На каменной плите

– Не понимаю, почему тебя так задевает обычная бюрократическая формальность. Что до меня, то кто бы ни возглавлял следственную группу, ты или я, мне совершенно наплевать, это всего лишь ведомственная суета, и я оставлю тебе всю работу на земле, если тебе так нравится. Ты меня слышишь?

– Да, – ответил Маттьё уже почти нормальным голосом.

Самолюбие слегка пострадало, подумал Адамберг, но ничего, скоро пройдет. Сам он не мог этого понять, так как у него начисто отсутствовало это чувство.

– В реальности мы будем работать в постоянном взаимодействии, и мне нужен будешь ты, как и твои люди. Я не смогу забрать из Парижа всю свою команду. Черт побери, в этом нет ни моей, ни твоей вины, – добавил Адамберг, чуть повысив тон. – Главное, Норбер останется на свободе. В остальном ничего не изменится. Кретина Ле Флока вывели из обращения, и какое это имеет отношение к тебе?

– Никакого, – согласился Маттьё. – Извини. Когда ты рассчитываешь прибыть?

– Прямо сегодня. Можешь найти дом в Лувьеке, где мы сможем разместиться? Вероятнее всего, нас будет пятеро, в том числе одна женщина.

– Я переговорю с мэрией Лувьека.

– И еще, по поводу Анаэль. Скажи…

– Свежие, – перебил его Маттьё. – Совершенно свежие. Я имею в виду укусы блох. И никаких старых следов. То же самое и у Гаэля. Я даже проявил усердие и проверил, есть ли у Анаэль собака. Нет. Ты доволен?

– Очень доволен.

– Почему?

– Потому что это со всей очевидностью доказывает, что у убийцы есть блохи. При близком контакте он наградил ими – или хотя бы одной из них – обе свои жертвы.

Маттьё некоторое время молчал, переваривая свою оплошность. Улика была серьезной, а он ее пропустил.

– А у Анаэль, случайно, не было бурной любовной истории? – поспешно спросил Адамберг, не жаждавший, чтобы его коллега упрекал себя в недомыслии.

– Ее двоюродная сестра в таком состоянии, что расспрашивать ее было бы жестоко. Она почти не может говорить. Понимаешь, они вместе выросли. Но насколько мне известно, прежде всего от соседей, никаких таких проблем не было. У нее было много друзей, одного она предпочитала остальным, никаких соперников на горизонте. Я видел этого парня, он тихий как овечка и совершенно раздавлен горем. С этой стороны ничего.

– А Гаэль Левен? Он не заглядывался на Анаэль?

– Я несколько раз расспросил его лучших друзей. Нет, он был женат, к тому же у него была подружка в Лувьеке, разведенная женщина, ее имя мне неизвестно, и этих двух женщин ему, кажется, более чем хватало. Забудь, это не убийство на почве страсти.

– Может, деньги?

– Вот уж нет. Кажется, что наш парень просто выходит на улицу и режет кого попало. Да, еще одна деталь. По вечерам, возвращаясь домой, Анаэль проезжала мимо окон адской парочки Браз – Серпантен. Ходят слухи – а ты знаешь, что такое слухи, – что между этими родственниками не совсем родственные отношения. Даже у меня порой возникало подобное подозрение. Теперь представь себе, что это правда и что Анаэль не так давно могла видеть их в интимной ситуации.

– В таком случае Анаэль наверняка рассказала об этом своей кузине… Кстати, как ее зовут?

– Гвенаэль.

– …И теперь она тоже в опасности. Как только она будет в состоянии говорить, спроси у нее, не упоминала ли Анаэль о кровосмесительной связи Браза. Если да, то ее надо охранять. Что касается Гаэля, который любил дразнить людей, то легко себе представить, каким образом он мог намекнуть этой парочке, что он о них думает. Его, наверное, сильно забавляло, что Серпантен вертится как уж на сковородке. Вот только он не подумал, что своим вызывающим поведением подписал себе смертный приговор. У Браза есть алиби?

– И да и нет. Алиби ему обеспечила сестра, то есть оно ничего не стоит. Она уверяет, что Браз около восьми часов вернулся в Комбур и они были у нее дома. Чем занимались? Ужинали, потом раскладывали карты таро, чтобы при помощи маятника и фотографий узнать, что ждет в будущем их и других людей. Если Браз – убийца, то его намерение подставить Норбера вполне объяснимо. В этом случае последние слова Гаэля – «…вик… орб… хлоп… бра… за» – становятся совсем непонятными.

– И мы снова натыкаемся на то же препятствие. Хотя именно оно выведет нас на верную дорогу. Но пока что мы разбиваем об него нос. Мы смотрим на него не с той стороны.

– Откуда ты знаешь?

– А я и не знаю, Маттьё.

Когда все агенты расселись по местам в соборном зале, Адамберг подробно, не опуская ни малейших деталей, рассказал им о лувьекском деле, начав с Одноногого и его деревяшки, не забыв ни о скандалах с попирателями теней, ни об уликах, указывающих на потомка рода Шатобрианов. Данглар воспользовался поводом поведать о Франсуа Рене де Шатобриане, о его жизни и творчестве, и комиссар с явным удовольствием отметил, что многие только слышали мельком это имя, а остальные вообще не имели понятия, о ком идет речь, и тем более не подозревали о существовании замка Комбур. Блокнот с записью последних слов Гаэля Левена переходил из рук в руки, и все только бессильно качали головой. Адамберг изложил первые соображения о том, что это могло значить и какие несоответствия сразу же возникали.

– Ты прав, – сказал Вейренк. – «Хлопнул» – странное слово, какое-то неуместное, и, судя по тому, что ты нам рассказал о Гаэле, непохоже, чтобы, умирая, он использовал этот глагол для описания стычки в мэрии. Между тем здесь написано: «хлопнул Браза», и придется найти смысл этих слов.

– Непролазные дебри, – подытожил Адамберг. – Предсмертные слова, не имеющие смысла, тени, на которые нельзя наступать, угрозы, стук деревянной ноги комбурского призрака, предвещающий убийство, живая копия Шатобриана, грубо сфабрикованные доказательства его вины, отсутствие мотивов – разве что у Браза, да и то не поручусь, – отсутствие связи между жертвами – в общем, я не завидую тем, кто в это вляпался. То есть нам. То есть вам, Ретанкур, Вейренк, Ноэль и Меркаде. Мы не можем оголять бригаду, к тому же нам будет помогать комиссар Маттьё и его люди. Ноэль, держите себя в руках и ведите себя вежливо с теми, кого нам дадут в подкрепление. Важный момент: в Лувьеке одеваются не так, как в Париже или Ренне. Не ходят в костюмах, носят обычные просторные брюки и широкие рубашки, часто в клеточку, потертые свитера и хлопковые футболки, не надевают ничего облегающего, ничего модного – разве что совсем молодые люди, когда у родителей хватает денег купить то, что нравится детям.

– Как нельзя кстати, комиссар, – произнес Данглар с хитроватой улыбкой. – Вам не придется ничего менять в своем гардеробе. Впрочем, как и Ретанкур, и особенно Меркаде, который одевается так, чтобы можно было с одинаковым комфортом и сидеть и лежать. Однако Ноэлю придется что-нибудь сделать со своими блестящими мотоциклетными косухами, а Вейренку – с его изысканно простыми элегантными вещами. Но к чему такие сложности? Вы боитесь обидеть местных жителей? Они давно привыкли к туристам.

– Но не к столичным полицейским, свалившимся им на голову, Данглар. Мне не очень хочется, чтобы местные шарахались от «парижан». Нам надо будет знакомиться с людьми, опрашивать их.

Адамберг, казалось, снова сосредоточился на своих набросках в блокноте, на которых изобразил ежика среди родных деревьев. Он постоянно справлялся о его состоянии, новостей было немного. Два дня назад рана воспалилась, и началось заражение крови. Но ветеринар делала все возможное и не теряла надежды. В настоящий момент ежик спал, и комиссару ничто не мешало вернуться к размышлениям о своих сотрудниках, с которыми он собирался ехать в Лувьек. Решение взять с собой Меркаде далось ему непросто. Лейтенант страдал гиперсомнией, засыпал и просыпался с промежутком в три-четыре часа, что не облегчало работу на земле, а она, как подозревал Адамберг, обещала быть трудной. Адамберг не докладывал начальству о недуге лейтенанта, иначе парня немедленно уволили бы. Все сотрудники отдела оберегали Меркаде. Он спал в маленькой комнатке на втором этаже, где стоял автомат с напитками, а на полу, рядом с кошачьей миской, были разбросаны подушки. Меркаде был талантливым айтишником, каких поискать, и Адамберг всеми силами хотел удержать его в своей команде. А потому задачей комиссара было сделать так, чтобы никто не заметил постоянных отлучек лейтенанта. Ретанкур и Ноэль прикрывали его своей мощью, а Вейренк, ловкий, обаятельный, вызывающий доверие, должен был замещать его на время отсутствия, оправданного или неоправданного.

Все отправились в путь налегке, поскольку не планировали надолго задерживаться в Лувьеке, только Адамберг кроме рюкзака тащил что-то длинное и явно тяжелое в плотном чехле.

– Что у тебя там такое? – не утерпев, спросил Вейренк, когда они шли по перрону. – Артиллерийская установка?

– Нет, снаряжение для рыбалки. Ну, то, что я одолжил у Вуазне. Я заметил на карте немного севернее городка маленькую речку с прелестным именем Виолетта, в ней водятся карпы, уклейки, щуки, атлантический лосось и еще всякая всячина.

– Ты увлекся рыбной ловлей? – на секунду остановившись, спросил Вейренк.

– Нет, конечно. Я даже не взял с собой крючки и приманку, только маленькое свинцовое грузило, чтобы закидывать удочку в тех случаях, когда меня могут увидеть. Надо, чтобы это выглядело правдоподобно.

– Что вы задумали, комиссар? – спросил Меркаде, слышавший их разговор.

– Обеспечить себе свободное время, вот так. В маленькой деревне вроде Лувьека человек не может просто так куда-то деться. Но если вы сообщаете, что идете на рыбалку, все понимают, что вы хотите побыть в тишине, и оставляют вас в покое.

Все знали, что Адамберг любил гулять в одиночестве, чтобы ловить свои разлетающиеся мысли.

– Неплохая уловка, – сказала Ретанкур, поднимаясь в вагон. – Но что вы будете делать с рыбой, которую поймаете?

– Не будет никакой рыбы, Ретанкур.

– И как же вы это объясните?

– Скажу, что выпустил ее обратно в реку.

– Это будет выглядеть странно, – заметил Ноэль.

– Лейтенант, я вообще выгляжу странно. Это удивит их не больше того, что вытворяет Норбер де Шатобриан.

– Что именно? – полюбопытствовал Вейренк.

– Он каждое утро ходит в лес и собирает грибы, а поскольку сам их не любит, то раздает тем, кто их ест.

– Он чокнутый? – спросила Ретанкур, для которой в сфере психологии все делилось только на черное и белое.

– Ничуть. Может, эксцентричный, но скорее я назвал бы его любителем побродить, или помечтать, или сбежать подальше от людей, или все это вместе. Ежедневно собирать по утрам грибы – это способ скрыться от мира. Ведь этот человек, ко всему прочему очень милый, вынужден весь день выставлять себя напоказ перед толпами туристов, специально приехавших – в том числе из-за границы, – чтобы на него поглазеть и сфотографироваться с ним. Любой захотел бы сбежать от такого давления и связанного с ним дискомфорта.