Аттила. Падение империи (сборник)

Тон ответа был мрачен и суров.

– Батюшка, – говорил между тем избалованный мальчик, гладя рукой щетинистую бороду страшного человека, – мясо лося очень вкусно, но человеческое мясо лакомее.

Отец с изумлением взглянул на него.

– Что ты такое говоришь?

– Правду, батюшка. Моя старая кормилица, Зданза… помнишь ее? Ей позволяют еще иногда приходить ко мне, и она всякий раз приносит с собой гостинцы. Вчера она принесла мне большой, отлично подрумяненный кусок мяса. Я съел его и начал просить еще. «У меня нет больше, мой светик, – отвечала старуха, – принесу в другой раз. У человека только одно сердце, и твои хорошенькие зубки скоро справятся с ним». – «Как, – спросил я, – то было человеческое сердце?» И мне стало немножко страшно, но я вспомнил, как оно было вкусно и облизал губы. «Да, мой ненаглядный. Я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал нашего великого государя людоедом; я вырезала его еще трепетавшее сердце и зажарила для своего красавчика. Теперь на тебя не подействует никакая отрава и ты не будешь знать глупой жалости к людям». Как смешно, батюшка, не так ли? Точно я до сих пор был когда-либо жалостлив! Моей лучшей забавой всегда было смотреть на казни. Когда я хорошо езжу верхом и мой учитель доволен мною, – я всегда выпрашиваю себе в награду или византийский пряник, или позволение смотреть на казни, или даже самому стрелять пленных! Дай мне пить, батюшка, – только вина, а не твоей жидкой воды. Сейчас дай мне вина! Нет, не желтого, а красного – паннонского… Дай, а то я заплачу, а слезы портят мои прекрасные глаза… Вот так… Ах, как вкусно!.. Пьешь это красное вино, точно горячую кровь. Знаешь, батюшка, когда я займу наконец твой престол…

– А тебе не терпится? – спросил Аттила и бросил взгляд на Ильдихо.

– Тогда я буду пить только вино, а не воду. И так как я теперь знаю вкус готских сердец, то каждый день велю убивать по одному молодому готу.

– А когда не будет никого приговоренного к смерти, сыночек?

– Тогда я нарочно приговорю.

– А за что? За какое преступление?

– За то, что он не сделал ничего, чтобы доставить своему государю хорошее жаркое! – ответил юноша, заливаясь громким смехом, показывая белые зубы и встряхивая черными кудрями, в восторге от своей остроты.

Аттила нежно расцеловал сына в лоб и оба глаза. Даггар переглянулся с Визигастом. Один из гуннов – князь Эцендрул – поймал этот взгляд.

– Что, тебе не понравилась шутка, молодой скир? – насмешливо спросил он. – Да, нечего сказать, мальчик растет на славу; он будет, пожалуй, еще почище князя Дзенгизица. Радуйтесь, если попадете к нему по наследству.

И с этими словами он поднялся на эстраду. Многие гуннские князья подходили в продолжении пира к избалованному любимцу Аттилы; гладили его по голове, целовали, совали ему в рот лакомые куски своими грязными пальцами; давали пить из своих кубков, причем Эрлак жадно набрасывался на вино. Но никто так не льстил мальчику, как Эцендрул; под конец он не выпускал его больше из своих объятий.

Аттила с неудовольствием следил за маневрами царедворца и, когда Хелхал подошел к нему с каким-то секретным докладом, хан прошептал старику, кивнув головой на князя:

– Если б он знал, кто будет наследником моего царства, как увивался бы он теперь возле прекрасной Ильдихо…

XXXVIII

Даггар только что начал резко возражать на вызывающую речь Эцендрула, как его слова были заглушены громким шумом у входных ворот. Там раздавалась брань; несколько голосов спорили, перебивая друг друга.

Аттила стал прислушиваться, вытянув шею, и спустил мальчика с колен. Эрлак свернулся клубочком у ног отца и продолжал втихомолку наливать себе вино из кувшина, стоявшего на низеньком столе возле него. Незаметно осушив несколько кубков, Эрлак раскраснелся, как пион; юноша сидел, поводя кругом осоловелыми глазами и мотая отяжелевшей головой.

Заслышав шум, воины бросились было к дверям, чтобы унять и покарать нарушителей тишины, но их грубо оттолкнула чья-то сильная рука. Дзенгизиц ворвался в залу, дрожа от злости, с громким, бешеным хохотом. За ним шел князь Эллак, еще бледнее и печальнее обыкновенного.

Дзенгизиц, года на два моложе брата, был одет в ярко-красный, опушенный мехом плащ из шелковой материи, не доходивший ему до колен. Под ним виднелся короткий безрукавый камзол из дорогого меха, вышитый золотом, причем на левой стороне тела шкура была обращена волосом вниз, а на правой – наоборот, так что одежда казалась наполовину грязно-желтой и наполовину темно-коричневой. На спине юноши висел поверх плаща, на широкой темно-красной перевязи, унизанный жемчугом и драгоценными каменьями колчан со стрелами. В правой руке Дзенгизица были сломанные половинки длинного гуннского лука. Крича и жестикулируя, он гневно потрясал ими в воздухе. Молодой князь сильно походил лицом на Аттилу и отличался всеми признаками монгольской расы, но ему недоставало того величавого достоинства, которым всесильный хан умел внушить уважение к себе даже своим врагам.

Некрасивые глаза навыкате дико блуждали на лице Дзенгизица, а толстые губы подрагивали от злости.

– Убери прочь свои лапы, собака! – крикнул он последнему из воинов, стоявших у дверей, и так сильно ударил его по руке острыми обломками лука, что у того брызнула кровь.

– Кто смеет заграждать дорогу ханскому сыну! – продолжал он. – Я иду к своему отцу и судье! У меня есть жалоба к нему или скорее я здесь обвиняемый, которому нужно оправдаться! – и он снова злобно захохотал.

Дзенгизиц стоял уже против Аттилы, вскочив одним прыжком на эстраду.

– Батюшка, готский выродок хочет на меня жаловаться. Будет гораздо лучше, если я сам расскажу тебе все, как было, и не допущу, чтобы старший брат чернил меня понапрасну. Он сам тоже виноват.

– Что это, ссора между моими сыновьями? Вы оба не правы! – сказал отец, но его сердитый взгляд обратился только на Эллака, медленно входившего в ту пору по ступеням.

– О таких пустяках, право, не стоило бы и толковать, – снова начал Дзенгизиц. – Мы ехали по пыльной дороге, позади заложников. Мне стало ужасно скучно в этом пустынном, безлюдном месте, и я, от нечего делать, вздумал биться об заклад со своим оруженосцем, что могу попасть стрелою без промаха несколько раз кряду между растопыренными пальцами человека, не нанеся ему ни малейшего вреда. «Ты можешь сколько угодно спорить о том, господин, – отвечал мне оруженосец, – потому что никто не согласится спокойно стоять перед твоим натянутым луком и выдержать такое страшное испытание». – «А вот увидишь», – отвечал я и велел одному из заложников, с трудом тащившемуся по дороге под палящими лучами солнца – как раз впереди меня, подойти к дереву и приложить к его стволу свою ладонь с растопыренными пальцами. Заложник был двенадцатилетним мальчиком, сыном побежденного сарматского князя. Ребенок исполнил мое приказание. Я предупредил его, чтобы он не оглядывался, но непослушный мальчишка обернулся в ту пору, когда стрела готова была сорваться с тетивы. В смертельном страхе, негодный трус прижал растопыренные пальцы к лицу. Я хорошенько прицелился и попал, по уговору, между третьим и четвертым пальцем мальчугана.

– Прямо в его левый глаз! – договорил Эллак, дрожа от негодования. – А когда тот громко закричал и стал проклинать Дзенгизица, твой сын пригрозил прострелить ему и другой глаз, если он не уймется. Он уже опять натянул тетиву. Тут я подскочил, вырвал у него лук…

– И сломал его о свое колено! – в бешенстве воскликнул младший брат. – Вот тебе, отец, в доказательство, обломки. – Он бросил куски дерева к ногам Аттилы. – Мой лучший лук! Из-за дрянного мальчишки! Из-за негодного заложника! Накажи сына готки, отец, или – клянусь богиней коней! – я расправлюсь с ним сам еще до наступления праздника!

– А где же мальчик? – спросил Аттила, не моргнув глазом во время рассказа обоих сыновей.

– Он остался на дороге! – коротко ответил Дзенгизиц, пожимая плечами.

– Он умер! – воскликнул Эллак. – Умер на моих руках.

– Вот вам мое решение, неразумные сыновья, – сказал Аттила. – Ты, Дзенгизиц, объяснишь отцу убитого все и отвесишь ему столько золота, сколько весит труп ребенка, разумеется, из своей собственной казны – не из моей. Ты же, Эллак, совершил ужасный поступок, сломав оружие своего брата. Всякий должен хранить и уважать оружие брата, как святыню, и кто сломает его, тот сделает это себе во вред. Ты должен подарить Дзенгизицу шесть луков такого же достоинства. Это тебе легкое наказание; а твое строгое наказание – мое неудовольствие. Прочь с моих глаз! Вон отсюда! Ты, Дзенгизиц, займи место рядом с королевичем скиров, с правой стороны. Слева от него сидит князь Эцендрул, который пусть там и остается. А ты, мой милый мальчик, позаботься угостить хорошенько юного героя, как приличествует его сану.

Эллак бросил взгляд на отца, но напрасно он старался встретиться с ним глазами. Наконец молодой князь низко опустил голову и торжественной поступью спустился с эстрады.

Ему пришлось пройти мимо Ильдихо. Он замедлил шаг, не желая однако останавливаться возле девушки. Между тем королевна поднялась со своего места и плавным, красивым движением смело протянула юноше белоснежную руку. Он схватил ее в порыве признательности, молча поклонился и поспешил оставить залу. Эта сцена не укрылась от проницательных взоров хана. Аттила слегка мотнул головой, и его глаза свирепо сверкнули из-под полуопущенных век.

XXXIX

Еще во время рассказа Дзенгизица в дверях показался новый посетитель; стража почтительно расступилась перед ним. Это был знатный гунн в дорогой одежде, но его блестящее платье было покрыто дорожной пылью. Барашковую шапку на его голове обвивал золотой венок.

Терпеливо дожидался он у порога, пока отец рассудит сыновей.

Потом пришедший торопливо протиснулся между рядами гостей, взбежал на возвышение и упал на колени перед владыкой.

– Вставай, князь Дзенцил! Ты приносишь радостную весть о победе. Твой золотой венок без слов говорит об этом.

– Да! – воскликнул гунн, еще совсем молодой человек, вскакивая с пола и гордо выпрямляясь. – Зеленая золотистая ветвь возвещает новую победу твоего оружия и гибель твоих врагов. Лугионов больше не существует: они стерты с лица земли.

Гунны подняли дикий крик радости, похожий на вой волков, увидавших падаль; германцы, сидевшие на пиршестве, обменялись между собой испуганными и грустными взглядами. По знаку Аттилы, предводитель войска начал свое донесение.

– Лугионы считали себя безопасными и неприступными за своими непроходимыми болотами; они осмелились отказать тебе в уплате просроченной дани. Мне ты предоставил честь наказать их. Мера этого наказания зависела от меня. Но я знаю, что тебе по сердцу, о великий государь, и сам я также люблю молодецкую расправу. Поэтому мною было решено совершенно уничтожить непокорных. Пробраться через болота казалось не легко, потому что лугионы затопили все переходы и засели в засаду с женами, детьми и стариками. Однако, – тут Дзенцил погладил свою редкую бороду, громко захохотал, как-то щелкнув при этом зубами, – я устроил себе отличную переправу. Мы согнали вместе около двух тысяч антов и славян. Конечно, они были ни в чем не виноваты: напротив, они оказали нам помощь против своих германских соседей лугионов, служа проводниками по незнакомым дорогам, доставляя нам мулов и съестные припасы. Но мы их перебили поголовно и положили трупы попарно, один на другой, поперек самых узких переходов. Сначала наши лошади, конечно, боялись: им не хотелось наступать на неостывшие еще трупы. Но гуннская кобыла умнее греческого философа: лошадь способна учиться новому, тогда как философ знает все и не идет дальше написанной им книги. Мы положили мертвые тела ничком и посыпали овсом их спины. Наши бравые кони скоро привыкли ступать по ним и в то же время лакомиться. Тут мы пустили в ход шпоры, нагайки и вскоре миновали топи. Нападение на вражескую засаду произошло ночью. Велик был ужас осажденных. Женщины и дети кричали в смертельном страхе. Веселая была музыка! Они подумали, что мы выскочили из-под земли. Куда ни бросятся, везде их настигает пламя, наши копья, нагайки или лошадиные копыта. Когда взошло солнце, ему не пришлось больше светить лугионам. Шесть тысяч воинов было там; да еще столько же – если не больше – неспособных носить оружие: женщин, стариков и детей. Велик ты, Аттила, сын победы!

– Велик ты, Аттила, сын победы! – громовым раскатом загремело под сводами залы.

Гунны кричали, гоготали, выли, потрясая воздух невообразимым гамом.

Их повелитель спокойно выслушал рассказ о бесчеловечной резне; ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– Хорошо! – наконец произнес он ровным голосом. – Очень хорошо! Постой, Дзенцил, сыночек! Аттила разделит с тобой свой обед. На, бери!

Он порылся короткими толстыми пальцами в золотом блюде, которое стояло перед ним с кровавыми кусками конины, схватил один громадный кусок, разорвал его на более мелкие части, так что оттуда брызнул кровавый сок, сунул князю большой ошметок в рот, а сам съел остальное.

Глаза военачальника загорелись гордостью, он прижал руку к груди от избытка чувств, смакуя в то же время лакомое блюдо.