даже вся затрепетала. Я не помню, что я ей говорил. Помню, что мы договорились встретиться со всеми нашими общими друзьями вечером и погулять по площади. А перед этим я в таких тенистых выражениях ей намекал, что хочу быть с ней всё время вместе и намного ближе, чем раньше. К этому и без того всё шло. Я так долго, старательно готовился к вечеру, одевался, причёсывался… Я почти волновался, когда мысленно видел её перед собой… И вот вечером иду… Перехожу улицу, вижу они уже все меня ждут, а на светофоре горит зелёный… Перехожу. Вижу их около моста Александровского… как и договаривались. Смотрю: она стоит, красивая, как назло. Как она была одета!.. Стройненькая. Солнечная, миленькая… Вот тут во мне черти и закипели, завертелись… Смотрю вверх. Как назло, на небе ни облачка. Опять на неё смотрю. Красавица! Почему хоть мне так тошно стало? Стоит на каблучках, с распущенными волосами, гибкая. Тоненькая, прелесть! Я не знаю, может, мне прохожие не понравились; может, не понравилось, что ветер подул; но я думаю, что мне просто захотелось новых ощущений. И это чувство, как будто вновь воскресло во мне!.. Как призрак, как судья!.. Тут меня черти и надоумели. Я подхожу… А она… Вот из-за того, что она тогда такая красивая была всё и случилось!.. Как она улыбнулась! Я не знаю, как я удержался и не поцеловал её прямо в губы. Все толпой двинулись по Александровскому мосту, к Ленинской. Она идёт вблизи, улыбку заглушает, ждёт. Замедляю шаг. И все замедляют. Уже, значит, знают, что сегодня должно произойти сближение у нас. Все ждут. Ну я и начал. Так и так… Мы с тобой не можем быть вместе, прости, давай только друзьями, ты мне не по нраву и вся песня с припевом. Нам с тобой трудно будет вместе и прочее.

Жених восторженно захлопал в ладоши, затем дважды ударил кулаком по столу. Какое-то облако смуты на всех опустилось. Настя начала раскачиваться на диване, не замечая каким потерянным взглядом на неё смотрела сестра. Ледяная тишина, как на крыльях, облетала всю комнату.

– Какая девушка!.. Она и расстроенная была прекрасна. Идёт и слушает. А потом началась клоунада… Мы перешли мост и на Ленинской я завёл всю песня сначала. Только теперь я орал! Я там целый спектакль устроил. Я кричал, и все слышали, что я кричал. Вся Ленинская слышала. Кураж поймал! Мне мало было победы, мне ещё надо было шампанское открыть и от эйфории облить им себя и остальных перед тем, как прикоснуться к трофею… Я не могу быть с тобой, мы разные, сердцу не прикажешь, я не смог полюбить тебя, ты мне не нужна. Я так кричал!.. Я с такой интонацией кричал, что, кончено, все вокруг понимали, в чём дело. А она ничего не говорила. Мы дошли до площади. Остановились под часами. Она прикоснулась к стене дома и стояла, как двоешница у доски в школе. Она говорила, что ничего не произошло, что она на меня не сердится, что ничего такого не случилось, и она в порядке. Часто моргал, губы её чуть дрожали, ещё немного и она бы зарыдала. Мы стояли лицом к лицу. И я вдруг начал смеяться самым простодушным, наивным смехом. Прямо ей в лицо. Я, наверное, две минуты смеялся. А она стояла… Бедняжка, даже не догадывалась, что в то мгновение я мучился в тысячу раз сильнее, чем она. Будь у меня тогда пистолет, я бы застрелил или её, или себя. А, может, сначала её, а потом себя.

– И она тебе ничего так и не сказала?– вскинулся опять хозяин.

– Нет. Ничего не сказала, как будто нарочно мучила…

– А дальше? Ударила?– бывший жених вдруг оживился, взгляд его посветлел, на лице вот-вот бы замелькала улыбка.

– Ударила? Ты сумасшедший? Ничего она не сделала! Мы пошли обратно к мосту. Там ревела какая-то девица, и мне ещё сильней захотелось в тот миг, чтобы прелестница моя заплакала… Мы простились на мосту, и я поехал к Андрею. У него тогда был день рождения. А у меня день гибели, ха-ха… Шучу…

При этих словах Дмитрий разразился смехом, коротким и слабым, как будто искуcственным.

– Хоть бы раз позвал… к себе на день рождения.– Алина, словно сонная, говорила тягуче и брезгливо. Весь вечер она то волновалась, то находилась в самом безмятежном состоянии.– А то всяких зовёшь… А нас нет.

Она пустым взглядом посмотрела на Дмитрия и опустила голову.

– Я бы с радостью, да вам, особенно тебе, будет скучно на празднике. Ведь я напьюсь. И буду приставать к кому-нибудь.

– Ну уж этого мы все насмотрелись,– Алина поправила на запястье золотой браслет и с клеопатровским, вальяжным хладнокровием положила руки на подлокотники кресла. Она подмигнула Дмитрию так, чтобы все это видели. Но Андрей, как назло, отвернулся, и ей пришлось это проделать ещё раз.– И женишок, наверное, тоже насмотрелся.

– Я? Нет. Честно.

– Как жаль!

Хозяин мгновенно приуныл. Он мутными, тоскливыми глазами глядел на Алину, только теперь осознав, что она и в начале вечера не всегда была откровенна.

Белая ручка с браслетом на запястье поднялась вверх, приказывая хозяину молчать. Увидев желанное изменение в лице хозяина, Алина вернулась к Дмитрию:

– Скажи-ка, а ты простил?

– Кого именно?

– Ты простил за тот случай на Ленинской?

– Ау, кого простил-то?

– Как кого?

– Себя?

– Нет. Ту девушку… Ты же сказал, что она, как бы, нарочно молчала.

– Не до конца я простил её.

– Не до конца… Как можно прощать не до конца?.. Уж лучше вообще не прощать,– она махнула ручкой, но тут же задумалась, начав быстро крутить кольцо с большим топазом на указательном пальце,– верный признак её растерянности.

– А я как-то простил одного человека, чтобы ему сделать больно,– робко зашевелился Андрей.

– Это как?– почти одновременно спросили Дмитрий и Алина.

– Ну, чтобы он мучился из-за того, что я оказался выше его нравственно; чтобы он ещё плюс ко всему чувствовал, что это прощение незаслуженное. От всего этого давление муки усиливается.

– Какая дурь!– вскрикнула Алина, а сама украдкой поглядывала на каждого из присутствующих.

Андрей пожал плечами так, как это делают, когда под видом замешательства хотят скрыть свою правоту.