Беатриче Ченчи

Граф посмотрел в лицо Олимпию и как-то странно улыбнулся, как будто подсмеиваясь, что тот его не понял; потом сел у конторки и стал писать. Разбойник сделал герцогу несколько кратких и грубых вопросов. Тот отвечал ему, как потерянный: он чувствовал, что им вертели, как буря вертит листьями; он чувствовал себя во власти тех змей, которые влекут к себе животных с тем, чтоб погубить их; ему хотелось противиться, хотелось бежать и он был не в силах. Злой дух победил, добрый ангел удалялся, закрывши лицо крыльями. Граф, хотя и занятый письмом, не мог не видеть победу порока над добродетелью простодушного молодого человека.

– Когда ж за дело? спросил он вдруг.

– Сообразивши хорошенько, я вижу, что ранее завтрашней ночи я не буду в состоянии, отвечал Олимпий.

– Завтра ночью, а! Да ты разве не знаешь, что песочные часы, которыми страсть меряет время ожидания, это все равно, что факел, с которого падают огненные капли на сердце бедного любовника? Ты стареешься: уж это не прежний Олимний. Прежде тебе можно было отпечатать на лице: cito ac fidelis, этот девиз священного римского суда, который, впрочем, не мешает ему тянуть дела также долго, как осаду Трои, и произносить беззаконные приговоры. Итак вместо рыси удовольствуемся шагом: на завтра…

Минуту спустя, наклонившись к герцогу, он спросил:

– Хотя по природе я избегаю всякого нескромного любопытства, однако не могу устоять против желания знать имя вашей возлюбленной, герцог?

– Лукреция…

– А! Лукреция. Это что-то роковое, право, что Лукрециям суждено кружить наши римские головы. Креция, Крециучиа, Крецина, я горю любовью к тебе и утром и вечером…

Кончивши писать, он встал, говоря:

– Олимпий, тебе верно надо отдохнуть и потому пора идти. Смотри, чтоб никто тебя не видел, когда будешь выходить из моего дома. Марцио!

Марцио вошел.

– Марцио, проводи Олимпия по потаенной лестнице в калитке сада, которая выходят в переулок. Прощай; не забывай.

* * *

– Как поживаешь, кум? спрашивал Олимпий, потрепав Марцио по плечу.

– Как Богу угодно, ответил довольно сурово Марцио.

– Ого, да ты не узнаешь меня что ли, Марцио?!

– Я, нет…

– Посмотри на меня хорошенько и ты увидишь, что тебе покажется то же, что и мне.

– А что тебе кажется?

– Мне кажется, что мы составим великолепную пару серег в ушах у госпожи виселицы.

– Олимпий, это ты?

– Дух виселицы производит тоже действие, как уксус к носу: просветляет ум и возвращает память…

* * *

– Граф, начал запинаясь герцог: – я боюсь показаться неблагодарным за вашу помощь и ваши советы… однако, я чувствую, что не в силах благодарить вас. Бог… (но и делаю дурно, что призываю это святое имя в таком дурном деле, лучше было бы, если б я о нем не знал ничего). Пускай же судьба устроит это так, чтоб оно не кончилось слезами.

– А судьба за вас; потому что, как женщина, она любят молодых и смелых. Если б Цезарь не перешел Рубикон, разве он был бы диктатором римским?

– Да, но за то Марсовы Иды не видели бы его убитым пред статуей Помпея.

– Всякий человек со дня рождения находится под влиянием своей звезды. Итак, вперед. Отчего вы с неудовольствием отдаетесь в руки судьбе? Она управляет миром. Взгляните на Силлу, который лучше всякого другого умел решать споры топором, а ей все-таки посвятил великолепный храм.

И утешая таким образом, он провожал бедного молодого человека, который, вышедши от графа, шел как пьяный; до такой степени его взволновали и расстроили слова графа и все, происходившее в его присутствии. Он сознавал зло и прочувствовал еще большее; его толкнули на дорогу преступления, и он не в силах уже был свернуть с неё. Страсть, как змея, снимала его все с большей силой и душила в нем последние проблески добра.

Град, проводивши герцога, стал читать письмо, написанное им перед тем, прерывая иногда чтение для того, чтоб отдаться громкому смену:

«Предобрейший и светлейший монсиньор! Величайшее беззаконие, которое когда либо осквернило августейшую и благословенную столицу нашей святой религии, должно в ней совершиться. Герцог Серафим Альтемс, для удовлетворения своей необузданной страсти, замышляет с вооруженной силой похитить завтра ночью из дворца Фальконьери достойную девицу Лукрецию, служанку в доме вышепоименованных особ. Помощники герцога в злоумышлении – три или четыре самых отчаянных негодяя, под предводительством Олимпия, которого уже два года ищет полиция за воровство и убийство и за которого назначена премия в триста золотых дукатов. Будьте на-готове, потому что речь идет о людях привыкших ко всякого рода опасностям, которые только увеличивают их смелость. Об этом уведомляет вас человек, преданный правительству и порядку и заботящийся о величии святой матери церкви. Рим, 6 августа 1548 года.»

– Прекрасно: почерк узнать нельзя; через час это будет в благочестивых руках монсиньора Таверна.

Он сложил письмо, запечатал его и, сделав на нем крест, надписал: «монсиньору Фердинанду Таверно, губернатору Рима».

– Всякому своя честь: он герцог, с ним и поступают по герцогски. Об этой жемчужине, князе Павле, мы подумаем после. И вдобавок мы избавимся от Олимпия, если только он и в этот раз не вывернется. Сеть протянута по всем правилам искуства; но

Редко бывает, чтоб добрым затеям
Злая судьба не мешала.

Глава IV

Наказанное счастье

Молодые супруги вошли в кабинет. Муж с чувством поцаловал руку графа; жена хотела сделать то же самое, но ребенок, которого она держала на руках, раскричался и не допустил ее до этого. Была ли то случайность или предчувствие?.. человеку неизвестны таинственные пути природы. Граф внимательно посмотрел на молодую женщину; и когда он увидел, как она хороша, глаза, его сморщились и заметали искры.

– Кто вы такие, добрые люди, и что я могу для вас сделать!

– Эчеленца, начал молодой человек: – вы меня не узнаете! Я сын того бедного столяра… помните?.. разоренного тому ровно три года и четыре месяца… и если б не ваша милость, он кинулся бы в воду.

– А! теперь помню. Вы теперь уж сделались человеком, мое дитя; а добрый старик, ваш отец, здоров?

– Господь Бог отозвал его к себе. Поверьте мне, эчеленца. что последний вздох его был для Бога, а передпоследний для вас и вашего семейства; он не переставал благословлять вас и желать вам всевозможных небесных благ, какие только может пожелать человек.

– Пошли ему Бог царство небесное. А это ваша жена и ваш ребенок?

– Так точно, эчеленца. Жена моя только что могла взять молитву после родов, и я считал своим долгом привесть ее поклониться вам и поблагодарить вас от всего сердца, потому что, после Бога, мы обязаны вам нашим счастьем.

– Вы счастливы?

– Очень счастливы, эчеленца, и только память об умершем родителе иногда печалит нас; но он был уже очень стар и умер, как дитя, которое засыпает… У него не было угрызений совести… и при жизни своей он спал спокойно… Бедный отец! И, говоря это, он отирал слезы.

– А вы, моя милая, счастливы?

– Да, благодаря Святую Деву, я счастливее, чем можно себе представить. Микель любит меня; я люблю его; оба мы не надышимся на нашего милого ангела. Микель заработывает довольно, чтоб прожить, да еще и остается; так что, вы видите, эчеленца, нам не быть довольным, значило бы гневить Бога.

Когда она это говорила, лицо её сияло.

– Итак вы счастливы? в третий раз спросил граф мрачным голосом;