Беатриче Ченчи

– И можем сказать, благодаря вашей милости, эчеленца. Вступивши в дом Микеля, я выучилась почитать ваше имя. Первое слово, которому я научу моего милого ангела, будет благословение имени доброго барона Франческо Ченчи.

– Вы наполняете сердце мое радостью, говорил граф, стараясь скрыть свое бешенство и для этого цалуя ребенка и лаская его; – добрые люди! достойные души! то малое, что я сделал, не стоит стольких благодарностей; и притом, на нас, щедро ударенных богатством, лежит обязанность помогать бедным. К чему деньги, если не за тем, чтоб помогать несчастным? Разве они могут быть употреблены лучше этого? Ведь мы этим самым отдаем из на проценты в рай, где они вернутся нам сторицею. Мне надо благодарить вас, мои милые, за то, что вы доставили мне случай сделать добро.

При этом он достал из конторки ящик и взявши из него полную горсть золотых поднес их молодой женщине, которая вся покраснела и стала отказываться; но граф настаивал, говоря;

– Возьмите, моя милая, возьмите. Вы обидели меня тем, что не дали мне знать о рождении этого славного мальчика, мне следовало быть его крестным отцом. Купите себе ожерелье и носите его для искупления этого греха: да постарайтесь также, чтоб вам достало и на хорошенькое платье для ребенка, потому что хотя он и прехорошенький, однако, как говорит поэт:

Часто нарядное платье украшает красоту.

Я хочу, чтоб видя его все восклицали: о счастлива та которая выносила его; и ваше материнское сердце возрадуется.

Молодая мать сначала улыбалась; потом расстроганная этими добрыми словами, она заплакала, но улыбка не покидала её лица. Так весною идет дождь сквозь солнце.

– Продолжайте любить друг друга говорил граф, торжественным тоном отца; – да не возмутит никогда ревность ясности ваших дней, живите спокойно и в страхе Божием. Поминайте иногда меня в ваших молитвах, меня, бедного старика, который, поверьте, не так счастлив, как вы думаете (и при этом Ченчи сделался еще бледнее обыкновенного), и если вы будете в нужде, обращайтесь ко мне, как к отцу.

Молодые супруги нагнулись, чтоб поцаловать ему колени, но он не допустил их до этого и проводил напутствуя добрыми словами. Проходя по зале, они не переставали восклицать:

– Какой благочестивый барин! какой щедрый вельможа!

Слуги, слыша эти слова, переглядывались, пожимая плечами; и один из них, самый смелый, пробормотал сквозь зубы:

– Видно дьявол превратился в капуцина!

– Счастливы! счастливы! заревел Франческо Ченчи, давая полную свободу своей скрываемой злобе: – и еще приходят говорят это мне прямо в глаза. Они это сделали нарочно, чтоб только мучить меня зрелищем своего счастья! Это самое ужасное оскорбление, какое я вынес когда либо! – Он с бешенством распахнул дверь и кликнул Марцио. В это время курат попался ему на глаза, но он бросил на него такой взгляд и таким тоном спросил его, что ему надо, что бедняк затрясся и начал было лепет что-то, но граф его не дослушал и ушел в кабинет сопровождаемый Марцио.

– Марцио, беги за Олимпием, догони его и приведи сюда, – ступай живей; если ты с ним скоро вернешься, получишь десять дукатов.

– Я вам дам знать! Вы мне кровавыми слезами заплатите за то, что смели объявить в глаза Франческу Ченчи, что вы счастливы.

* * *

Марцио вернулся с Олимпием и получил обещанную награду, после чего граф ему велел выйти.

– Что нового, эчеленца? спросил Олимпий, когда они остались одни.

– Еще маленькое дельцо. Ты знаешь столяра, что живет на Рипете? Тот самый, который выстроил дом на мои деньги?

– Тот парень, который ждал в зале? – Разумеется знаю и знаю, где живет; когда вы велели перестроить дом, я ходил смотреть его; хотел на самом месте угадать причину вашего благодеяния.

– А разве я не имею обыкновения делать добро? А то, что я теперь делаю для тебя – разве не благодеяние? Не прибавляй хоть неблагодарности ко всех твоим грехам, потому что этот грех больше всех противен ангелу хранителю. – Завтра ночью…

– Я не могу, я уже условился с герцогом… Разве вы не поймите?

– Я извиню тебя перед герцогом…

– Нет, уж увольте, я из уважения к моему ремеслу не могу отказаться…

– Я устрою так, что он сам уволит тебя…

– О! тогда другое дело.

– Тогда завтра ночью, ты заберись как-знаешь в лавку столяра; собери в кучу все вещи и все дерево, какое там найдешь: подожги все это, запри лавку снаружи и уходи. За это доброе дело ты получишь сто дукатов. Служи мне верно, и я скоро обогащу тебя. И вправду, как мне лучше употребить свои деньги? Ты сам с этим согласишься. Уходи через сад, да смотри, чтоб тебя никто не видал.

Олимпий повиновался.

* * *

Франческо Ченчи, оставшись наедине, начал потирать руки от удовольствия и произносить отрывистые фразы.

– Вот праздник сегодня. Это называется жить! Затеяно отцеубийство; подготовлено похищение и пожар, и злодеям сделана измена… Покуда я живу на этом свете, дьявол может отоправиться на отдых… Я противуположность Тита: тот вздыхал, когда проходил день и он не сделал ни одного доброго дела; а я выхожу из себя, если не сделал десятка два злых дев. Тит – шарлатан человечества! иезуит язычества! Это подтвердят Иудея и пожары, потушенные потоками человеческой крови; а толпы распятых, для которых не доставало крестов, а одиннадцать тысяч невольников умерших с голоду, а тысячи людей брошенных на растерзание диким зверям за то, что мужественно защищали родину. Ничтожный человек, не умевший ни любить, ни ненавидеть: ты плакал дозволив убийство полутора миллиона людей, и плача допустил вырвать из твоих объятий прекрасную Веронику. Домициан, брат твой, был вылит не из такого металла: у него было железное сердце, чело из бронзы: это был величавый образ короля. Молния не разбивает подобных полубогов; коснувшись до них, она их только освещает. К чему и жизнь, если потомство не будет дрожать при вашем имени, и трепетать, чтоб ни слова не поднялись из наших гробов? Я поклоняюсь силе. Все ложь, кроме силы: она раскаленным железом кладет свое клеймо на чело поколений…

Глава V

Еще о Франческо Ченчи

Я еще не довольно сказал о Франческо Ченчи. Ум его представляется таким странным, сложным и даже уродливым, из всего, до сих пор виденного, и из того, что увидят далее, что на этом действующем лице необходимо еще остановиться.

Не знаю, так ли теперь, но было время, когда в Риме свирепствовали страсти, вырывая человека из его обычной беспечной жизни. Все вышло в то время из границ, и происходили вещи более бесчеловечные, чем великия. Кто был доблестнее Цезаря? кто добродетельнее Катона? кто мог назваться таким же политиком, как Август, или сравняться в притворстве с Тиверием, в жестокости с Нероном, в безтолковости с Клавдием? В ком наконец можно найти более великодушие, как в Антонинах? Женщины также доходят до высшей степени разврата и целомудрия, коварства и верности. Самые здания, вместо того, чтобы поддаться времени, по-видимому властвуют над ним: они стоят незыблемо, и целые века, с их непогодами, и целые поколения людей, все разрушивших, не могли разрушить их. По Европе, Азии и Африке рассеяны остатки этого могущественного народа, подобно костям покойников, для которых целый свет быль кладбищем. Римский орел, в беспредельном своем победном полете, рассеял перья своих крыльев по всей вселенной. Рим с высоты Капитолия раскинул железную сеть на человечество; позже он пытался раскинуть другую сеть – сеть веры и угроз, – думая покорить снова людей. Только под тенью Колизея и могла родиться у пап мысль сделаться царями души. Когда они согласились переселиться в Авиньон, они на самом деле сделались рабами рабов. Пощечина, данная Бонифацию VIII, нанесла папству оскорбление, от которого ему трудно было бы подняться; но процесс, затеянный от имена Бонифация недостойным Климентом V, нанес уже незалеченную рану папскому влиянию…

Рим воинственный кидался на врага, как лев, терзая или милуя его. Рим духовный, как хищный зверь, следит издали за врагами, и только в самый день битвы протягивает руку за добычей. Рим пал, сперва как борющийся гладиатор, потом, как раздавленное пресмыкающееся; но в обоих случаях он показал поразительную живучесть духа; поэтому-то ему не суждено погибнуть, но переродиться. Гладиатор пал, обливая кровью землю, но поднялся снова и продолжал бороться до тех пор, пока из раны его не начали сочиться последние капли крови, – редкие и тяжелые капля, как первые капли дождя в грозу. Змея же, с рассеченным позвоночным столбом, продолжает двигаться: ей нужно жить во что бы то ни стало, хотя бы даже жизнь проявлялась в последних предсмертных судорогах. Римский факел, зажженный два раза рукою судьбы, покуда у него хватило смолы, не переставал кидать искры, способные испепелить или осветить целое поколение.

Франческо Ченчи был чем-то в роде испорченного дыхания древнего римского гения; дыхание, вышедшее из раскрывшейся гробницы, но тем не менее дыхание латинское: натура необузданная, язвительный ум, беспощадная душа с ненасытимой жаждой к жестокости и ко всему необыкновенному, сверхъестественному. Если б он жил во времена Брута, то не только осудил бы на смерть своих детей, но, простирая свою запальчивость до нарушения законов природы, сам отрубил бы им головы. Он сначала отличался любовью к наукам, но впоследствии смеялся над ученьем, называя его суетою и игрою воображения, или пользовался знанием, как сибариты розою, употребляя ее орудием смерти. У него были большие богатства, и он расточил их, не будучи в состоянии дойти до разорения. Одаренный чрезвычайной силой чувства, мысли и действия, он мог избрать одну из двух дорог: дорогу добра или зла. В те времена круг добра был ограничен: семейные привязанности, помогать бедным подаянием, которое увековечивает нищету; жизнь мирная; смерть темная; память длящаяся, как эхо голоса. Век, в котором он жил, не давал простора для его деятельности: это было время агонии для итальянского духа; наше небо одевалось в свинцовую шапку дантовым лицемеров, которая позволяла людям двигаться вперед едва на один вершок во сто лет. Не смотря на это, он ознаменовал начало своей жизни большими подвигами, но люди и обстоятельства сумели отучить его от добра, – оно ему скоро опротивело, потом он стал презирать его и наконец возненавидел. Он обратился к злу, и сказал ему, как демон: «будь моим добром!» Ему понравилась роль Титана и казалось смелостью поднять к небу возмутившееся чело и вызвать его на бой. Все его желания обратились к злу, в нем искал он средства прославиться и любил его с опьянением страсти и с упорством рассчета: превзойти в злодействе все, что существовало до него, казалось ему таким же подвигом, как перенесть на другое место геркулесовы столбы или открыть новый свет. Он принял узы брака для того только, чтоб иметь наслаждение расторгать их; он искал самых нежных привязанностей для того, чтоб разбивать их или язвительными насмешками, или кинжалом; в Бога он не верил, но чувствовал его присутствие, как гвоздь в сердце, и кощунствовал над ним, подобно тому, как медведь грызет копье, ранившее его, думая тем облегчить рану; словом, это было соединение Аякса и Нерона с обыкновенным разбойником. Он жил для пытки себе и другим: ненавидел и был ненавидим; питался злодеяниями, и злодеяние убило его.

Глава VI

Беатриче

Она была прекрасна. Уста её были похожи на цветок, а вся она на неземное существо; глаза её часто и надолго возносились к небу: созерцала ли она свою родину, в которую ей суждено было скоро вернуться, или ей представлялись таинственные видения, ясные только ей одной, или наконец, любимый образ родных небес звал ее и манил к себе? Когда она возвращалась на землю и смотрела своим открытым и проницательным взглядом, то одних заставляла трепетать, как уличенных в чем-то недобром, если сердце их не было чисто, других – плакать от умиления… Довольно ей было явиться на пир, чтобы от блеска её глаз и свет факелов был сильнее, и гармонические муки музыки стройнее, и радость разливалась в молодых сердцах. Стоило ей покинуть праздник – и холодное дыхание скуки распространялось внезапно и отрицало общую радость.

Беатриче сидела на террасе дворца Ченчи, выходившей в сад. На коленях она держала ребенка, в котором по глазам, цвету волос, и вообще по сходству, нельзя было не узнать её брата; она с любовью ласкала его волосы и беспрестанно цаловала в лоб. Голова ребенка склонилась к ней на грудь, и он устремлял на нее такой неподвижный взгляд, как будто мысли его где-то вне этого мира.

– О чем ты думаешь, мой дорогой Виргилий? спрашивала его печально Беатриче.

– Я думаю о том, что было бы хорошо для нас не родиться на свет!

– Ах, Виргилий…

– А так как этому помочь нельзя, то лучше всего поскорей его покинуть…

– Покинуть! Отчего?

– А зачем оставаться? Мое сердце, вот тут внутри, уже умерло, я это чувствую; а когда сердце умерло, тяжело его переживать!..

– Ты едва только взглянул на жизнь, брат мой, и говоришь такие отчаянные слова, это не хорошо; живи и радуйся; ты не знаешь еще, какие розы готовит тебе судьба.

– Розы? судьба?.. Нет, смерть собирает цветы для венка на мой гробик… Судьба покинула меня в тот самый день, как умерла наша мать…

– Но мы не можем считать себя совершенными сиротами, разве добрейшая синьора Лукреция не любит нас, кат мать?