Судьба соцдона. Роман

– Позвонишь ещё. А нам-то что теперь делать с этим инвалидом?

– Ничего. Быстро решить проблему не удастся, но я решу. Мы не можем его выкинуть на улицу, это уже уголовка.

– Может, устроить его в твою клинику, в стационар с нормальным уходом?

– Да, это, наверное, можно сделать. Только нам сразу нового привезут. Мне полковник так и объяснял эту систему. Теперь мы типа добровольно помогаем больным, а нам за это льготы предоставляются – свет, вода дешевле, пособия какие-то…

– Ты серьёзно? Оно тебе надо? Пособия…

– Мне не надо, но меня не спросили. И сейчас уже дёргаться поздно. В лоб эта проблема не решается, понимаешь. Надо хитростью как-то…

– Как?

– Пока не знаю. Сейчас Гарик приедет, обсудим.

– У нас бардак, надо хоть пол протереть.

– Плюнь, это форс-мажор…

– Нет, мне противно.

– А я сейчас сиделке скажу, пусть пол помоет.

– А она здесь?

– Ну да, в столовой с больным вместе.

– А почему в столовой-то?

– А куда их? Там только стол вынести и стулья, две солдатские кровати влезли и две тумбочки. Других подходящих изолированных комнат у нас нет, а я не хочу их всё время перед глазами видеть…

– Я вообще уже не хочу здесь жить, – пробормотала Кристина, когда Ольховский выходил из кухни. Он всё слышал, но промолчал. Он ждал более бурной реакции – крика, истерики, слёз…

В этот момент из туалета вышла сиделка, свет не выключила, дверь не закрыла и направилась в столовую.

– Э-э, минутку, – окликнул её Ольховский. – Вас как зовут?

– Гуля.

– Гуля? А полностью? Вы будете ухаживать за этим больным, так? – Я.

– Вы видите, как здесь натоптано? Надо убрать. Вот в этом шкафу всё необходимое – швабры, тряпки, средства гигиены…

– Я не уборщица, я медсестра, – с этими словами Гуля зашла в столовую и прикрыла за собой дверь, оставив Ольховского переваривать эту наглость. Позыв был сразу войти за ней и прочитать лекцию о том, как ей следует себя вести в чужом доме. Но его останавливала мысль о лежащем там больном, которого он ещё не видел и не хотел видеть. Доктор сказала, что у него рак желудка четвёртой степени, метастазы везде, сам есть не может, почти всё время спит под уколами. Протянет ещё, быть может, неделю, а может, и месяц. Лечить невозможно, мест в стационаре для таких нет. Жилья у него нет. Скорая забрала его из коммуналки, соседи нашли старика без сознания в туалете. Комната, где он жил, оказалась давно продана. «Именно для таких случаев и принят новый закон, – объясняла доктор, – для безнадёжных и не нужных никому больных это единственное спасение». По системе ухода за этим раковым пациентом она побеседовала с узбечкой Гульнарой, или Гулей, доставленной в качестве сиделки прямо с общего инструктажа медсестёр сегодня утром, специально её дождавшись.

«Ладно, с сиделкой потом разберусь, – решил Ольховский. – Сейчас надо позвонить Марианне, поговорить с Гариком по ситуации, а ещё вызвать Татьяну, чтобы всё тут прибрала». Приходящая горничная Татьяна звонку не обрадовалась. По понедельникам и четвергам она делала у Ольховских полную уборку, а в субботу была занята: работала на дому, шила какие-то театральные костюмы, Ольховский не особо вникал. За двойной тариф Татьяна согласилась приехать в течение часа и всё убрать.

Гарик Овакимян, юрист из «Стрит Лойэра», который по заказу Ольховского изучал систему социального донорства и потом докладывал ему, тоже имел на субботу совсем другие планы. Но, выслушав Ольховского, перестроил день. Он привёз переносной сканер, быстро снял договор и прочие бумаги, оставленные полковником, поговорил с Ольховским скорее в качестве психологической помощи, так как юридически с ходу ему сказать было почти нечего. Процедура подселения прошла по букве закона, насколько можно было судить по рассказу Льва Борисовича. Гарик удивился, что из всего установленного списка изъяли только ножи на кухне и ещё что-то неважное. Не стали особо ничего искать, хотя законом предусмотрен фактически обыск. Про лекарства спросили, Ольховский показал свои полисы и ОМС, и ДМС и объяснил, что все лекарства или с рецептами от врачей частной клиники, к которой он прикреплён, или непосредственно там врачами выданы, полковника это устроило, и даже смотреть на лекарства не стали. Также не тронули плоские телевизоры, не сняли стеклянные двустворчатые двери в гостиную. Хотели снять зеркало в прихожей, но оно антикварное, и Ольховский сказал, что без подписи страхового агента просто по общей описи его не отдаст, то есть не станет опись подписывать, и полковник махнул рукой. На сигарный хьюмидор в кабинете даже не обратили внимания, не тронули и алкогольные запасы. Опись была на полстранички (ножи, шампуры из кладовки, ещё что-то из бытовой химии).

Юрист обещал уже к понедельнику всё изучить и приехать в офис для обсуждения следующих возможных действий. Когда он уехал, Татьяна завершала уборку. Кристина долго сидела на кухне, но потом всё же взяла себя в руки и начала готовить ужин. Сиделка Гуля зашла к ней на кухню за чаем, и они решили, как организовать небольшую отдельную кухню прямо в бывшей столовой. Татьяна оказалась очень кстати и помогла освободить от старинного фарфора антикварную горку, аккуратно перенести её в спальню Ольховских и заново заполнить. В столовой на это место поставили небольшой складной стол (он хранился в кладовке, а летом выставлялся на лоджию для «чаепития на природе»), на стол водрузили микроволновку, электрочайник и необходимый минимум посуды. Кристина разрешила Гуле занять одну полку в холодильнике, но не наглеть. Лежачему больному еда не требовалась, даже воду он почти не пил, питался через капельницу, обезболивающие лекарства вводились уколами. Ещё Гуля очень просила какой-нибудь телевизор, ей обещали, решив, что это хорошая идея – пусть сидит там и смотрит, меньше будет по квартире бродить.

К концу этой длинной субботы в первом приближении быт как-то наладился. Ужин Кристина накрыла в кабинете. Ещё раз проговорив всю эту дикую ситуацию, Кристина снова завелась и начала проклинать Марианну, но Ольховский теперь жёстко пресёк эту тему, буквально приказав Кристине смириться и быть конструктивной или уезжать – в отель, к маме, куда угодно. Она задумалась, но тему разговора сменила.

Неожиданно позвонила дочь Марина. Хотя почему неожиданно? Суббота была привычным днём их созвона. Она расспросила про поездку, как там Париж и прочее, но быстро почувствовала, что отец напряжён, стала расспрашивать, и он всё выложил, дал волю эмоциям, и голос дрогнул. Марина сказала, что сейчас же приедет, Ольховский с трудом её отговорил ехать на ночь глядя, он очень устал за этот день. Решили увидеться завтра, в воскресенье.

8

Марина была рада звонку Ольги Гришиной.

Ольга набрала её в ту злополучную для Гришиных субботу 14 марта, и они договорились встретиться на следующий день в ТЦ «Европейский», так им было ехать примерно одинаково. Ольга думала заехать к Марине домой, раньше та именно в дом звала её посплетничать, да и тема, волнующая теперь Ольгу, была не для случайных ушей где-то в кафе. Но по телефону Марина сказала, что дома «будет неудобно», и теперь они сидели в «Шоколаднице» у запотевшего окна с видом на вокзальную площадь и толстое мартовское небо. Марина просматривала меню, а Ольга рассматривала её.

Они виделись последний раз месяца три назад, на встрече одногруппников, перед Новым годом. Тогда Марина выглядела лучше, даже можно сказать, лучше всех сокурсников по «Плешке», уверенно расползавшихся вширь с каждой новой встречей. Причём толстели и мальчики, и девочки, только кое-кто из мальчиков к тридцати пяти начал ещё и лысеть. В конце 2014-го все были какие-то особенно взвинченные и злые, у всех были проблемы на работе, ждали сокращений. Бонусов – главной мотивации финансистов – почти никому не выплатили, разговор всё время скатывался к политике, а агрессивность дискуссий о Крыме и санкциях нарастала с каждой выпитой рюмкой. Марина на этом фоне казалась спокойной и безмятежной, выглядела потрясающе, чем бесила, кажется, в равной степени и мальчиков, и девочек из их бывшей группы. Но всерьёз злиться на неё было невозможно, она всем говорила комплименты, удачно милые или откровенно льстивые, иногда будто невпопад, но ловко гася тем самым кухонные политические страсти. Она улыбалась всем и каждому и сияла изнутри. Маленькое чёрное шерстяное платье – она извинилась, что без наряда, так как прямо с работы – подчёркивало безупречную фигуру, стройные длинные ноги с узкими коленями и приросший к спине живот. Длинные чёрные волосы (она убрала их в простой хвост, когда сели к столу), светло-серые глаза, заставлявшие мужчин спотыкаться на улице и запинаться на совещаниях в её банке, прямой тонкий нос и чистейшая кожа. Само совершенство, излучающее благополучие.

У неё действительно всё было хорошо, по крайней мере, такое впечатление было вполне единодушным. Муж Саша работал айтишником в том же Пенькофф-банке, где они когда-то и познакомились. Единственный сын только пошёл в школу. Огромная квартира на Новой Басманной в сталинке. Родители живы и здоровы, хотя и живут раздельно. Отец – успешный бизнесмен, владелец многих магазинов (никто не знал, скольких), но далёкий от публичности и бюджетных потоков. На вечеринке она охотно болтала даже с самыми отъявленными занудами их группы, выслушивала нытьё и утешала, предлагала как-то помочь (но бедных там не было, только прибеднявшиеся). Выходила на балкон покурить за компанию. Тянула весь вечер один бокал prosecco, чтобы было, чем чокаться. Держала на тарелке приличный набор закусок, но, как обычно, почти ничего не ела.

Ольга и Марина дружили со школы, вместе поступили в «Плешку» – в те годы Российскую экономическую академию им. Г. В. Плеханова, – не теряли друг друга из виду и после выпуска, и после обеих свадеб. Ольга всегда восхищалась Маринкой, а Марина только с Ольгой могла расслабиться и побыть собой – уставшей, злой, рассеянной – в зависимости от момента её реальной жизни. Сейчас от «мисс совершенство» почти ничего не осталось, и Ольга смотрела на неё в изумлении. Тонкое лицо стало совсем худым, уже болезненно худым, кожа казалась тоньше и как-то посерела, нанесённый тональник был заметен (немыслимый для Маринки прокол в имидже). Вместо очередной новой шубы на ней была дублёнка, причём будто и не очень новая. Роскошные чёрные волосы до пояса теперь превратились в каре, но были по-прежнему безупречно чисты и без тени проседи.

Марина заметила взгляд Ольги и отвлеклась от меню:

– Что, не узнаёшь?

– Да уж. Ты изменилась. А волосы где?

– Отрезала. Возни много с длинными, времени не хватает.

– Раньше хватало.

– Это было в прошлой жизни.

– Рассказывай. И извини, что я так долго не могла к тебе выбраться, дел завал. Времени и правда не хватает на всё.

– Без проблем. Может, так даже и лучше. Сейчас вроде какая-то стабилизация, можно остановиться и подумать.

– Как родители? – Ольга спрашивала не из дежурной вежливости, она знала и Льва Борисовича, и Марианну Михайловну, уважала их и всегда расспрашивала о них Марину. С Андреем они были на свадьбе Марины с Сашей, сидели как раз рядом с её родителями и успели познакомиться поближе.

– Не очень хорошо. Сейчас расскажу. Отец болен, инсульт, почти не говорит, не встаёт. Почему, думаешь, я тебя к себе не позвала?

– Он что, у тебя дома? Надо же в больницу…

– Мы его у себя от больницы и прячем.

– Прячете?

– Да. Долгая история. Давай закажем, и расскажу всё по порядку.

И Марина рассказала Ольге, что произошло в её жизни за последние два месяца. Когда Марина приехала к отцу в воскресенье 18 января, на следующий день после подселения к нему лежачего больного с сиделкой, она застала его в разгар ссоры с Кристиной. Ольховский тем утром позвонил Марианне и узнал, что договор социальной взаимовыручки она подписала, когда приносила книги и встретилась с участковым. Подписала, не читая и не понимая, в чём суть. Отец Марины это философски принял, хотя и не сразу, он рассказал бывшей жене о последствиях её невнимательности, завёлся, начал кричать… Но он прекрасно знал характер Марианны и, в итоге, легко представил, как всё произошло и как участковый обвёл её вокруг пальца.

А Кристина была в бешенстве. К утру воскресенья она уже совершенно убедила себя, что Марианна подстроила всё специально. Это была хладнокровная, годами выдержанная месть бывшему мужу и ей, считала Кристина. Лев Борисович ещё раз попытался переубедить подругу, но это едва ли было возможно на таких эмоциях, и он решил отложить убеждение на потом. В конце концов, в тот момент отношение к событию Кристины казалось ему не таким важным, как оперативное исправление последствий события, а в возможности такого исправления он был тогда убеждён. Но Кристина, прекратив спорить вслух, кипела внутри, и к концу того же дня приняла окончательное решение, собралась и уехала. Ольховскому она не стала ничего объяснять, тем более что он закрылся в кабинете с Мариной, и несколько часов они не прерывали разговор. Кристина заглянула к ним, сказала, что едет к маме, Ольховский ответил: «Хорошо», и опять углубился в объяснения чего-то Марине.