Око небесное

Долго, очень долго он лежал, прислушиваясь. С закрытыми глазами он лежал, воздерживаясь от каких-либо движений, будто одно гигантское ухо. Звучало ритмичное «тук-тук», словно что-то пробралось в темноту и вслепую ощупывало все вокруг. Целую вечность он – гигантское ухо – исследовал этот звук, а затем, став гигантским мозгом, осознал, что это просто ставня бьется о стекло и что он находится в больничной палате.

Уже обычным глазом, обычным оптическим нервом, обычным человеческим мозгом он разглядел в нескольких шагах от его кровати смутный облик своей жены, колеблющийся и уплывающий. Его охватило чувство невероятной радости, благодарности судьбе. Маршу не сожгло жесткой радиацией – господи, спасибо за это. Мозг его накрыло немой благодарственной молитвой; он расслабился и ощутил от этого настоящую радость.

– Он приходит в себя, – сообщил строгий и уверенный голос врача.

– Мне тоже так кажется, – а это уже говорила Марша. Ее голос доносился словно бы со значительного расстояния. – Когда мы точно поймем?

– Я в порядке, – сумел хрипло пробормотать Хэмилтон.

Молниеносно силуэт Марши сорвался с места и бабочкой порхнул вперед.

– Любимый! – выдохнула она, нежно прижавшись к нему и лаская. – Все живы, все в порядке. Даже ты. – Сияя, словно полная луна, она радостно улыбалась ему. – Макфайф растянул лодыжку, но это пройдет. Говорят, что у мальчика сотрясение мозга.

– А ты как? – слабым голосом спросил Хэмилтон.

– Со мной тоже все в порядке. – Она покружилась, чтобы он смог рассмотреть ее со всех сторон. Вместо модных пиджачка и юбки на ней был простой белый больничный халат. – Радиация сожгла почти всю мою одежду – мне выдали вот это. – Застеснявшись, она пригладила свои темные волосы. – И смотри – они стали короче. Я обрезала обгоревшую часть. Но они отрастут.

– Можно мне встать? – спросил Хэмилтон, пытаясь для начала хотя бы сесть. Но в его голове все поплыло; он сразу же рухнул назад, тяжело дыша. Клочья тьмы танцевали, кружась, вокруг него; он закрыл глаза и терпеливо ждал, пока они исчезнут.

– Какое-то время вы будете ощущать слабость, – пояснил ему врач. – Шок и потеря крови. – Он коснулся руки Хэмилтона. – Вас здорово порезало сеткой – рваный металл, но мы вытащили все обломки.

– Кому досталось хуже всех? – спросил Хэмилтон, не открывая глаз.

– Артуру Сильвестеру, тому старому солдату. Он так и не потерял сознания, и это очень жаль. Судя по всему, сломан позвоночник. Он сейчас в операционной.

– Старые кости хрупкие, я так думаю, – сказал Хэмилтон, изучая свою руку. Она была целиком укутана бинтом из мягкого белого пластика.

– Я пострадала меньше всех, – сказала Марша, запинаясь. – Но меня сразу вырубило. В смысле, непосредственно радиацией. Я пролетела прямо через главный луч – видела только искры и молнии. Они, конечно, тут же его выключили. Это продолжалось не дольше чем доли секунды. – Она помолчала и жалобно добавила: – Но мне показалось, что прошел миллион лет.

Доктор, опрятный молодой человек, откинул покрывало и взял Хэмилтона за руку, считая пульс. Высокая медсестра, казалось, парила рядом с кроватью, деловито придвигая к Хэмилтону медицинское оборудование. Похоже, что все было под контролем.

Похоже… но все же что-то было не в порядке. Он чувствовал это. Глубоко внутри него возникло саднящее чувство того, что нечто важное и вместе с тем обычное отсутствует на своем месте.

– Марша, – внезапно спросил он, – ты тоже это чувствуешь?

– Что я чувствую, любимый? – Марша неуверенно подошла к нему.

– Я не знаю. Но оно здесь.

Секунду тревожно поколебавшись, Марша обернулась к доктору.

– Я ведь сказала вам, что что-то не так. Правда же, я сказала это, когда очнулась?

– Все, кто выходит из шока, сперва испытывают чувство ирреальности, – просветил ее доктор. – Это обычное явление. Через день-другой оно исчезнет. Не забывайте, что вы оба получили уколы успокоительного. И вы пережили ужасное потрясение, вас действительно ударило высокоэнергетическим пучком.

Ни Хэмилтон, ни его жена не отозвались ни словом. Они смотрели друг на друга, пытаясь прочесть выражения на лицах.

– Думаю, нам здорово повезло, – наконец осторожно сказал Хэмилтон. Его благодарственная молитва затихла под грузом сомнений и неопределенности. Что же было не так? Чувство это было подсознательным, он никак не мог сосредоточиться на нем. Бегло осмотрев палату, он не увидел ничего странного, ничего, что было бы не на своем месте.

– Очень повезло, – включилась в разговор медсестра. С гордостью, словно бы это была ее персональная заслуга.

– Сколько мне еще придется пробыть здесь?

Доктор призадумался:

– Я думаю, сегодня вечером вы сможете вернуться домой. Но вам лучше соблюдать постельный режим еще день-другой. И вам обоим нужен серьезный отдых – примерно неделя. Я бы советовал нанять опытную сиделку.

– Мы не сможем себе ее позволить, – подумав, ответил Хэмилтон.

– Вам, несомненно, покроют все расходы, – обиделся доктор. – Этим вопросом занимается федеральное правительство. На вашем месте я бы лучше думал не о расходах, а о том, как скорее встать на ноги.

– Да мне и так неплохо, – едко отозвался Хэмилтон. Он не преувеличивал; сейчас он всерьез задумался над собственной ситуацией.

Несчастный случай несчастным случаем, но ничего не изменилось. Ну если только за то время, пока он был без сознания, полковник Т. Е. Эдвардс скончался от инфаркта. Но это, конечно, вряд ли.

Когда доктора и медсестру удалось уговорить выйти, Хэмилтон сказал жене:

– Ну что ж, теперь у нас есть оправдание. Есть что сказать соседям на вопрос, отчего я не на работе.

Марша задумчиво кивнула:

– Я и забыла об этом.

– Я планирую найти какую-нибудь работу, не связанную с секретностью. Что-то не относящееся к оборонке. – Он хмуро призадумался: – Вот и Эйнштейн так же сказал, еще в 54-м. Может, в сантехники пойду. Или телемастером стану, это как-то больше по моей части.

– А ты помнишь, о какой работе ты всегда мечтал? – Присев на краешек кровати, Марша грустно изучала свои чуть неровно подстриженные волосы. – Ты же хотел конструировать новые системы звукозаписи. И новые FM-системы. Хотел стать знаменитым в высокоточной акустике, как Боген, как Торенс и Скотт.

– Точно, – согласился он, вложив в ответ максимум убежденности. – Трехканальная Звуковая Система Хэмилтона. Помнишь ту ночь, когда мы это придумали? Три кассеты, иглы для звукоснимателя, усилители, динамики. Смонтировано в трех комнатах. В каждой комнате человек слушает свой динамик, и каждый играет свою композицию.

– Ага, и один из них играет Двойной концерт Брамса. – Марша чуточку оживилась. – Да, я помню.

– Второй – «Свадьбу» Стравинского. А третий играет музыку Дауленда для лютни. Затем мозги всех этих трех людей извлекаются и соединяются вместе в ядре Трехканальной Звуковой Системы Хэмилтона – в Музыкофонической Прямой Сети Хэмилтона. Ощущения, испытываемые тремя мозгами, смешиваются в строгой математической зависимости, основанной на константе Планка. – Рука Хэмилтона начала всерьез болеть; он хрипло закончил: – Получившаяся комбинация записывается на магнитофон и проигрывается вновь на скорости в 3,14 раза выше изначальной.

– И прослушивается на хрустальном сервизе. – Марша быстро нагнулась и обняла его. – Любимый, когда я пришла в себя, то была уверена, что ты мертв. Пожалей меня – ты на самом деле был как труп, весь белый, ни звука, ни движения. Я думала, у меня сердце разорвется.

– Я застрахован, – сказал он серьезно. – Ты бы стала богатой.

– Не хочу быть богатой. – Горестно раскачиваясь, но не переставая обнимать его, Марша прошептала: – Только взгляни, что я наделала для тебя. Просто из-за того, что мне скучно, что я любопытна и вожусь с политическими фриками, ты потерял свою работу и свое будущее. Так бы и пнула сама себя. Ну как я могла подписывать Стокгольмское воззвание, зная, что ты работаешь над управляемыми ракетами? Но я такая, кто бы мне ни предложил какую-то тему, меня всегда несет. Бедные угнетенные массы.

– Не переживай насчет этого, – сквозь зубы сказал он ей. – Если б дело было в 43-м, у тебя было бы все в порядке, а Макфайф вылетел бы с работы. Как опасный фашист.

– Он такой и есть, – с чувством отозвалась Марша. – Он и есть опасный фашист.

Хэмилтон оттолкнул ее.

– Макфайф – ярый патриот и реакционер. Но это не делает его фашистом. Разве что ты считаешь каждого, кто не…

– Давай не будем об этом, – поспешно перебила его Марша. – Тебе вредно волноваться, ведь так? – Она страстно и пылко поцеловала его в губы. – Обождем до дома.