Две любви

Мужчины тотчас же повернули головы и стали смотреть по направлению, откуда неслись эти звуки; многие инстинктивным движением скользнули левой рукой к рукоятке меча или кинжала, чтобы убедиться, в ножнах ли они. Белая кобыла королевы пошла галопом, забрасывая голову в сторону с такими ржанием и ляганием, что почти вырывала узду из рук королевы, в то время, как в воздухе разнёсся вопль и медленно угас. Инстинктивный страх и предчувствие большого несчастья витали невидимо и грозно над тремястами дамами, которые сдерживали своих лошадей, когда королева остановилась. Девять из десяти чувствовали, что изменились в лице не зная хорошо – из-за чего. По общему побуждению они повернули глаза к возвышенной местности на юге. На холме, спускавшемся из леса, появились странные фигуры, бешено несясь по направлению к долине, и глубокие ряды начали раскрываться и расступаться, чтобы дать место обезумевшей ватаге. Это были закутанные в изодранные плащи, развевавшиеся по ветру, с обнажёнными головами солдаты, которые пришпоривали хромавших лошадей, оглашая воздух странными криками ужаса.

– Сельджуки! Сельджуки! – восклицали они.

Как безумные, они спустились с отлогого склона, и когда приблизились, то можно было видеть на их доспехах кровь, на лоскутьях их плащей кровь, на их лицах и руках – кровь. Некоторые из них были ранены в голову, и запёкшаяся кровь образовала на их шее полосы; другие были в перевязках, сделанных из разорванной одежды. Один человек, приблизившийся на лошади и перескочивший ров у подножья холма, поднял руку, которой не хватало кисти.

Никто из крестоносцев, уже видевших войну, ни минуты не сомневался в истине после появления одного из этих беспорядочных всадников.

Самые старые и опытные инстинктивно переглядывались и сплачивались вместе. Но как бы ни были во время предупреждены, они ничего не могли бы сделать против страха, сжимавшего горло самым молодым мужчинам и женщинам, сдавливавшего их, как физический неприятель, заглушая надежду и силу молодости в ужасном предчувствии преждевременной смерти. Оруженосцы подталкивали рыцарей, пажей и молодых воинов; следовавшие за лагерем всей своей тяжестью подались назад, внутренний круг сдался и налёг на отряд дам, лошади которых принялись пятиться и лягаться. Однако с одной стороны толпа попробовала выстроиться перед беглецами, которые быстро приближались. Первый неистово нёсся; из ноздрей его лошади струилась кровь; у него самого глаза были дикие, а губы покрыты пеной, и он с ужасом вопил:

– Сельджуки! Сельджуки!

В двенадцати шагах перед испуганной массой человеческих существ, которые не могли выстроиться, чтобы дать ему дорогу, его лошадь без предупреждения, не испуская последнего вздоха, поникла головой, оканчивая последний галоп. Она упала, как масса, перевернулась несколько раз с ужасающей силой, затем вдруг окоченела и застыла, вытянув шею и протянув ноги на аршин от трепетавшей толпы. Её всадник, придавленный и мёртвый, лежал позади неё. Другие продолжали все быстрее и быстрее спускаться с холма, как будто никакая сила не могла остановить их стремления. Сначала были видны двадцать, затем сотня и наконец остальное множество побеждённых и гонимых, как упавшие листья, сорванные бурей смерти, которой они только что избежали. Многие из них, не зная и не беспокоясь, что они делали, помня лишь об ужасе, от которого они бежали, не пробовали даже удерживать своих лошадей. Сами животные, обезумев от ужаса и боли, лягали ряды пехотинцев, вставали скорее во весь рост на дыбы, чтобы не наступить на живого человека. Большое количество людей было раздавлено теснившейся толпой; многие, падая с своих лошадей, были слишком утомлены, чтобы подняться и так истощены, что не могли ничего делать, как просить воды.

Однако два или три беглеца, в которых осталось более жизни, чем в других, могли остановиться и были вскоре приведены в толпу, собравшуюся вокруг озера, где король с придворными спокойно ожидал, чтобы замешательство окончилось само собой. Он твердил молитвы, не делая самой лёгкой попытки, чтобы остановить панику или восстановить порядок. Но королеве и её дамам грозила опасность быть раздавленными среди этой массы трепещущих существ, помятых и задыхавшихся.

Жильберт находился возле короля и со своей высокой лошади видел более соседей всю эту сумятицу. Это было похоже на то, как будто бы какое-нибудь ужасное невидимое чудовище охватило сто тысяч человек железными тисками. Тысячи таких тисков сковали непреодолимой силой тела лошадей и людей, повалив их друг на друга до такой степени, что человеческие существа не могли более бороться, и животные не могли ни наносить Ударов ногами, ни лягаться, а только топтать все, что находилось вблизи их, все, что медленно приближалось к центру.

Там, в самом сердце стычки, была опасность, и даже издалека Жильберт довольно ясно видел сквозь облака света и колорита смертельную бледность испуганных лиц; крики раненых и охваченных ужасом женщин поднимались среди многочисленной толпы. Он неподвижно смотрел перед собой, как будто его зрение могло различить на таком расстоянии черты той или другой дамы, и он чувствовал себя оледеневшим от ужаса, когда представлял себе, что все эти прекрасные молодые девушки и женщины со своей красотой и молодостью, великолепные в своих блестящих и фантастических нарядах, могут быть раздавлены, растоптаны и смяты среди тысяч мужчин, готовых умереть, чтобы их спасти. Первым его движением было растолкать толпу, расчистить дорогу мечом и провести целой и невредимой королеву. Но минута размышления показала ему, насколько тщетна такая попытка. Все-таки толпа чувствовала то же, что и он, и желала также дать место, но она не имела возможности сделать это. Только был один шанс, одна надежда спасти женщин, – отвлечь толпу каким-нибудь обратным волнением от её настоящего ужаса. В тот момент, когда затруднение и опасность представились в его уме, Жильберт поспешил поискать вокруг себя средства для спасения тех, которые были в опасности, и в этих муках ему казалась каждая потерянная минута чудовищно длинна. Его слуга Дунстан стоял возле него, молча, с равнодушным видом смотря на происходившее. Только его спокойное смуглое лицо было несколько нахмурено и более обыкновенного пылало, и хотя трепетание раздувавшихся ноздрей выражало внутреннее волнение, его беспокойство едва было заметно. Жильберт знал, что его собственное лицо указывало на внутреннее беспокойство, и так как он тщетно искал средства, то необыкновенное хладнокровие лакея начало его раздражать.

– Вы остаётесь здесь, – сказал холодно Жильберт, – как будто вам все равно, что триста дам Франции будут раздавлены, и наш брат-англичанин ничего не может сделать, чтобы им помочь.

Дунстан поднял брови и посмотрел на своего господина, не поднимая головы.

– Я не так равнодушен, как король, сударь, – ответил он просто, указывая пальцем по направлению группы придворных, среди которых в пятидесяти футах ясно было видно бледное и суровое лицо короля. – Франция могла бы сгореть на его глазах, а он скорее будет молиться о своей душе, чем поднимет руку, чтобы спасти жизнь других.

– Вы так же бесчувственны, как он, – возразил Жильберт почти с гневом, волнуясь в своём седле от большого нетерпения и чувствуя себя бессильным.

Дунстан не сразу ответил и своими острыми зубами нервно закусил угол нижней губы. Вдруг он наклонился и поднял какой-то предмет, на который он наступил. Жильберт на это не обратил внимания.

– Вы желаете раздвинуть толпу, чтобы дать королеве место? – спросил Дунстан.

– Очевидно я этого хочу.

Жильберт посмотрел вопросительно на Дунстана, хотя его голос быль суров.

– Но мы не можем проложить ей дорогу сквозь толпу, – прибавил он, все ещё смотря перед собой. Дунстан принялся тихо смеяться.

– Ставлю на пари мою жизнь за новую куртку, что я могу заставить эту толпу вертеться, как волчок. Но вы, я знаю, не можете этого сделать.

– Почему? – спросил Жильберт, быстро наклоняясь, чтобы лучше расслышать. – Что вы хотите сделать, чего я не могу?

– То, чего благородная кровь никогда не может исполнить, – сказал слуга с оттенком горечи. – Получу ли я новую куртку, если спасу леди Беатрису и королеву Франции?

– Двадцать! – ответил Жильберт. – Все, что вы потребуете, но только делайте скорее.

Дунстан наклонился и что-то ещё поднял из-под ноги.

– Я только мужик, – сказал он, поднимаясь, – но я могу рисковать жизнью для дамы так же, как и вы, и если я выиграю, то хочу получить лучше меч, чем новую одежду.

– Вы получите более, чем это, – ответил Жильберт, изменившимся тоном. – Но если вы нашли средство для спасения, ради Бога, торопитесь, как раз время!

– Прощайте, сударь! – сказал Дунстан.

Жильберт услышал эти два слова, и пока они ещё звучали в его ушах, Дунстан проскользнул между оруженосцами и рыцарями, окружавшими их, и вскоре скрылся.

Не прошло и минуты, как воздух наполнился диким воплем с грозными и ясными словами, которые тысячи людей должны были слышать с самого начала, и все-таки они повторялись беспрестанно.

– Король обманул нас!.. Король изменил кресту!..

В этот самый момент из ловко напрактиковавшейся руки Дунстана полетел камень и ударил лошадь короля между глаз, в богатый налобник, весь вышитый золотом. Конь грозно встал на дыбы во весь рост, и прежде чем он наклонил голову, чтобы броситься, гневный крик Дунстана снова рассёк воздух, и второй камень ударил прямо в грудь короля, он скатился сначала на седло, затем на землю.

– Король нам всем изменил!.. Изменник!.. Изменник!..

Никогда ещё не видели такой массы лихорадочных и поражённых ужасом людей, внезапно растерявшихся от неоспоримой очевидности большого поражения, которое может погубить их самих.

Прежде чем закричать, Дунстан проскользнул между людьми, не знавшими его ни с виду, ни по имени, и второй камень ещё не достиг своей цели, как он исчез и очутился на другой стороне. Теперь он был молчалив, губы его были сжаты, и чёрные непроницаемые глаза смотрели вперёд. Он исполнил свою работу и знал, что с ним случится, если его узнают. Но никто не обращал на него внимания.

Беспорядочная толпа поспешила к королю с возрастающей яростью, как переменчивое море во время зимней бури, ревя и вопя. Большинство хотело побить его камнями и разорвать на куски, но многие, более зрелые и хладнокровные, сомкнулись вокруг него, плечо к плечу, с обнажёнными мечами, блестевшими под солнечными лучами, решившись защищать своего государя.

В один момент были забыты немецкие беглецы, император и его армия; сама идея святой войны и креста исчезла среди неистового беспорядка наступавших и твёрдой защиты партизанов короля. Неизмеримая масса людей, которые неслись вперёд, подталкиваемые находившимися позади, заставляли Людовика и окружающих его продвигаться на более возвышенное место. В своей жестокой беде, почти отчаиваясь освободить своих спутниц от погибели, королева издали слышала новое смятение и почувствовала, что теснившая их толпа наконец отхлынула. Слово «изменник» проносилось, как быстрое эхо, из уст в уста, беспрестанно повторяемое с гневом или с недоверчивостью, так что не было человека из ста тысяч, уста которого не произносили бы роковых слогов. Элеонора видела, как её муж и его приближённые вынули мечи и махали ими в воздухе, стоя на холме, она услышала позорное слово, и жестокое презрительное выражение оживило на минуту её лицо. Она знала, что обвинение было ложно и безусловно бессмысленно для честных сердец; все-таки она ненавидела мужа и в особенности потому, что безумец мог бросить ему в лицо такое слово. Обеспеченная авторитетом и территориальным богатством гораздо большим, чем король, а также популярностью, какой он никогда не добился бы, она смотрела на него, как на презренного царька, за которого вышла замуж, благодаря самой безумной ошибке. Разорвать этот союз, если это возможно, сделалось целью её жизни.

С минуту она смотрела на него издали чрез море голов, которое уже начало удаляться. Её кобыла сделалась теперь спокойнее, находясь в более широком пространстве, так как это было послушное животное; но многие из лошадей других дам все ещё продолжали лягаться и вставать на дыбы, хотя они были так сближены одна к другой, что не могли причинить себе большого вреда. Она видела, как рыцари пролагали себе дорогу к королю, и как большой отряд пехотинцев им сопротивлялся в то время, как постыдные слова ещё гремели в воздухе. Хотя она презирала короля, но старый инстинкт благородной женщины, гнушающейся народом, заставил её вздрогнуть; лицо её побледнело, и в то же время она чувствовала, как гнев сжал ей горло. Вокруг неё тогда образовалось место, так как громадная толпа отхлынула от неё, распространилась, как река, и разделилась на холмах, где она встретила мечи рыцарей, а затем разлилась. Королева обернулась, чтобы видеть, какие дамы находились ближе к ней, и увидела свою знаменосицу Анну Ош, боровшуюся со своим вставшим на дыбы конём. А за ней следовала спокойная и бледная Беатриса на горячем венгерском коне, слишком большом для неё, но которым, по-видимому, она управляла с необыкновенной ловкостью. Маленькая и тоненькая, она была в своей деликатной кольчуге, казавшейся с виду не толще серебряной рыболовной сети. Её талия была наполовину прикрыта длинным зелёным оливковым плащом с пунцовым крестом на плече, а на лёгком стальном шлеме красовалось серебряное крыло голубя.

Её глаза встретились с глазами Элеоноры и настолько загорелись симпатией мысли, что они понимали друг друга с одного взгляда. Правой рукой королева подняла своё копьё, затем она взяла немного налево и, склонившись вперёд, закричала тем, которые следовали за ней.

– Дамы Франции! Народ окружил короля. Вперёд!

И лёгкая арабская кобыла пошла галопом прямо на толпу. Элеонора более не смотрела позади себя, размахивала своим копьём сильно и энергично и была готова броситься на толпу. Вслед за ней следовала Анна Ош, древко штандарта было приделано к стремени, а её рука проходила через ремешок, так что кисти её обеих рук были свободны. Она держалась на седле прямо, хотя лошадь её пустилась бешеным галопом, вытянув шею, подняв глаза с красными открытыми ноздрями, счастливая, что освободилась от всякого стеснения. Затем следовала лёгкая, как перо, Беатриса на своём толстом венгерском коричневом коне, нёсшемся, как ураган; его чуткие уши были откинуты назад, а из-под трепетавших губ виднелись желтоватые зубы. Но из остальных трехсот дам ни одна не следовала за ней. Они не поняли приказ королевы, не слышали его, не могли управлять своими лошадьми или боялись. Три женщины приближались к народу, который был от них на расстоянии четырехсот шагов.

Они скакали за ней, не беспокоясь, что одни, и не спрашивая себя, что могут поделать три женщины против тысячи мужчин, возбуждённых яростью. Но народ услышал стук копыт двух грузных лошадей и лёгкие шаги арабской кобылы, звучащие быстро и твёрдо, как пальцы танцовщика на тамбурине. Сотни глаз стали смотреть, кто так быстро скакал, и тысячи мужчин обернули головы, желая узнать то, на что смотрели другие. Все, заметив королеву, поспешили направо и налево, чтобы дать место не столь из уважения к ней, сколько из опасения за себя. Вдали на холмистой местности мятеж стих так же внезапно, как начался; воины отступили, и многие пробовали спрятать лица из опасения быть узнанными. Целое море человеческих существ разъединилось перед стремительными наездницами, как слой облаков рассеивается, подгоняемый зимним северо-восточным ветром, и белый конь пронёсся, как луч света среди длинных линий суровых лиц и сверкавшего оружия.

Королева мимоходом бросила на многочисленную толпу презрительный взгляд; высокомерное чувство её могущества польстило её раздражённой гордости. Линия продолжала раскрываться, и она её проезжала, приподнимаясь и опускаясь, согласно быстрому аллюру лошади. Но теперь открывшаяся перед ней дорога не шла прямо к королю. Там толпа была более плотная и разъединялась труднее, так что три дамы должны были следовать по единственному открывшемуся пути. Внезапно перед ними почва круто опускалась, оканчиваясь как бы обрывом в сорок футов к берегу озера. Головы последнего ряда толпы, стоявшей на берегу, ясно и отчётливо обрисовывались на бледном небе. Королева не могла видеть воды, но чувствовала, что смерть на конце прыжка. Её обе спутницы имели одно и то же впечатление.

Элеонора спокойно опустила своё копьё направо, чтобы следовавшие за ней не споткнулись; затем, понизив руки и откинув назад своё тело в глубину седла, она изо всей силы потянула назад узду. Её лошадь, привычная к её руке, повиновалась бы ей и остановила бы большого венгерского коня Беатрисы, так как её белые руки были так же сильны, как мужские, но арабская кобыла привыкла лишь к прикосновению арабского недоуздка и к звонкому ласковому голосу арабов. При первом усилии французского мундштука, она откинула голову, поднялась на дыбы, закусила сталь и пустилась с удвоенной быстротой. Элеонора хотела направить её на дрожавшую толпу, но тщетно.

Её лицо покрылось смертельной бледностью, губы сжались, а глаза приняли решительное выражение, так как она прямо смотрела смерти в лицо. Маленькие, одетые в перчатки ручки Беатрисы, сильно натянувшие поводья, походили на белых мошек; грозный аллюр её венгерского коня вырывал целые глыбы земли. На лице молодой девушки было безропотное, не от мира сего выражение, почти улыбка смерти. Только энергическая темноволосая южанка, казалось, властвовала над своей лошадью, которая уменьшила быстроту и отстала позади.

В присутствии ужасной опасности толпа стояла молчаливая и задыхаясь, а многие из мужчин побледнели. Но никто не двинулся.

Прошла секунда, две секунды, три секунды, и через каждую секунду следовали два лошадиных шага; конец жизни трех женщин зависел от этих страшных лошадиных прыжков. Эта скачка могла продолжаться едва десять секунд.

* * *

Жильберт Вард сначала попытался приблизиться к королю тотчас же, но увидел, что это бесполезно, так как он уже был окружён дворянами и рыцарями. Тогда он возвратился, чтобы стать вместе с теми, кто его сопровождал, лицом к лицу с толпою, и клинком плашмя выбил несколько мечей, которые осмелился вынуть народ в исступлении. Он никого не ранил, зная, что это безумие, которое пройдёт, и его надо простить.

Тогда он очутился со своей лошадью почти на опушке дороги, открытой народом. Он посмотрел и увидел королеву и Беатрису в трех или четырех футах позади него, на самом опасном месте. Жильберт знал вышину падения и понял опасность. Тогда он спрыгнул на траву на шаг от обрыва. Он хотел бы в этот момент обладать силою в руках Ланселота и лёгкостью дикого животного в ногах, но его сердце не дрогнуло.

В одно мгновение он пережил целый час. Его жизнь была ничто, но он мог её отдать только один раз, чтобы спасти единственную женщину, и эта женщина должна быть Беатриса.