Последний магнат

– …и сядет, спрячет лицо в ладони, проговорит, что никогда не думал обо мне как о женщине.

– А-а, успел, значит, ребеночек прижаться во время поцелуя!

– Я же сказала, что стою и цвету. Сколько раз надо повторять: цвету.

– Ваш сценарий начинает отдавать дерюгой, – сказал Уайли. – Не пора ли закруглиться? Мне предстоит сейчас работа.

– Потом скажет, что это было нам с ним предназначено.

– Что значит дочь кинопромышленника! Вся в папашу. Халтура в крови. Брр! – Он делано поежился. – Не дай бог получить в вены порцию такой крови.

– Потом скажет…

– Его роль наперед вся известна. Меня больше интересуют ваши реплики.

– И тут кто-то войдет, – продолжала я.

– И вы быстренько вскочите с кушетки, оправляя юбку.

– Сейчас выйду из машины и пешком вернусь домой!

Мы въехали в Беверли-Хиллз; все вокруг хорошело от высоких гавайских сосен. Голливуд четко разделен на жилые зоны согласно принципу «по одежке протягивай ножки»: здесь вот обитают главы студий, режиссеры, там вон техперсонал в одноэтажных бунгало, и так далее вплоть до статистов. Мы проезжали «руководящую» зону – затейливый архитектурный марципан, и с утра сегодня он выглядел красиво, хотя в самом закоптелом виргинском или нью-гэмпширском поселке больше романтики.

«А вдруг он стал другой, – пело радио, – твой милый, дорогой?»

Терзалось сердце, и дым попал в глаза, и все такое, но я тем не менее считала, что хоть половинный, а шанс у меня есть. Войду в кабинет и решительно устремлюсь к нему, точно сейчас вот с ног собью или поцелую в губы, а в полушаге от него остановлюсь и скажу «Привет!», так трогательно обуздав себя.

Так я и вошла – но, конечно, получилось не по-моему. Стар своими темными красивыми глазищами взглянул мне прямо в глаза и, я уверена, прямо в мысли – и при этом без малейшего смущения. Я стала перед ним, стою, стою, а он только дернул уголком рта и сунул руки в карманы.

– Пойдете со мной вечером на бал? – спросила я.

– А где это?

– В «Амбассадоре» – бал сценаристов.

– Ах да. – Он подумал. – С вами не смогу. Попозже загляну, может быть. У нас сегодня просмотр в Глендейле.

Мечтаешь, планируешь, а как все потом по-другому выходит! Он сел, и я тоже подсела к столу, примостила голову среди телефонов, как рабочую принадлежность, взглянула на Стара – и получила в ответ взгляд его темных глаз, такой добрый и совсем не тот. Не чувствуют мужчины, когда девушка сама дается в руки. Только и вызвала у него что вопрос:

– Почему не выходите замуж, Сесилия?

Сейчас опять заговорит о Робби, будет нас сосватывать.

– А чем я могу заинтересовать интересного человека? – спросила я в ответ.

– Скажите ему, что любите его.

– Значит, самой добиваться взаимности?

– Да, – сказал он с улыбкой.

– Не знаю… Насильно мила не будешь.

– Да я бы сам женился на вас, – неожиданно сказал он. – Мне чертовски одиноко. Но слишком я старый, усталый и ни на что уже не в силах отважиться.

Я обошла стол, шагнула к нему.

– Отважьтесь на меня.

Он взглянул удивленно, только тут поняв, до какой жуткой степени у меня это всерьез.

– Ох, нет, – сказал он почти жалобно. – Кино – вот моя жена теперь. У меня мало остается времени. – И тут же поправился: – То есть совсем не осталось.

– Я вам не нравлюсь, Монро.

– Нравитесь, – сказал он и произнес те самые, вымечтанные мной слова, да только по-другому: – Но я никогда не думал о вас как о женщине. Я ведь вас ребенком знал. Я слышал, вы собираетесь замуж за Уайли Уайта.

– И вам это – все равно?

– Нет-нет. Я хотел предостеречь вас – подождите, пусть он года два продержится без запоев.

– У меня и в мыслях нет выходить за Уайта.

Зачем он свернул разговор на Уайли? И тут, как у меня по сценарию, кто-то вошел. Но я догадалась, что Стар сам нажал скрытую кнопку.

Минуту эту, когда мисс Дулан возникла позади меня со своим блокнотом, я всегда буду считать концом детства. Девочкой боготворишь кого-нибудь и без конца вырезаешь его снимки из журналов. Именно так боготворила я эти глаза, что, блеснув на тебя тонким пониманием, тут же ускользают, уходят опять в свои десять тысяч замыслов и планов; это широколобое лицо, стареющее изнутри, так что на нем не морщины случайных житейских тревог и досад, а бледность самоотрешения, печать молчаливой борьбы и нацеленности – или долгой болезни. Для меня этот бледный огонь был красивей всех румяных загаров со всех океанских пляжей. Стар был моим героем – фотоснимком, вклеенным в девчоночий школьный шкафчик. Так я и сказала Уайли Уайту, а уж если девушка признается своему «номеру второму» в любви к «номеру первому» – значит, она любит не шутя.

Я ее приметила задолго до того, как Стар явился на бал. Она была не из смазливых, которых в Голливуде пруд пруди, – одна смазливенькая хороша, а вместе взятые – они просто статистки. И не из профессиональных писаных красавиц – те забирают себе весь окружающий воздух, так что даже мужчинам приходится отлучаться от них подышать… Просто девушка с кожей, как у ангела в углу картины Рафаэля, и стильная настолько, что поневоле оглянешься – платье на ней, что ли, особенное?

Она сидела в глубине, за колоннами. Я приметила ее и сразу же отвлеклась. Украшением их длинного стола была поблекшая полузвезда; в надежде, что ее заметят и дадут эпизодическую роль, поблекшая то и дело шла танцевать с каким-нибудь чучелом мужского пола. Я вспомнила с тайным стыдом свой первый бал, как мама без конца заставляла меня танцевать с одним и тем же парнем – держала в центре общего внимания. Полузвезда все заговаривала с нашим столом, но безуспешно, ибо мы усердно изображали отгороженную киноэлиту.

У «неэлитных» вокруг был, по-моему, какой-то ущербленно-ожидающий вид.

– Они ожидают от вас швыряния деньгами, как в былые времена, – пояснил Уайли. – А не видя и намека на былое, они удручены. Отсюда и эта их мужественная хмурость. Держаться под хемингуэевских персонажей – единственный способ для них сохранить самоуважение. Но подспудно они на вас злобятся унылой злобой, и вы это знаете.

Он прав – я знала, что с 1933 года богатым бывает весело только в своем замкнутом кругу.

Я увидела, как Стар появился у входа в зал, встал на широких ступенях в неярком свете, сунул руки в карманы, огляделся. Было поздно, и огни зала как бы уже пригасли. Эстрада кончилась, только человек с афишей на спине танцевал еще среди пар. Афиша призывала в «Голливудскую чашу» – там в полночь Соня Хени будет плавить лед своими хениальными коньками, – и юмор афиши все бледнел и бледнел. Будь этот бал несколько лет назад, многие уже перепились бы. Полузвезда из-за плеча партнера высматривала пьяных. Потеряв надежду, она пошла к своему столу, я проводила ее взглядом, и – там стоял Стар и разговаривал с той девушкой. Они улыбались друг другу, точно на радостной заре сотворения мира.

Этой встречи здесь он никак не ожидал. Просмотр в Глендейле не оправдал надежд, и он распек Жака Ла Борвица прямо у кинотеатра, о чем сожалел теперь. Войдя в зал, он направился было к нашей компании, как вдруг увидел Кэтлин – одну в центре длинного белого стола.

Мгновенно все преобразилось. Люди отодвинулись, уплощаясь, становясь настенными изображениями; белый стол раздался вширь, обратился в престол алтаря, где восседала в одиночестве жрица. Он подошел; кровь струилась горячо по жилам; он все стоял и стоял бы так, глядя на нее и улыбаясь.

Соседи Кэтлин по столу медленно возвращались в поле зрения. Кэтлин встала танцевать с ним.

Она приблизилась – ее облики, прежние и нынешний, сливались в один зыбкий, нереальный. Обычно лоб, виски, скулы, увиденные вплотную, разбивают эту нереальность – но не теперь. Стар вел девушку вдоль зала, а фантастика все длилась. Дотанцевав до дальней кромки, до зеркал, они перешагнули в Зазеркалье, в другой танец, где лица танцоров были знакомы, но не мешали. И здесь он заговорил горячо и быстро.

– Как вас зовут?