Василиск

Как бы это объяснить, с чем бы сравнить…

Ну, наверное, с кровавой царапиной, с раной, которая начинает заживать. И на ней образуется такой струпик, такая корка из засохшей крови и сукровицы. Этот струпик, даже струп, учитывая размеры Шерифа, выглядит, мягко говоря, непрезентабельно, просто страшно, но… Его образование – единственный способ заживления раны. И то, что он есть, свидетельствует о том, что рана заживает. Под ним. И все эти аминазолы и амина-хрен-знает-что придуманы вовсе не для того, чтобы превращать людей в такие вот струпы, вовсе не для садистских мучительств и пыток (хотя, конечно, их можно использовать и так – ведь паяльником можно что-то починить, запаять, а можно и кому-то в задницу засунуть), а для того, чтобы залечить рану. Это не так-то просто понять и принять, особенно когда видишь такой струп впервые, но когда сам столкнешься, хотя бы чуть-чуть, хотя бы краешком заденешь…

В двадцать лет мне довелось оказаться в одном психиатрическом заведении, попросту говоря, в психушке (как и почему – долго рассказывать, а если коротко, конспективно, то "запил, загулял парнишка-парень молодой", да еще институт бросил, над головой армия зависла, словом все, как говорится, одно к одному). И в первый же вечерок воткнула мне сестричка в задницу два кубика чего-то коричневого – блатной, там, не блатной, а порядок для всех общий, никуда не денешься, сел за столик, так заказывай, – и стало меня ломать так, что мало не казалось: температурка прыгнула, суставы ломит и внутри, во всем н у т р е крутит, тянет, свербит… Словом, ноет как-то все тело, да так, что ни о чем думать не можешь, только о ноющей этой боли в е з д е… И сижу я скукоженный в коридорчике, кряхчу, постанывая, и подсаживается ко мне здоровенный мужик, узбек, кажется, и спрашивает:

– Кололи?

– Угу, – мычу я, – час назад…

Он ручищей своей мне лоб потрогал.

– Нет, – говорит, – температура нет почти. Всё болит, да?

– Угу, – киваю я, а сам думаю, шел бы ты нах… отсюда, без тебя тошно. – Болит… как-то везде…

– В жоп? – спрашивает.

– Чего? – я не понял.

– В жоп, говорю, кололи?

– Ну, да…

– Аминазинчикум, – бормочет он. – А мне вот вчера – сульфазинчикум. Под лопатк. Температура – сорок два. Болит так… – он усмехнулся, – тебе не снится. Думал, умираю.

– Кошмар, – бормочу я. – Суки…

– Да-а… – он кивает несколько раз, наверное не мне, а каким-то своим узбекским мыслям. – Целый день умирал, ох-хо-хо, – потягивается всем своим здоровенный туловом, и… – Завтра попрошу, чтоб еще сделали.

Мне кажется, я брежу, я просто… Он не мог этого сказать! Я на секунду даже отвлекаюсь от своих мучений – он не мог э т о г о сказать, он что, с ума сошел?

(… дурацкий вопрос – конечно сошел, если бы не сошел, что бы здесь делал?..)

И единственное, что я могу выдавить из себя, уставясь не него в немом изумлении:

– За… З а ч е м?

Он непонимающе хмурит жиденькие брови на здоровенном, круглом и (как мне кажется) туповатом лице, а потом усмехается как-то снисходительно, наклоняется ко мне ближе, словно сейчас скажет что-то секретное, и…

– Ты еще не знаешь пока, но… Узнаешь. А я тебе просто скажу. Когда тут – он обводит руками все свое здоровенное туловище, – болит, вот тут, – он тыкает толстым пальцем себе в висок, – н е болит.

Такие вот дела.

И молчал я всю дорогу до дома, потому что говорить сейчас со струпом просто бессмысленно. Как, извиняюсь за дешевый каламбур, с трупом. Вот когда струп отпадет, и Шериф станет… станет Шерифом, тогда мы поговорим, тогда послушаем, что же такое случилось, что ему пришлось познакомится с такой медициной. Только…

Странная мысль пришла мне в голову, когда я затаскивал шерифовский чемодан в холл и показывал ему, где раздеться. Странная и немножко… тревожная. Не уверен, что мне захочется э т о слушать… но…

Куда денешься. Сам приглашал, сам домик обещал, и вообще… Если кто шесть пик заказал, остальных – не спрашивают. Обязаловка называется.

* * *

– Ну ладно, – сказал он, отодвигая от себя пустую тарелку, – у тебя, ведь, есть вопросы, да? Спрашивай.

Мы с Рыжей переглянулись, я пожал плечами и как можно небрежнее буркнул:

– Сам расскажи.

– Что рассказать? – спросил он.

– Что считаешь нужным.

– Если вы хотите поболтать вдвоем, я… – подала было голос Рыжая, но он отрицательно мотнул головой.

– Шериф, – сказал я, – если ты неважно себя чувствуешь…

– Я нормально себя чувствую, – перебил он меня, – ты же видишь. Сколько я уже здесь? Две недели?

– Три, – тихонько поправила Рыжая.

– Ну да, – он усмехнулся, -

(уже почти нормальная, Шерифовская, усмешка… Почти…)

первая прошла, как… в тумане. Значит, рассказать? – он уставился на меня тяжелым взглядом, в котором была… Не боль, не тревога, не страх, а отголосок всего этого и чего-то еще. Чего-то… страшного.

– Расскажи про себя, – попросил я, – про нашу лавочку я все знаю.

– Всё знаешь?

– Ну, я же с ней разговариваю, она, – я усмехнулся, – мне как бы докладывает, поскольку я – как бы соучредитель, так что…

– А ты знаешь, сколько и каких людей надо было потеснить, чтобы?..

– Мне это мало интересно, – перебил его я. – Расскажи, что произошло с тобой.

– А что со мной, – он пожал плечами, – ты же сам видишь: в дурке лежал, ну и… Отлежал свое, оклемался… Теперь вот у вас после дурки оклемался. Вот и всё.

– А с чего же это ты в дурку попал? – поинтересовался я. – Как-то ты и дурка – две вещи несовме…

– Давайте выпьем, а? – вдруг попросил он.

(три недели равнодушно качал башкой, когда я предлагал… даже упрашивал…)

Рыжая глянула на меня, я кивнул, она встала, достала из бара вискарь, из морозилки – лёд и три тяжелых бокала. Шериф отмахнулся от льда, сделал хороший глоток из своего бокала и довольно крякнул. Морда его расплылась в знакомой ухмылке, и мне показалось, что еще одна доза, и – все остатки этого жуткого "рубца" от амина-хрен-знает-чего рассосутся, просто исчезнут, "как сон, как утренний туман".

(зря показалось… в глазах – все тот же отголосок чего-то… )

– А ты не с белкой часом ли слег, а?