Последний магнат

– Звонит президент, – сказал он как-то напряженно.

– Вашей компании?

– Нет, Соединенных Штатов.

Он постарался произнести это небрежным тоном, но в голосе сквозило волнение.

– Хорошо, я подожду, – сказал он в трубку и пояснил глядящей на него Кэтлин: – Мне уже приходилось говорить с ним.

Он улыбнулся ей и подмигнул в знак того, что, хотя разговор потребует сейчас всего внимания, она отнюдь не забыта.

– Алло, – сказал он после паузы. Прислушался. Опять сказал: – Алло. – Нахмурился.

– Нельзя ли чуть погромче, – попросил он учтиво и затем: – Кто?… Что еще такое?

Кэтлин увидела, что он раздраженно поморщился.

– Я не хочу говорить с ним, – сказал он в трубку. – Нет.

Он повернулся к Кэтлин:

– Представьте, там у телефона орангутанг.

Стару пространно стали что-то объяснять; он выслушал и повторил:

– Я не хочу говорить с ним, Лу. Мне нечем заинтересовать орангутанга.

Стар жестом подозвал Кэтлин к телефону и слегка отнял трубку от уха, так что и она услышала шумное дыхание и сиплое бурчание. Затем голос:

– Это не липа, Монро. Он умеет говорить и как две капли воды похож на президента Мак-Кинли. Тут рядом со мной мистер Хорас Уикершем, у него в руках снимок Мак-Кинли…

Стар терпеливо слушал.

– У нас ведь есть шимпанзе, – сказал он, дослушав. – В прошлом году наш шимпанзе отхватил зубами солидный кусок от Джона Гилберта… Ну ладно, дай его опять. Алло, орангутанг, – сказал он раздельно, точно ребенку. И с удивленным лицом повернулся к Кэтлин: – Оранг ответил мне: «Алло».

– Спросите, как его зовут, – подсказала Кэтлин.

– Алло, оранг, – вот так игра природы! – а как тебя зовут?… Молчит, не знает, как зовут… Послушай, Лу. Мы сейчас не ставим ничего в духе «Кинг-Конга», а в «Косматой обезьяне» орангутангов нет… Разумеется, уверен. Не обижайся, Лу, до свидания.

Ему было досадно – он совсем было настроился на важный разговор, выказал даже волнение и чувствовал себя теперь слегка смешным перед Кэтлин. Но она лишь огорчилась за Стара, и тем милее сделался он ей, что разговаривал не с президентом, а с орангутангом.

Они поехали вдоль берега обратно, под солнцем, бьющим теперь в спину. Дом, точно повеселев от их приезда, на прощание выглядел уже приветливей, и жесткий блеск вокруг стал выносимей теперь, когда уезжали, когда оказались не прикованы к этой лунной слепящей поверхности. На повороте оглянулись – небо начинало розоветь за недочерченным контуром постройки, и мыс казался радушным островком, сулил в будущем приятные часы.

Проехав Малибу с его яркими домиками и рыбачьими баркасами, они вернулись в сферу обитания горожан: у дороги теснились машины, чуть не громоздясь друг на друга, и пляжи были как бесформенные муравейники – только чернели несчетные мокрые макушки на глади моря.

Все гуще мелькало городское – одеяла, циновки, зонты, спиртовки, набитые одеждой сумки; это узники разложили свои узлы на пляжном песке. Море ждало Стара – пожелай он лишь, найди лишь применение синей шири, – а покуда разрешалось этим прочим мочить свои ноги и ладони в прохладных вольных водоемах творческого мира.

Стар свернул с береговой дороги в каньон, поднялся на холмы, и пляжники остались позади. Въехав в предместье, они остановились у бензоколонки.

– Едем теперь обедать, – сказал Стар почти просяще, стоя у машины.

– Вас ведь ждет работа.

– Нет, на вечер у меня никаких планов.

Он чувствовал, что и у нее вечер свободен, спешить ей некуда.

Она предложила компромисс:

– Хотите, зайдем вон в ту закусочную?

Он поглядел туда с сомнением.

– Вы это всерьез?

– Мне нравятся ваши американские полуаптеки-полузакусочные. Мне в них непривычно так и странно.

Сидя на высоких табуретках, они ели томатный суп и горячие сэндвичи. Это сближало больше, чем все предыдущее, и опасно обостряло тоску одиночества – они ощущали ее в себе и друг в друге. Вдвоем они дышали пестрыми запахами помещения – горькими, сладкими, кислыми, вдвоем вникали в тайну подавальщицы, у которой вершки волос были светлые, а корешки черные. Вдвоем созерцали потом натюрморт опустевших тарелок – ломтик маринованного огурца, картофеля, косточку маслины.

На улице уже смеркалось, и в машине было так естественно дарить ему улыбку.

– Огромное вам спасибо. Я чудесно прокатилась.

Дом ее был уже неподалеку. Вот начался подъем, и мотор на второй передаче заурчал гуще, возвещая приближение конца. В бунгало, карабкавшихся на холмы, горел свет; Стар включил фары. У него сиротливо тяжелело под ложечкой.

– Давайте условимся о новой поездке.

– Нет, – поспешно сказала она, точно ждала этих слов. – Я напишу вам письмо. Прошу прощения за все мои таинственные недомолвки, но я прибегала к ним именно потому, что вы мне так приятны. Вам бы надо меньше загружать себя работой. И надо бы снова жениться.

– Ну зачем вы об этом, – запротестовал Стар. – Сегодня все в сторону, сегодня мы вдвоем. Для вас это пустяк, быть может, а для меня – важнее важного. Но мне бы не хотелось комкать разговор.

«Не комкать» значило «продолжить у нее дома», потому что они уже подъехали к крыльцу, – и она покачала головой.

– Простимся. Я жду гостей. Я вам забыла сказать.

– Никого вы не ждете. Но что поделаешь.

Он проводил ее до дверей и стал там же – след в след, – где стоял в тот вечер. Она поискала ключ в сумочке.

– Нашли?

– Нашла, – сказала она.

Оставалось войти, но ее тянуло на прощание вглядеться в него еще раз, и она повела головой налево, затем направо, ловя его черты в последнем сумеречном свете. Она промедлила, и само собою вышло так, что его рука коснулась ее плеча и привлекла к себе, в темноту галстука и горла. Закрыв глаза, сжав пальцы на зубчиках ключа, она слабо выдохнула «ах», и снова «ах», он притянул ее, подбородком мягко поворачивая к себе щеку, губы. Оба они улыбались чуть-чуть, а она и хмурилась тоже – в тот миг, когда последний дюйм расстояния исчез.

Когда же она отстранилась, то покачала опять головой, но скорее в знак удивления, чем отказа. Значит, вот к чему пришло, и сама виновата, где-то уже в прошлом виновата, но где же именно? Вот к чему пришло, и теперь ей с каждым мгновением невообразимей, тяжелей было оборвать сближение. Он торжествовал; она сердилась, не виня его, однако; но не могла же она стать участницей мужского торжества, ведь это означало поражение. В нынешнем своем виде это – поражение. А затем она подумала, что если прекратить, прервать, уйти в дом, то поражение уничтожится, но не станет оттого победой.

– Я не хотела, – сказала она. – Совсем не хотела.