Учение о понятии

Содержание определения берется вообще из непосредственного существования, и так как оно непосредственно, то оно не имеет оправдания; вопрос о его необходимости устраняется его происхождением; тем, что оно высказывает понятие, как нечто просто непосредственное, отказываются понять его само. Оно представляет собою поэтому не что иное, как определение формы понятия при некотором данном содержании, без рефлексии понятия в себя само, т. е. без его бытия для себя.

Но непосредственность вообще возникает лишь из опосредования и потому должна перейти в последнее. Или, иначе, определенность содержания, содержащаяся в определении, есть поэтому, так как она есть определенность, не только нечто непосредственное, но и опосредованное своим другим; вследствие того определение может схватить свой предмет лишь через противоположное определение и потому должно перейти в разделение.

2. Разделение

Общее должно разделяться на частности; тем самым в общем заключена необходимость разделения. Но так как определение само уже начинает с частного, то необходимость перехода к разделению заключается в частном, которое для себя указывает на некоторое другое частное. Наоборот, тем самым частное отделяется от общего, так как потребность в различении его определенности поддерживается другим, именно общим; последнее таким образом предполагается для разделения. Поэтому, хотя движение получается тут такое, что единичное содержание определения восходит через частное к крайнему термину общности, но последняя должна теперь быть принятою, как объективная основа, и от нее исходит изображение разделения, как расчленения общего, в смысле первого.

Тем самым наступает переход, который, совершаясь от общего к частному, определен формою понятия. Определение для себя есть нечто единичное; какая-либо множественность определений принадлежит многим предметам. Присущее понятию движение от общего к частному есть основа и возможность синтетической науки, системы и систематического познания.

Первое требование, как указано, состоит тут в том, чтобы начинать с предмета в форме некоторого общего. Если в действительности, будь то в природе или в духе, субъективному, естественному познанию дана, как первая, конкретная единичность, то, напротив, в познании, которое есть по меньшей мере постольку некоторое понимание, поскольку оно имеет основою форму понятия, первым должно быть простое, выделенное из конкретного, ибо предмет лишь в этой форме имеет форму относящегося к себе общего и по понятию непосредственного. Против этого научного пути можно, правда, возразить, что, так как воззрение легче познания, то и воззрительное, т. е. конкретная действительность, должно быть сделано началом науки, и что этот путь сообразнее с природою, чем тот, который начинает с предмета в его отвлеченности и движется от нее обратно к ее частностям и конкретной единичности. Но так как должно быть познано, то сравнение с воззрением должно быть решительно оставлено; можно лишь задать вопрос, что должно быть первым в пределах познания, и каково его следствие; требуется путь сообразный уже не с природою, а с познанием. Если же спрашивается только о легкости, то независимо сего само собою явствует, что познанию легче схватывать отвлеченное простое мысленное определение, чем конкретное, которое есть многообразное сочетание таких мысленных определений и их отношений; и что познание должно схватывать таким образом, а уже не так, как дано воззрению. В себе ж для себя общее есть первый момент понятия, ибо оно есть простое, а частное лишь последующий момент, ибо оно есть опосредованное; и обратно простое есть более общее, а конкретное, как различенное в себе, стало быть опосредованное, есть то, что уже предполагает переход от некоторого первого. Это замечание касается не только порядка движения определенных форм определений, разделений и предложений, но также порядка познания вообще, и вообще имеет силу просто в зависимости от различения отвлеченного от конкретного. Поэтому напр. при обучении чтению разумным образом начинают не с чтения целых слов или даже слогов, но с элементов слов и слогов и с обозначения отвлеченных звуков; по отношению к буквенному шрифту анализ конкретного слова на его отвлеченные звуки и их обозначение уже оказывается произведенным, и тем самым обучение чтению является первым занятием отвлеченными предметами. В геометрии следует начинать не с некоторого конкретного пространственного образа, а с точки или линии и затем с плоских фигур, а из последних не с многоугольников, а с треугольников, из кривых же линий – с круга. В физике нужно освободить отдельные свойства природы или материи из их многообразных сочетаний, в коих они находятся в конкретной действительности, и представить их в простых необходимых условиях; они также, как и пространственные фигуры, суть нечто воззрительное, но их воззрение должно быть подготовлено так, чтобы они сначала явились освобожденными от всяких видоизменений теми обстоятельствами, которые внешни их собственным определениям, и были прочно установлены. Магнетизм, электричество, виды газов и т. д. суть такие предметы, познание коих приобретает определенность лишь таким образом, чтобы они были усвоены выделенными из тех конкретных состояний, в которых они являются в действительности. Опыт конечно представляет их воззрению в некотором конкретном случае; но чтобы быть научным, опыт должен отчасти брать для того лишь необходимые условия, отчасти разнообразиться, дабы показать несущественный характер неотделимой конкретной стороны этих условий, обнаружив, что в некотором другом и вновь другом конкретном виде они опять являются, и чтобы таким образом для познания сохранилась лишь их отвлеченная форма. Еще для примера можно упомянуть, что могло казаться естественным и разумным рассматривать цвет, прежде всего как конкретное явление животного субъективного чувства, за тем вне субъекта, как некоторое призракообразное, носящееся явление и наконец, как фиксированный в объектах внешней действительности. Но для познания общая и тем самым поистине первая форма есть средняя из названных, по которой цвет стоит на пороге между субъективностью и объективностью, как известный призрак, еще без всякого смешения с субъективными и объективными обстоятельствами. Эти обстоятельства ближайшим образом лишь нарушают чистое рассмотрение природы этого предмета, так как они относятся к нему, как действующие причины, и потому оставляют нерешенным, чему надлежит приписать те определенные изменения, переходы и отношения цвета, собственной ли его специфической природе, или скорее болезненным специфическим свойствам этих обстоятельств, здоровым или болезненным особенным аффектам и действиям органов субъекта, или же химическим, растительным, животным силам объекта. Можно привести много и других примеров из области познания органической природы и духа; повсюду отвлеченное должно составлять начало и элемент, в котором и от которого распространяются частности и богатые образы конкретного.

При разделении или при частном, правда, выступает собственно различение его от общего, но общее само есть уже определенное и тем самым член некоторого разделения. Поэтому для него существует высшее общее, для этого опять высшее и т. д. до бесконечности. Для рассматриваемого здесь познания нет никакой имманентной границы, так как оно исходит от данного, а форма отвлеченной общности свойственна его началу. Следовательно, какой-либо предмет, обладающий по-видимому элементарною общностью, делается предметом некоторой определенной науки и составляет некоторое абсолютное начало постольку, поскольку предполагается знакомство с ним представления, и он признается для себя не нуждающимся ни в каком выводе. Определение принимает его за нечто непосредственное.

Дальнейшее движение от него есть ближайшим образом разделение. Только для этого движения требуется некоторый имманентный принцип, т. е. начало от общего и от понятия; между тем рассматриваемое здесь познание лишено такового принципа, так как оно следует лишь за определением формы понятия без его рефлексии в себя и потому берет определенность содержания из того, что дано. Для частного, входящего в состав разделения, нет никакого собственного основания ни в рассуждении того, что составляет основание самого разделения, ни в рассуждении того определенного взаимного отношения, которое должно быть свойственно членам разделения. Дело познания может поэтому состоять здесь лишь в том, чтобы отчасти приводить в порядок найденные в эмпирическом материале частности, отчасти же находить их общие определения путем сравнения. Эти определения и считаются затем основаниями разделения, которые могут быть разнообразны также, как могут иметь место столь же разнообразные разделения по этим основаниям. Взаимное отношение членов некоторого разделения, видов, имеет лишь то общее определение, что они определены один относительно другого по принятому основанию разделения; если бы их различие основывалось на ином соображении, то они не были бы координированы в этом порядке.

В виду отсутствия принципа определенности для самого себя законы этого разделения могут состоять лишь в формальных, пустых правилах, не приводящих ни к чему. Так мы находим установленным за правило, что разделение должно исчерпывать понятие; но в действительности каждый отдельный член разделения должен исчерпывать понятие. Имеется собственно в виду определенность последнего, которая должна быть исчерпана; но при эмпирическом, самом по себе безразличном многообразии видов исчерпывание понятия не достигается тем, найдено ли их более или менее; напр. прибавилась ли к 67-ми видам попугая еще дюжина, для исчерпывания понятия безразлично. Требование исчерпывания может выражать собою лишь то тожесловное предложение, что все виды должны быть перечислены вполне. Но при расширении опытных знаний легко может случиться, что окажутся виды, не подходящие под принятое определение рода, так как последний часто установляется более на основании смутного представления всего общего характера, чем на основании тех или иных единичных признаков, долженствующих служить для определения рода. В таком случае род должен бы был быть изменен, и было бы оправдано признание некоторого другого числа видов видами некоторого другого рода, т. е. некоторый род определился бы тем, что по какому-либо соображению было бы соединено вместе по признанию его за единство; это соображение само стало бы тогда основанием разделения. Наоборот, если держаться за ранее принятую определенность, как за особенность рода, то исключается тот материал, который желали включить в род, как виды, вместе с прежними видами. Это колебание понятия, которое то принимает некоторую определенность за существенный момент рода и сообразно тому то включает частное в род или исключает из последнего, то начинает с частного и в его сопоставлении опять так руководствуется какою-либо иною определенностью, кажется игрою произвола, от которого зависит удержать ту или другую сторону конкретного и руководствоваться ею. Физическая природа сама собою представляет такую случайность в принципах разделения; вследствие ее зависимой, внешней действительности она находится в разнообразной одинаково данной ей связи; оттого-то оказывается множество принципов, с которыми она может согласоваться, причем в одном ряду форм она следует одному, в других – другим принципам, ровно как производит и смешанные промежуточные образования, одновременно представляющие разные стороны. Отсюда происходит то, что в одном ряду природных вещей выступают, как весьма характерные и существенные, такие признаки, которые в других оказываются неявственными и бесцельными, вследствие чего становится невозможным следовать одному принципу деления этого вида.

Общая определенность эмпирических видов может состоять лишь в том, что они вообще различаются один от другого, не будучи противоположными. Разделение понятий было ранее того найдено в его определенности; если частность принимается, как непосредственная и данная, без отрицательного единства понятия, то различение остается лишь при ранее рассмотренной рефлексивной форме различия. Внешность, которая преобладает в понятии природы, приводит за собою полное безразличие различения; для разделения избирается поэтому часто определение числа.

Так как вообще частное относительно общего, а потому и разделение, здесь случайны, то можно приписать некоторому инстинкту разума, если это познание находит такие основания разделений и самые разделения, которые, насколько то допускается чувственными свойствами, более соответствуют понятию. Напр. относительно животных, широко распространенным основанием разделения служат в системах органы принятия пищи, зубы и когти; они прежде всего принимаются лишь за такие стороны, признаки которых всего легче обозначаются для субъективной цели познания. Но в действительности в этих органах заключается не только такое различение, которое свойственно внешней рефлексии, а они составляют жизненный пункт животной индивидуальности, в коем она полагает сама себя перед инобытием внешней для нее природы, как относящаяся к себе и выделяющаяся из непрерывности с другим единичность. В растениях органы оплодотворения образуют тот высший пункт растительной жизни, которым она указывает на переход к половому различию и тем самым в индивидуальную единичность. Поэтому система с полным правом обращается к этому пункту, как, хотя не исключительному, но широко захватывающему основанию разделения, и тем самым кладет в основание такую определенность, которая есть не только определенность для сравнения путем внешней рефлексии, но есть в себе и для себя высшая из всех, к каким способно растение.

3. Теорема (Lehrsatz)

1. Третья ступень этого направляющегося к определениям понятия познания есть переход от частности к единичности; эта ступень составляет содержание теоремы. Следовательно то, что здесь подлежит рассмотрению, есть относящаяся к себе определенность, различение предмета в себе самом и взаимное отношение различенных определенностей. Определение содержит в себе лишь одну определенность, разделение – определенность против другой; в переходе к единичности предмет вошел в отношение извне внутрь себя самого. Между тем как определение останавливается на общем понятии, в теоремах предмет познается напротив в своей реальности в условиях и формах своего реального существования. Поэтому он вместе с определением изображает собою идею, которая есть единство понятия и реальности. Но рассматриваемое здесь, еще погруженное в искание познание не доходит до этого изображения постольку, поскольку реальность при нем не проистекает из понятия, и стало быть ее зависимость от последнего и вместе с тем самое их единство еще не познается.

По только что приведенному определению теорема есть в собственном смысле слова синтетическое в предмете, поскольку отношение ее определенности необходимо, т. е. обосновано на внутреннем тожестве понятия. Синтетическое в определении и разделении есть некоторая внешним образом принимаемая связь; то, что найдено, приводится в форму понятия, но, как найденное, все содержание только показывается; теорема же должна быть доказана. Так как это познание не выводит содержания своего определения и основания разделения, то, казалось бы, что оно может обойтись и без доказательства тех отношений, которые выражаются теоремою, и в этом смысле также довольствоваться восприятием. Но то, что отличает познание от простого восприятия и представления, есть форма понятия вообще, сообщаемая им содержанию; это достигается определением и разделением; но так как содержание теоремы проистекает из момента понятия единичности, то оно состоит в определениях реальности, отношения которых уже не принадлежат простым и непосредственным определениям понятия; в единичности понятие перешло в инобытие, в реальность, в силу чего стало идеею. Синтез, заключающийся в теореме, тем самым уже не оправдывается формою понятия; он есть связывание различных; еще не положенное при этом единство должно быть еще указано, и потому доказательство необходимо тут для самого сказанного познания.

Ближайшим образом при этом возникает затруднение определенно различить, какие из определений предмета должны быть приняты в определения, и какие отнесены в теорему. Здесь не может быть установлено никакого принципа; он кажется заключающимся лишь в том, что то, что непосредственно присуще некоторому предмету, входит в состав определения; для прочего же, как опосредованного, должно быть сначала найдено опосредование. Но содержание определения есть вообще определенное и тем самым само по существу опосредованное; содержание имеет лишь некоторую субъективную непосредственность, т. е. субъект совершает произвольное начало и сообщает предмету значение предположения. А поскольку предмет конкретен внутри себя и должен быть также разделен, то получается множество определений, по своей природе опосредованных и признаваемых за непосредственные и недоказываемые не по принципу, а лишь по субъективному решению. И у Евклида, который искони справедливо признан мастером в этом синтетическом виде познания, под названием аксиомы встречается некоторое предположение о параллельных линиях, которое считалось требующим доказательства, и недостаточность которого пробовали различными способами восполнять. Во многих других теоремах думали находить предположения, которые должны быть не признаваемыми непосредственно, а доказываемыми. Что касается той аксиомы о параллельных линиях, то по этому поводу можно заметить, что именно тут Евклид обнаруживает правильное понимание дела, точно оценив и элемент и природу своей науки; доказательство этой аксиомы должно бы было быть ведено из понятия параллельных линий; но такое доказательство столь же мало относится на долю своей науки, как и вывод ее определений, аксиом и вообще ее предмета, самого пространства и его ближайших определений, измерений; ибо такой вывод может быть сделан только из понятия; а так как последнее лежит вне своеобразия евклидовой науки, то это для нее есть необходимо предположение, т. е. относительно первое.

Аксиомы, – чтобы упомянуть о них по этому поводу, – принадлежат к тому же классу. Неправильно считают их обычно за абсолютно первое, не требующее в себе и для себя никакого доказательства. Если бы так было в действительности, то они были бы просто тожесловиями, так как лишь в отвлеченном тожестве нет никакого различия, стало быть для него не требуется никакого опосредования. Если же аксиомы суть нечто большее, чем тожесловия, то они суть предложения из какой-либо другой науки, так как для той науки, которой они служат аксиомами, они должны быть предположениями. Поэтому они суть собственно теоремы и притом по большей части относящиеся к логике. Аксиомы геометрии суть также леммы, логические предложения, которые впрочем потому приближаются к тожесловиям, что они касаются лишь величин, и поэтому качественные различения в них упразднены; о главной аксиоме, о чисто количественном умозаключении, была речь уже выше. Поэтому аксиомы так же, как определения и разделения, рассматриваемые в себе и для себя, требуют некоторого доказательства и лишь потому не превращаются в теоремы, что, как относительно первые, для известной точки зрения признаются предположениями.

По поводу содержания теорем следует сделать то ближайшее различение, что так как оно состоит в некотором отношении определенностей реальности понятия, то эти отношения могут быть как более или менее неполными и единичными отношениями предмета, так и таким отношением, которое охватывает все содержание реальности и выражает собою его определенное отношение. Но единство полных определенностей содержания тожественно понятию; содержащее его предложение есть само поэтому опять-таки определение, которое однако выражает собою не только непосредственно усвоенное, но и развитое в его определенных, реальных различениях понятие или полное существование последнего. То и другое вместе представляет собою идею.

При ближайшем сравнении теорем какой-либо синтетической науки, и именно геометрии, получается то различение, что некоторые из ее теорем содержат в себе лишь единичные отношения предмета; другие же – такие отношения, в коих выражается полная определенность предмета. Очень поверхностен тот взгляд, по которому все эти предложения считаются равноценными на том основании, что каждое вообще содержит в себе некоторую истину и в формальном ходе изложения, в связи доказательства, равно существенно. Различение содержания теорем само теснейшим образом связано с этим ходом; некоторые дальнейшие замечания о них послужат к тому, чтобы ближе осветить как это различение, так и природу синтетического познания. Прежде всего уже искони прославляется порядок расположения теорем в евклидовой геометрии, которая должна служить представительницею синтетического метода, представляющая самый совершенный его образец; в ней каждой теореме всегда предпосылаются, как ранее доказанные, те предложения, которые требуются для построения и доказательства этой теоремы. Но это обстоятельство касается формальной последовательности; как ни важна последняя, оно все же касается более внешнего расположения и сама по себе не имеет отношения к существенному различению понятия и идеи, в коем заключается более высокий принцип необходимого движения вперед. А именно определения, с которых начинают, берут чувственный предмет, как непосредственно данный, и определяют его по его ближайшему роду и видовой особенности, которые также суть простые непосредственные определенности понятия, общность и частность, отношение коих далее не развивается. Теоремы, служащие началом, сами по себе и не могут опираться ни на что иное, кроме таких непосредственных данных, какие заключаются в определениях; равным образом их взаимная зависимость ближайшим образом может состоять лишь в том общем, что одна вообще определена другою. Таким образом первые предложения Евклида о треугольниках касаются лишь совпадения, т. е. вопроса о том, сколько частей какого бы то ни было треугольника должно быть определено, чтобы вообще были определены прочие части одного и того же треугольника или иначе весь треугольник. Что два треугольника сравниваются один с другим, и совпадение полагается в покрытии одного другим, – это окольный путь, которого требует метод, долженствующий пользоваться чувственным покрытием вместо мысли: определенность. Независимо сего, рассматриваемые для себя, эти теоремы содержат сами две части, из коих одна должна считаться понятием, а другая – реальностью, восполняющею первую в реальность. А именно полное определение, напр., две стороны и заключенный между ними угол, есть уже для рассудка целый треугольник; оно ни в чем не нуждается далее для полной определенности треугольника; прочие два угла и третья сторона есть избыток реальности над определенностью понятия. Поэтому последствие этих теорем состоит собственно в том, что они сводят чувственный треугольник, требующий во всяком случае трех сторон и трех углов, к его простейшим условиям; определение (definitio) вообще упоминает лишь о трех линиях, замыкающих плоскую фигуру и образующих из нее треугольник; и эта теорема содержит в себе выражение определенности углов в силу определенности сторон, прочие же теоремы – зависимость остальных трех частей от упомянутых трех частей. Но полная определенность величины треугольника по его сторонам содержит внутри себя самой пифагорову теорему; лишь последняя есть уравнение сторон треугольника, так как рассмотрение двух вышеуказанных сторон треугольника приводит за собою вообще только взаимную определенность его сторон, а не какое-либо уравнение. Поэтому пифагорова теорема есть полное реальное определение треугольника, именно ближайшим образом прямоугольного, простейшего в своих различениях и потому наиболее правильного. Евклид заканчивает этою теоремою первую книгу, так как она (теорема) есть действительно достигнутая полная определенность. Так же точно после того, как он перед тем сводит непрямоугольные треугольники, коим присущая большая неправильность, к равномерным, прямоугольным, он заканчивает вторую книгу сведением прямоугольника к квадрату, – уравнением между саморавным, квадратом, и несаморавным, прямоугольником; таким же образом гипотенуза, соответствующая прямому углу, саморавному, составляет в пифагоровой теореме одну часть уравнения, а два катета, несаморавное, – другую. Сказанное уравнение между квадратом и прямоугольником ложится в основание второго определения круга, – которое опять-таки есть пифагорова теорема, поскольку катеты принимаются за переменные величины; первое уравнение круга находится в том же отношении чувственной определенности к уравнению, в каком вообще находятся между собою два различных определения конического сечения.

Это поистине синтетическое движение вперед есть переход от общего к единичности, именно к определенному в себе и для себя или к единству предмета внутри себя самого, поскольку предмет в своих существенных реальных определенностях выходит из себя и различается. Но вполне несовершенное, обычное движение в других науках допускается тогда, когда началом, правда, служит общее, но переход от него к единичному и конкретному есть лишь приложение общего к привходящему откуда-то извне материалу; собственное единичное идеи есть таким образом некоторая эмпирическая прибавка.

Но какое бы, несовершенное или совершенное, содержание ни имела теорема, она должна быть доказана. Она есть отношение реальных определений, не обладающих отношением определений понятий; если они и имеют последние (определения), как может быть указано относительно предложений, которые мы назвали вторыми или реальными определениями, то последние именно потому суть с одной стороны те определения, которые именуются definitiones; но так как их содержание вместе с тем состоит из отношений реальных определений, а не просто из отношений некоторого общего и простой определенности, то они по сравнению с первым таким definitio также требуют доказательства и допускают его. Как реальные определения, они имеют форму существующих безразлично и различных; поэтому они не суть непосредственно одно; надлежит вследствие того указать их опосредование. Непосредственное единство в первом определении есть то, в силу которого частное включается в общее.

2. Опосредование, которое должно теперь быть рассмотрено ближе, может быть или простым, или проходить через многие опосредования. Опосредывающие члены связаны с опосредываемыми; но так как то, из чего вытекают в этом познании опосредование и теорема, и чему вообще чужд переход в противоположное, не есть понятие, то опосредывающия определения, без понятия связи, должны быть заимствованы откуда-то извне, как предварительный материал для остова доказательства. Эта подготовка есть построение.

Из числа отношений содержания теоремы, которые могут быть весьма разнообразны, должны быть выбраны и сделаны наглядными те, которые служат понятию. Этот выбор материала имеет свой смысл лишь при такой цели; сам по себе он является слепым и лишенным понятия. За сим при доказательстве, правда, усматривается, что целесообразно провести в геометрической фигуре такую наприм. прибавочную линию, какая дана в построении, но само последнее должно быть выполняемо слепо; поэтому для себя это действие чуждо рассудка, так как руководящая им цель еще не высказана. Безразлично, предпринимается ли оно ради теоремы в собственном смысле этого слова или ради задачи; каким оно является ближайшим образом до доказательства, оно не есть нечто, выводимое из данных в теореме или задаче определений, и потому есть бессмысленное действие для того, кто еще не знает его цели; оно есть всегда нечто руководимое только некоторою внешнею целью.

Это первоначально скрытое проявляется в доказательстве. Последнее, как указано, содержит в себе опосредование того, что связно высказывается в теореме; лишь через это опосредование сказанная связь является необходимою. Как построение для себя лишено субъективности понятия, так доказательство есть некоторое субъективное действие без объективности. А именно так как определения содержания теоремы положены вместе с тем, не как определения понятия, а как данные безразличные части, состоящие в разнообразных внешних взаимных отношениях, то необходимость присуща лишь формальному, внешнему понятию. Доказательство не есть некоторый генезис отношения, составляющего содержание теоремы; его необходимость существует лишь для нашего разумения, а все доказательство – для субъективной надобности познания. Доказательство есть поэтому вообще некоторая внешняя рефлексия, идущая извне внутрь, т. е. заключающая от внешних обстоятельств к внутреннему составу отношения. Обстоятельства, изображенные построением, суть следствия природы предмета; здесь же они наоборот обращаются в основание и в опосредывающие отношения. Средний термин, третье, чем связанное в теореме представляется в своем единстве, и что составляет нерв доказательства, поэтому лишь таково, что в нем эта связь является и оказывается внешнею. Так как следствие, проистекающее из этого доказательства, есть скорее обратное природе вещи, то то, что в доказательство принимается за основание, есть субъективное основание, из которого природа вещи проистекает только для познания.

Из сказанного явствует необходимая граница этого познания, часто понимаемая неправильно. Блестящий пример синтетического метода есть наука геометрии, – но несоответственным образом он применяется и к другим наукам, даже к философии. Геометрия есть наука о величинах, и потому для нее всего пригоднее формальное умозаключение; так как в ней рассматривается только количественное определение, и отвлекается от качественного, то она может держаться в границах формального тожества, чуждого понятию единства, которое есть равенство и принадлежит внешней отвлекающей рефлексии. Ее предмет, пространственные определения, уже настолько отвлеченен, что подготовлен для цели – иметь вполне конечную, внешнюю определенность. Вследствие отвлеченности ее предмета этой науке с одной стороны свойственна та возвышенность, в силу которой в этом пустом безмолвном пространстве погасает цвет, а также исчезают и другие чувственные свойства, а равно смолкает и всякий иной интерес, связанный с живою индивидуальностью. С другой стороны, этот отвлеченный предмет все же есть еще пространство, – нечто нечувственно чувственное; воззрение возвышается в своей отвлеченности, пространство есть некоторая форма воззрения, но само воззрение, – еще чувственное, внеположность самой чувственности, ее чистое отсутствие понятия. В последнее время достаточно говорили о превосходстве геометрии в этом отношении; то обстоятельство, что в ее основании лежит чувственное воззрение, объявляли ее высшим преимуществом и полагали даже, что ее высокая научность основывается именно на этом, и что ее доказательства покоятся на воззрении. Против этой плоскости необходимо прибегнуть к столь же плоскому напоминанию, что всякая наука осуществляется не через воззрение, а только через мышление. Только наглядность, свойственная геометрии в силу остающегося еще в ней чувственного материала, сообщает ей ту сторону очевидности, которую вообще имеет чувственное для немыслящего духа. Заслуживает порицания поэтому, что эту чувственность материала, которая знаменует собою скорее низменность точки зрения геометрии, считают ее преимуществом. Лишь отвлеченности ее чувственного предмета обязана она своею способностью к более высокой научности и большим преимуществом перед теми собраниями сведений, которые также склонны называть науками, и которые имеют своим содержанием конкретное, ощутимое чувственное, и лишь путем порядка, который они пытаются туда внести, обнаруживают отдаленное чаяние требований понятия и намек на них.

Лишь вследствие того, что геометрическое пространство есть отвлеченность и пустота внебытия, становится возможным такое начертание фигур в его неопределенности, что их определения остаются одни вне других в устойчивом покое и не имеют никакого перехода в свою противоположность. Эта наука есть тем самым наука конечного, которое сравнивается по величине, и единство которого есть внешнее, равенство. Но так как при этом начертании фигур вместе с тем исходят от различных сторон и принципов, и различные фигуры возникают для себя, то при их сравнении обнаруживается также качественное неравенство и несоизмеримость. Ими геометрия выводится из конечности, в которой она движется столь правильно и уверенно, в бесконечность, к приравнению того, что качественно различно. Здесь прекращается ее очевидность, так как в основе ее вообще лежит устойчивая конечность, и ее нечего делать с понятием и его явлением, сказанным переходом. Конечная наука достигает здесь своей границы, так как необходимость и опосредование синтетического основываются тут уже не только на положительном, но и на отрицательном тожестве.

Если геометрия, как и алгебра, скоро останавливается при своих отвлеченных, чисто рассудочных предметах у своей границы, то в других науках синтетический метод уже с самого начала обнаруживает себя недостаточным, всего же недостаточнее он в философии. Относительно определения и разделения это уже обнаружено; здесь следовало бы говорить только о теоремах и доказательствах, но независимо от того, что само доказательство уже требует определений и разделений и предполагает их, самое положение их относительно теорем вообще неудовлетворительно. Это положение особенно достопримечательно в опытных науках, напр., в физике, если им хотят придать форму синтетических наук. Этот прием состоит в том, что рефлексивные определения отдельных сил или иных внутренних и существенных форм, которые вытекают из способа анализировать опыт, и которые могут быть оправданы, лишь как результаты, ставятся во главе, дабы образовать собою общие основы, затем применяемые к единичному и обнаруживаемые в нем. Так как эти общие основы не имеют для себя никакой опоры, то их приходится принимать пока произвольно; но лишь при выводе из них следствий замечают, что последние составляют настоящее основание этих основ. Так называемое объяснение и доказательство содержащегося в теоремах конкретного оказывается отчасти тожесловием, отчасти искажением истинного отношения; отчасти же это искажение приводило к тому, чтобы прикрыть заблуждение познания, односторонне понимавшего опыт, единственно из которого оно могло почерпнуть свои простые определения и основоположения, и тем самым устранить основанное на опыте опровержение, обнаружив, что оно в данном случае принимало и оценяло опыт не в его конкретной полноте, а лишь как пример и притом с его благоприятной для гипотез и теорий стороны. В этом подчинении конкретного опыта предположенным определениям основа теории затемняется и показывается лишь со стороны, подтверждающей теорию; равно, как вообще тем самым становится крайне затруднительным рассматривать конкретные восприятия беспристрастно для себя. Лишь сделав совершенно обратным весь ход познания, мы сообщаем целому правильное отношение, при коем можно обозреть связь основания и следствия и правильность преобразования восприятия в мысли. Одна из главных трудностей при изучении таких наук состоит поэтому в том, чтобы проникнуть в них; этого можно достигнуть лишь путем слепого принятия предположений и запечатления в памяти без возможности образования некоторого понятия, часто даже едва ли определенного представления, по большей же мере смутного образа фантазии, определений признаваемых сил, материй и их гипотетических фигур, направлений и вращений. Если же потребовать для принятия и оценки гипотез выяснения из необходимости и понятия, то оказывается невозможным двигаться далее начала.

О неправильности приложения синтетического метода к строго аналитическим наукам был уже повод говорить выше. Вольф распространил это приложение на всевозможные роды знаний, отнесенных им к философии и математике, – знаний, которые отчасти имеют совершенно аналитическую природу, отчасти же носят характер совершенно случайный и чисто ремесленный. Контраст между таким легко усвояемым, по природе своей неспособным ни к какой строгой и научной обработке материалом и натянутыми научными изворотами по поводу его и его внешнею оболочкою уже сам по себе показал нескладность такого приложения и лишил последнее кредита[9 - Напр. в Начальных основаниях строительного искусства Вольфа восьмая теорема гласит: Окошко должно иметь такую ширину, чтобы два лица могли удобно лежать на нем рядом.Доказательство. Ибо часто желают лечь на окошко вместе с другим лицом, дабы осмотреться. А так как строитель должен во всем удовлетворять главные намерения хозяев строения (§ 1), то он должен и окошко сделать настолько широким, чтобы два лица могли удобно лежать на нем рядом. Что и т. д.Его же Начальные основания фортификации, вторая теорема: Если неприятель расположился вблизи, и предполагается, что он будет пытаться освободить крепость посредством подания ей помощи, то вокруг всей крепости должна быть устроена циркумваллационная линия.Доказательство. Циркумваллационные линии препятствуют кому бы то ни было проникать в лагерь извне (§ 31). Но те, которые желают освободить крепость, стремятся проникнуть в лагерь извне. Поэтому для удержания их от того должна быть вокруг лагеря устроена циркумваллационная линия. Посему если неприятель расположился вблизи, и предполагается, что он будет пытаться освободить крепость посредством подания ей помощи, то лагер должен быть замкнут в циркумваллационные линии. Что и т. д.]. Но веры в пригодность и существенность этого метода для придания научной строгости философии это злоупотребление им не могло уничтожить; пример изложения Спинозою его философии еще долго выдавался за образец. Однако в действительности Кант и Якоби опровергли весь способ действия прежней метафизики, а с тем вместе и ее метод. Кант по-своему показал относительно содержания этой метафизики, что через строгое доказательство оно приводит к антиномиям, характер которых был впрочем разъяснен в соответствующем месте; но о самой природе этого доказательства, которое связано с некоторым конечным содержанием, он не рефлектировал; между тем одно должно падать вместе с другим. В своих Начальных основаниях естествознания он сам дал пример обработки некоторой науки, которую он таким путем думал сделать философскою, как науку рефлексии и по ее методу. Если Кант нападал на прежнюю метафизику более с точки зрения ее содержания, то Якоби производил это нападение преимущественно со стороны способа ее доказательств; он самым ясным и глубоким образом выделил пункт, в коем вся суть дела, а именно, что такой метод доказательства связан совершенно с кругом оцепенелой неподвижности конечного, свобода же, т. е. понятие, и тем самым все, что истинно, лежит вне его и для него недостижимо. По выводу Канта своеобразное содержание метафизики приводит к противоречиям, и недостаточность этого познания состоит в его субъективности, по выводу же Якоби метод и вся природа самого этого познания имеют дело лишь со связью условности и зависимости и потому оказываются несоответствующими тому, что есть в себе и для себя и абсолютно истинно. Действительно, так как принцип философии есть бесконечное свободное понятие, и все ее содержание покоится единственно на этом понятии, то к нему неприменим метод чуждой понятию конечности. Синтез и опосредование этого метода приводят только к противоположной свободе необходимости, именно к некоторому тожеству зависимого, которое лишь в себе, все равно, понимается ли оно, как внутреннее или как внешнее, и в котором то, что составляет его реальность, различенное и осуществленное, остается только самостоятельно различным и потому конечным. Таким образом, самое это тожество тут не осуществляется и остается лишь внутренним или иначе лишь внешним, так как его определенное содержание ему дано; с обеих точек зрения оно есть нечто отвлеченное и имеет реальную сторону не в нем самом, а потому не положено, как в себе и для себя определенное тожество; понятие, в котором единственно вся суть дела, и которое есть бесконечное в себе и для себя, исключено тем самым из этого познания.

Таким образом в синтетическом познании идея достигает своей цели лишь в той мере, в какой понятие по своим моментам тожества и по реальным определениям или иначе по общности и частным различениям, – далее также как тожество, которое есть связь и зависимость различного – становится для понятия. Но этот его предмет ему не соответствует, ибо понятие не становится единством себя с самим собою в своем предмете или в своей реальности; в необходимости состоит его тожество для него, но в этом тожестве заключается не сама определенность, а некоторый внешний ей, т. е. не понятием определяемый материал, в коем понятие не познает само себя. Таким образом понятие вообще определено не для себя и не в себе и для себя вместе в своем единстве. Поэтому идея не достигает еще в этом познании истины вследствие несоответствия предмета субъективному понятию. Но сфера необходимости есть высшее обострение бытия и рефлексии; она сама в себе и для себя переходит в свободу понятия, внутреннее тожество переходит в свое обнаружение, которое есть понятие, как понятие. Как совершается этот переход из сферы необходимости в понятие в себе, было указано при рассмотрении сказанной сферы, равно как он был изображен, как генезис понятия, в начале этой книги. Здесь необходимость занимает такое положение, при коем она есть реальность или предмет понятия, равно как и понятие, в которое оно переходит, есть теперь предмет понятия. Но самый переход остается тем же. Он и здесь есть понятие в себе и лежит еще вне познания в нашей рефлексии, т. е. есть еще ее внутренняя необходимость. Лишь результат есть для него. Идея, поскольку понятие теперь определено, как в себе и для себя, для себя есть практическая идея, действие.

В. Идея добра

Поскольку понятие, которое есть свой собственный предмет, определено в себе и для себя, субъект определяет себя, как единичное. Как субъективное, он опять-таки имеет предположение некоторого сущего в себе инобытия; он есть побуждение реализовать себя, цель, которая хочет через себя саму дать себе объективность в объективном мире и выполнить себя. В теоретической идее субъективное понятие, как общее, в себе и для себя лишенное определения, противостоит объективному миру, из коего оно почерпает себе определенное содержание и выполнение. В практической же идее оно, как действительное, противостоит действительному; но уверенность в себе, присущая субъекту в его определенном в себе и для себя бытии, есть уверенность в свой действительности и не-действительности мира; для субъекта уничтожено инобытие мира, не только как отвлеченная общность, но и в его единичности и в определениях его единичности. Объективность присвоивается здесь субъектом самому себе; его определенность внутри себя есть объективное, ибо оно есть общность, которая равным образом совершенно определена; бывший ранее того объективным мир есть, напротив, еще нечто положенное, нечто непосредственно разнообразно определенное, но именно потому что оно непосредственно определено, оно лишено единства понятия внутри себя и для себя уничтожено.

Эта содержащаяся в понятии, равная ему и включающая в себя требование единичной внешней действительности определенность есть добро. Оно выступает с достоинством, как абсолютное, так как оно есть полнота понятия внутри себя, объективное, которому вместе с тем свойственна форма свободного единства и субъективности. Эта идея выше, чем идея вышерассмотренного познания, ибо первая имеет достоинство не только общего, а также и просто действительного. Она есть побуждение, поскольку это действительное еще субъективно, полагает само себя, а не имеет вместе с тем формы непосредственного предположения; ее побуждение к реализации состоит собственно в том, чтобы сообщить себе не объективность, – последнюю она имеет в самой себе, – а лишь эту пустую форму непосредственности. Поэтому деятельность цели направлена не против себя для принятия внутрь себя и усвоения себе некоторого данного определения, но скорее для положения собственного определения и для сообщения себе реальности в форме внешней действительности посредством снятия определений внешнего мира. Идея воли, как самоопределяющая, имеет для себя содержание внутри себя самой. Последнее есть, правда, определенное содержание и тем самым нечто конечное и ограниченное; самоопределение есть по существу частность, так как рефлексия воли в себя, как отрицательное единство, есть вообще также единичность в смысле исключения и предположения некоторого другого. Но частность содержания ближайшим образом бесконечна вследствие формы понятия, собственную определенность которого она составляет, и которое имеет в нем отрицательное тожество себя с самим собою и тем самым есть не только частное, но обладает своею бесконечною единичностью. Вышеупомянутая конечность содержания в практической идее означает тем самым то, что она есть ближайшим образом еще невыполненная идея; понятие для него есть сущее в себе и для себя; оно есть здесь идея в форме для себя самой сущей объективности; с одной стороны субъективное есть потому уже не только нечто положенное, произвольное или случайное, но нечто абсолютное; но с другой стороны эта форма осуществления, бытие для себя, не имеет еще также формы бытия в себе. То, что является по форме, как таковой, как противоположность, является в рефлектированной в простое тожество форме понятия, т. е. в содержании, как его простая определенность; доброе, хотя бы и имеющее значение в себе и для себя, есть в силу того какая-либо частная цель, которая однако не должна приобрести свою истину лишь через реализацию, а есть истинное уже для себя.

Самое умозаключение непосредственной реализации не требует здесь никакого ближайшего изложения; оно есть лишь рассмотренное выше умозаключение внешней целесообразности; различение касается лишь содержания. Во внешней целесообразности, как формальной, последнее было вообще неопределенным конечным содержанием, здесь же оно, хотя также конечно, но, как таковое, считается, вместе с тем, абсолютным. Но по отношению к заключению, выполненной цели, возникает дальнейшее различение. Конечная цель в своей реализации достигает также лишь средства; так как она в своем начале не есть еще цель, определенная в себе и для себя, то она и выполненная остается такою, которая не есть в себе и для себя. Если же доброе опять-таки фиксируется, как нечто конечное и как таковое по существу, то, несмотря на свою внутреннюю бесконечность, оно не может избегнуть судьбы конечного, – судьбы, являющейся во многих формах. Совершаемое добро есть добро в силу того, что оно есть уже в субъективной цели, в своей идее; совершение дает ему некоторое внешнее существование; но так как это существование определено лишь, как в себе и для себя ничтожная внешность, то доброе достигает в нем лишь случайного разрушимого существования, а не соответствующего своей идее совершения. Далее так как доброе по своему содержанию есть нечто ограниченное, то существует также много различного добра; совершаемое добро подвержено разрушению не только через внешнюю случайность и через зло, но и через столкновение и борьбу в самом добре. C стороны предположенного им объективного мира, в предположении коего заключается субъективность и конечность добра, и который, как нечто другое, идет своим собственным путем, самое совершение добра подвержено препятствиям и даже невозможности. Доброе остается, таким образом, некоторым долженствованием; оно есть в себе и для себя, но бытие, как последняя, отвлеченная непосредственность, остается в противоположность добру определенным так же, как некоторое небытие. Идея выполненного добра есть, правда, некоторый абсолютный постулат, но не более, чем постулат, т. е. абсолютное с определением субъективности. Тут встречаются еще два противоположных мира, царство субъективности в чистых областях прозрачной мысли и царство объективности в элементе внешней многообразной действительности, которое есть незамкнутое царство мрака. Полное развитие этого неразрешенного противоречия, этой абсолютной цели, непреодолимо противостоящей ограничению действительности, ближе рассмотрено в Феноменологии духа. Между тем, как идея содержит в себе момент полной определенности, другое понятие, к коему относится понятие в ней, есть в своей субъективности, вместе с тем, момент некоторого объекта; поэтому, идея выступает тут в виде самосознания и с этой стороны совпадает с его изложением.

Но то, чего не достает практической идее, есть момент самого сознания, как такового, именно того, чтобы момент действительности в понятии достиг для себя определения внешнего бытия. Этот недостаток может быть также рассматриваем так, что практическая идея еще лишена момента теоретической. А именно, последней со стороны субъективного, со стороны понятия, ставшего понятием, созерцаемым внутри себя, присуще лишь определение общности; познание знает себя, лишь как усвоение, как неопределенное для себя самого тожество понятия с самим собою; выполнение, т. е. в себе и для себя определенная объективность, есть для теоретической идеи нечто данное, а истинно сущее – независимо от субъективного положения существующая действительность. Напротив, для практической идеи эта действительность, противостоящая первой, вместе с тем, как непреодолимое ограничение, имеет значение в себе и для себя ничтожного, долженствующее получить свое истинное определение и единственную ценность через цели добра. Поэтому, воля сама противостоит достижению своей цели тем, что воля отделяется от познания, и что внешняя действительность не сохраняет для нее (воли) формы истинно сущего; поэтому идея доброго может найти свое восполнение лишь в идее истинного.

Но этот переход идея доброго совершает через саму себя. В умозаключении действия первая посылка есть непосредственное отношение доброй цели к действительности, которою эта цель овладевает и во второй посылке направляет против внешней действительности, как внешнее средство. Добро есть для субъективного понятия объективное; действительность в ее существовании лишь постольку противостоит ему, как непреоборимое ограничение, поскольку она имеет еще определение непосредственного существования, а не объективного в смысле бытия в себе и для себя; она есть скорее или злое, или безразличное, только подлежащее определению, имеющее свою ценность не в себе самом. Но это отвлеченное бытие, противостоящее добру во второй посылке, уже сняло саму практическую идею; первая посылка ее действия есть непосредственная объективность понятия, по которому цель без всякого сопротивления сообщается действительности и находится с нею в простом, тожественном отношении. Таким образом, надлежит лишь сопоставить вместе мысли обеих посылок. К тому, что уже непосредственно исполнено в первой посылке объективным понятием, присоединяется во второй лишь то, что оно положено через опосредование, т. е. для него. Как в отношении цели вообще выполненная цель есть опять также лишь средство, но наоборот средство есть также выполненная цель, так, равным образом, в умозаключении доброго вторая посылка уже непосредственно дана в себе в первой; но эта непосредственность недостаточная, и вторая посылка требуется уже для самой цели; выполнение добра вопреки противостоящей ему другой действительности есть опосредование, которое по существу необходимо для непосредственного отношения и осуществления добра. Ибо выполнение добра есть лишь первое отрицание или инобытие понятия, некоторая объективность, которая была бы погружением понятия во внешность; второе отрицание есть снятие этого инобытия, в силу чего непосредственное выполнение цели только и становится действительностью добра, как сущего для себя понятия, так как последнее тем самым полагается тожественным с самим собою, а не с некоторым другим, и стало быть свободным. Но если бы цель добра через то не должна была быть выполненною, то это было бы возвратом понятия на ту точку зрения, на которой понятие было до своей деятельности, – на точку зрения определенной, как уничтоженной, и однако предположенной, как реальная, действительности; возвратом, который становится прогрессом в ложную бесконечность, но имеет свое основание в том, что в снятии той отвлеченной реальности это снятие также непосредственно забывается, или что забывается то, что эта реальность уже была предположена, как в себе и для себя уничтоженная, необъективная действительность. Это повторение предположения невыполненной цели после действительного выполнения цели определяет себя поэтому так, что субъективная постановка объективного понятия возобновляется и делается перемежающеюся, в силу чего конечность добра является как по своему содержанию, так и по своей форме сохраняющеюся истиною, равно как осуществление добра оказывается всегда лишь единичным актом, а не чем то общим. В действительности эта определенность сняла себя при осуществлении добра; то, что для объективного понятия еще ограничено, есть его собственный взгляд на себя, исчезающий через рефлексию о том, что есть осуществление добра в себе; понятие противится через этот взгляд само себе и должно поэтому направиться не против некоторой внешней действительности, а против самого себя.

А именно, деятельность во второй посылке, производящая лишь некоторое одностороннее бытие для себя, вследствие чего продукт является субъективным и единичным, и тем самым в нем повторяется первое предположение, есть в действительности также положение сущего в себе тожества объективного понятия и непосредственной действительности. Определение последней через предположение состоит в том, что есть свойственная ей лишь реальность явления, что она в себе и для себя ничтожна и определима только объективным понятием. Так как через деятельность объективного понятия внешняя действительность изменяется, и ее определение тем самым снимается, то именно потому от нее изъемлются лишь являющаяся реальность, внешняя определимость и ничтожество, она тем самым становится положенною, как сущая в себе и для себя. При этом вообще снимается предположение, именно определение добра, как только субъективной и по своему содержанию ограниченной цели, необходимость реализовать последнюю только через субъективную деятельность и самая эта деятельность. В результате опосредование само себя снимает, оно есть непосредственность, которая есть не восстановление предположения, а скорее его снятие. Тем самым идея в себе и для себя определенного понятия положена уже не только в действующем субъекте, а также как некоторая непосредственная действительность, и наоборот, последняя, как она есть в познании, как по истине сущая объективность. Единичность субъекта, присущая ему через его предположение, исчезла вместе с последним; тем самым он есть свободное, общее тожество с самим собою, для которого (тожества) объективность понятия есть настолько же данная, непосредственно существующая для него, насколько он знает себя, как в себе и для себя определенное понятие. Тем самым в этом результате познание восстановлено и соединено с практическою идеею, преднайденная действительность определена вместе с тем, как выполненная абсолютная цель; но не так, как в ищущем познании, лишь как объективный мир без субъективности понятия, а как такой объективный мир, внутреннее основание и действительное существование которого есть понятие. Это абсолютная идея.

Третья глава

Абсолютная идея

Абсолютная идея есть, как оказалось, тожество теоретической и практической идей, из коих каждая для себя еще одностороння, имеет внутри себя самую идею, лишь как искомую потусторонность и недостигнутую цель; каждая из них есть, поэтому, некоторый синтез стремления, который настолько же имеет, насколько не имеет внутри себя идеи, переходит от одного к другому, но не соединяет обеих мыслей, а остается при их противоречии. Абсолютная идея, как разумное понятие, которое в своей реальности совпадает лишь с самим собою, есть в этой непосредственности в силу своего объективного тожества с одной стороны возврат к жизни; но она, равным образом, сняла внутрь себя эту форму своей непосредственности и высшую противоположность. Понятие есть не только душа, но свободное субъективное понятие, которое есть для себя и потому обладает личностью, – практическое, в себе и для себя определенное, объективное понятие, которое, как лицо, есть непроницаемая, неделимая субъективность; но которое, равным образом, есть не исключающая единичность, а общность и познание для себя, и в своем другом имеет предметом свою собственную объективность. Все прочее есть заблуждение, смутность, мнение, стремление, произвол и преходимость; только абсолютная идея есть бытие, непрекращающаяся жизнь, знающая себя истина и вся истина.

Она есть единственный предмет и содержание философии. Так как она содержит внутри себя всю определенность, и ее сущность состоит в том, чтобы возвращаться к себе через свое самоопределение и порознение, то она имеет различные образы, и задача философии заключается в познании ее в них. Природа и дух суть вообще различные способы изображать ее существование; искусство и религия – ее различные способы понимать себя и сообщать себе некоторое соответственное ей существование; философия имеет с искусством и религиею одинаковое содержание и одинаковую цель, но она есть высший способ понимания абсолютной идеи, так как способ философии есть высший – понятие. Философия охватывает, поэтому, внутри себя эти образы реальной и идеальной конечности, равно как бесконечности и святости, и понимает их и саму себя. Вывод же и познание этих частных способов есть дальнейшая задача частных философских наук. Логическая сторона абсолютной идеи также может быть названа некоторым ее способом; но между тем, как слово «способ» означает некоторый частный вид, некоторую определенность формы, логическое есть, напротив, общий способ, в коем сняты и заключены все частные способы. Логическая идея есть она сама в своей чистой сущности, заключенная в своем понятии в простое тожество и еще не выступившая в видимость в некоторой определенности формы. Поэтому логика изображает самодвижение абсолютной идеи, лишь как первоначальное слово, которое есть обнаружение, но такое, которое, как внешнее, снова непосредственно исчезло, поскольку оно есть; идея есть, таким образом, лишь в этом самоопределении – воспринять себя, она есть в чистой мысли, в которой различение еще не есть инобытие, но есть и остается вполне прозрачным для себя. Логическая идея имеет тем самым своим содержанием себя, как бесконечную форму; форму, которая постольку составляет противоположность содержанию, поскольку последнее, как возвратившееся внутрь себя и снятое в тожестве определение формы, таково, что это конкретное тожество противостоит тожеству, развитому, как форма; содержание имеет вид другого и данного относительно формы, которая, как таковая, стоит просто в отношении, и определенность которой положена вместе с тем, как видимость. Абсолютная идея сама ближайшим образом имеет своим содержанием лишь то, что определение формы есть ее собственная завершенная полнота, чистое понятие. Определенность идеи и все развитие этой определенности и составили предмет науки логики, из какового развития абсолютная идея возникла сама для себя; для себя она оказалась состоящею в том, что определенность имеет вид не некоторого содержания, а есть просто форма, что идея тем самым есть просто общая идея; то что надлежит, следовательно, еще рассмотреть, есть тем самым не некоторое содержание, как таковое, но общность ее формы, – т. е. метод.

Метод может ближайшим образом явиться простым видом и способом познания, и он имеет действительно их природу. Но вид и способ, как метод, положены не только, как в себе и для себя определенная модальность бытия, а и как модальность познания, как определенного через понятие, и как форма, поскольку она есть душа всякой объективности, и всякое какое бы то ни было определенное содержание имеет свою истину единственно в форме. Если содержание опять-таки принять для метода, как данное и своеобразной природы, то метод, как и вообще логическое, есть вообще в таком определении некоторая просто внешняя форма. Но здесь можно сослаться не только на основное понятие логического, а все его развитие, в котором прошли все образования данного содержания и объекты, показало переход и не-истину этого определения; и вместо того, чтобы данный объект мог быть основою, к коей абсолютная форма относилась бы, лишь как внешнее и случайное определение, она напротив оказалась абсолютною основою и окончательною истиною. Метод возник оттуда, как знающее само себя, имеющее своим предметом себя, как абсолютное столь же субъективное, сколь и объективное понятие, а с тем вместе как чистое соответствие понятия и его реальности, как некоторое осуществление, которое есть само понятие.

Что здесь должно быть рассматриваемо, как метод, есть тем самым лишь движение самого понятия, природа коего уже познана, но во-первых, отныне с тем значением, что понятие есть все, и что его движение есть общая абсолютная деятельность, самоопределяющее и самореализующее движение. Поэтому метод должен быть признан без всякого ограничения всеобщим, внутренним и внешним способом и совершенно бесконечною силою, которой никакой объект, поскольку он представляется внешним, чуждым разуму и независимым от последнего, не мог бы оказывать противодействия, быть иной относительно метода природы и не быть проникнутым последним. Метод есть поэтому душа и субстанция, и нечто понято и познано в своей истине лишь постольку, поскольку оно совершенно подчинено методу; последний есть собственный метод всякой вещи, так как его деятельность есть понятие. В этом состоит и более истинный смысл общности метода; по рефлективной общности он признается лишь методом для всего; по общности же идеи он есть в той же мере вид и способ познания, субъективно знающего себя понятия, в какой объективный вид и способ или правильнее субстанциальность вещей, т. е. понятий, поскольку они ближайшим образом являются другими для представления и рефлексии. Поэтому он есть не только высшая сила или скорее единственная и абсолютная сила разума, но и его высшее и единственное побуждение – найти и познать себя самого во всем через себя самого. Тем самым во-вторых дано также различение метода от понятия, как такового, от его частности. Понятие, как оно было рассмотрено для себя, является в своей непосредственности; рефлексия или рассматривающее его понятие находится в нашем знании. Метод же есть самое это знание, для коего он есть не только предмет, но его собственное субъективное действие, орудие или средство познающей деятельности, отличное от нее, но ее собственная существенность. В ищущем познании метод также есть орудие, некоторое на субъективной стороне стоящее средство, через которое она относится к объекту. В этом умозаключении субъект есть один, а объект – другой крайний термин, и первый образует через свой метод заключение с вторым, но при этом не совпадает для себя с собою самим. Крайние термины остаются различными, так как субъект, метод и объект не положены, как одно тожественное понятие, и потому умозаключение есть всегда формальное; посылка, в коей субъект полагает форму, как свой метод, на своей стороне, есть непосредственное определение и потому содержит в себе, как мы видели, определения формы, определения, разделения и т. д., как преднайденные в субъекте факты. Напротив, в истинном познании метод есть не только множество известных определений, но определенность в себе и для себя понятия, которое лишь потому есть средний термин, что оно имеет также значение объективного, достигающего поэтому в заключении не только внешней определенности через метод, но положенного в своем тожестве с субъективным понятием.

1. То, что тем самым производится методом, суть определения самого понятия и его отношения, которые и должны быть теперь рассмотрены в значении определений метода. При этом нужно во-первых начинать с начала. О нем уже было говорено в начале самой логики, равно как по поводу субъективного познания, и было указано, что если оно и делается непроизвольно и с некоторою категорическою бессознательностью, то хотя по-видимому оно и приводит ко многим затруднениям, но все же имеет весьма простую природу. Так как оно есть начало, то его содержание есть нечто непосредственное, но такое, которое обладает смыслом и формою отвлеченной общности. Будет ли оно содержанием бытия, или сущности, или понятия, оно есть постольку принятое, преднайденное, ассерторическое, поскольку оно непосредственно. Но во-первых оно не есть непосредственное чувственного воззрения или представления, а мышления, которое в силу его непосредственности можно также назвать сверхчувственным, внутренним воззрением. Непосредственное чувственного воззрения есть нечто многообразное и единичное. Познание же есть понимающее мышление и потому его начало есть также лишь в элементе мышления; нечто простое и общее. Об этой форме была речь ранее по поводу определения. Относительно начала конечного познания общность также признается существенным определением, но принимается, лишь как определение мысли и понятия в противоположность бытию; ибо бытие есть именно это отвлеченное отношение к себе самому. Бытие не нуждается ни в каком ином выводе кроме того, что оно как бы привходит к отвлеченности определения лишь таким путем, что берется из чувственного воззрения или откуда-то инде и в этом смысле показывается (monstrirt werde). Эти показывания и вывод приводят к некоторому опосредованию, которое есть нечто большее, чем простое начало, и есть такое опосредование, которое принадлежит не мыслящему пониманию, а повышению представления, эмпирического и рассуждающего сознания до точки зрения мышления. По обычному противоположению мысли или понятия и бытия считается некоторою важною истиною, что первое для себя непричастно никакому бытию, и что последнее имеет свое собственное независимое от самой мысли основание. Но простое определение бытия столь бедно в себе, что уже по этому одному с него нельзя многого снять; общее есть непосредственно само это непосредственное, так как оно, как отвлеченное, есть также лишь то отвлеченное отношение к себе, которое есть бытие. В действительности же требование показать бытие имеет и дальнейший внутренний смысл. заключающий в себе не только это отвлеченное определение, но подразумевающий тем самым вообще требование реализации понятия, которая не находится в самом начале, но есть скорее цель и задача всего дальнейшего развития познания. Далее так как содержание начала должно быть определено через показание во внутреннем и внешнем восприятии и удостоверено, как нечто истинное или правильное, то тем самым подразумевается уже не форма общности, как таковая, а ее определенность, о чем необходимо сейчас поговорить. Удостоверение определенного содержания, которое образует собою начало, по-видимому лежит за последним; в действительности же его должно рассматривать, как движение вперед, так как именно оно принадлежит к понимающему познанию.

Таким образом начало не имеет для метода иной определенности кроме той, чтобы быть простым и общим; это и есть сама его определенность, в силу коей оно недостаточно. Общность есть чистое, простое понятие, и метод, как его сознание, знает, что общность есть лишь момент, и что понятие в ней еще не определено в себе и для себя. Но при сознании того, что начало должно быть развито далее лишь ради метода, последний был бы лишь чем-то формальным, положенным во внешней рефлексии. А так как он есть объективная, имманентная форма, то непосредственность начала должна в ней самой быть недостаточною и снабженною побуждением развиваться далее. Но общее в абсолютном методе имеет значение не только отвлеченного, но и объективно общего, т. е. в себе конкретной полноты, которая однако еще не положена, не есть еще для себя. Даже отвлеченное общее, как таковое, рассматриваемое в понятии, т. е. в своей истине, есть не только простое, но, как отвлеченное, оно уже положено, и ему присуще некоторое отрицание. Поэтому ни в действительности, ни в мысли нет также такого простого и отвлеченного, как то обыкновенно представляют себе. Такое простое, есть просто некоторое мнение, имеющее свое основание лишь в несознавании того, что происходит в действительности. Ранее того начинающее было определено, как непосредственное; непосредственность общего есть то же самое, что здесь выражается словами: бытие в себе без бытия для себя. Поэтому можно, правда, сказать, что всякое начало должно быть делаемо с абсолютного, равно как каждое движение вперед есть изображение последнего, поскольку сущее в себе есть понятие. Но именно потому что оно есть еще лишь в себе, оно равным образом есть еще не абсолютное, так же как не положенное понятие и не идея; ибо последние состоят именно в том, что бытие в себе оказывается лишь отвлеченным, односторонним моментом. Движение вперед не есть поэтому некоторый вид избытка; оно было бы таким, если бы начинающее поистине было уже абсолютным; движение вперед состоит скорее в том, что общее определяет само себя и есть для себя общее, т. е. равным образом единичное и субъект. Лишь в своем завершении оно есть абсолютное.

Можно припомнить о том, что начало, которое есть в себе конкретная полнота, может, как таковое, быть также свободным, а его непосредственность – иметь определение некоторого внешнего существования; зародыш живого и субъективная цель вообще оказались такими началами, оба они суть поэтому сами побуждения. Напротив не-духовное и не-живое есть конкретное понятие, лишь как реальная возможность; причина есть высшая ступень, на коей конкретное понятие, как начало в сфере необходимости, имеет некоторое непосредственное существование; но она еще не есть субъект, сохраняющийся, как таковой, в своей действительной реализации. Например, солнце и вообще все не-живое суть определенные осуществления, в коих реальная возможность остается внутреннею полнотою, а их моменты не положены в них в субъективной форме, и поскольку они реализуются, они достигают осуществления через другие телесные неделимые.

2. Конкретная полнота, образующая начало, имеет, как таковая, в ней самой начало дальнейшего движения и развития. Как конкретное, она различена внутри себя; но вследствие ее первой непосредственности первые ее различения вместе с тем различны. Но непосредственное, как относящаяся к себе общность, как субъект, есть также единство этих различий. Рефлексия есть первая ступень дальнейшего движения, выступление разницы (Differenz), суждение, определение вообще. Существенное состоит в том, что абсолютный метод находит и познает определение общего внутри самого этого общего. Рассудочное конечное познание поступает при этом так, что оно также внешне вновь принимает из конкретного то, что оно устранило при отвлекающем произведении этого общего. Напротив, абсолютный метод действует, не как внешняя рефлексия, а берет определенное из самого предмета своего, так как этот метод сам есть его имманентный принцип и душа. Это есть то, чего Платон требовал от познания, – рассматривать вещи в себе и для себя самих, отчасти в их общности, отчасти же не уклоняться от них в сторону и не хвататься за побочные обстоятельства, примеры и сравнения, но иметь единственно эти вещи перед собою и возводить в сознание то, что им имманентно. Метод абсолютного познания постольку аналитичен. То, что он находит дальнейшее определение своего первоначального общего единственно в самом последнем, и есть абсолютная объективность, понятие, достоверность которого он есть. Но он равным образом синтетичен, так как его предмет, определенный непосредственно, как простое общее, через определенность, обладаемую им в своей непосредственности и общности, оказывается некоторым другим. Это отношение некоторого различного, которое таким образом составляет его внутри себя, уже не есть однако то, что подразумевалось под синтезом в конечном познании; уже через свое также аналитическое определение вообще, по коему он есть отношение в понятии, он совершенно отличается от этого синтетического.

Этот столь же синтетический, сколь и аналитический момент суждения, коим первоначальное общее из него самого определяет себя, как другое себя, может быть назван диалектическим. Диалектика есть одна из тех древних наук, которая в новой метафизике, а затем вообще в популярной философии, как у древних, так и новых, всего менее была признана в ее значении. О Платоне Диоген Лаертиец говорит, что как Фалес был родоначальником философии природы, Сократ – моральной философии, так Платон был родоначальником третьей относящейся к философии науки, диалектики; заслуга, которую древность тем самым ценила особенно высоко, но которая часто совершенно оставляется без внимания теми, которые всего более говорят о нем. Диалектику часто рассматривали, как некоторое искусство, как будто она основывается на некотором субъективном таланте, а не принадлежит к объективности понятия. Какой вид и какой результат получила она в философии Канта, уже указано на определенных примерах этого его взгляда. Должно считать бесконечно важным шагом вперед признание диалектики вновь необходимою принадлежностью разума, хотя (Кантом) был получен результат противоположный тому, который отсюда вытекает.

Независимо от того, что диалектика обычно является чем-то случайным, ей придают ту ближайшую форму, что по поводу какого-либо предмета, напр., мира, движения, точки и т. д., указывается, что ему присуще какое-либо определение, напр. относительно порядка названных предметов конечность в пространстве или во времени, бытие в этом месте, абсолютная отрицательность пространства; но далее столь же необходимо и противоположное определение, напр. бесконечность в пространстве и времени, небытие в этом месте, отношение к пространству и тем самым пространственность. Древняя элейская школа направляла свою диалектику главным образом против движения, Платон же часто против представлений и понятий своего времени, особенно против софистов, но также против чистых категорий и определений рефлексии; позднейший более развитой скептицизм распространил ее не только на непосредственные т. наз. факты сознания и правила обыденной жизни, но и на все научные понятия. А следствие, выводимое из такой диалектики, есть вообще противоречие и ничтожество признанных утверждений. Но такой результат может иметь двоякий смысл, – или объективный, согласно коему самый предмет, который таким образом сам себе противоречит, снимает и уничтожает себя; – таково напр. заключение элейцев, по которому от мира, движения, точки отрицается истина; или субъективный, по коему недостаточность заключается в познании. Последнее заключение понимается или так, что только эта диалектика производит фокус некоторой ложной видимости. Таков обычный взгляд так называемого здорового человеческого смысла, придерживающегося чувственной очевидности и привычных представлений и выражений; иногда он обнаруживается спокойно, как, напр., Диогеном – собакою, доказывавшего ошибку диалектики движения посредством молчаливого хождения взад и вперед, иногда же в виде гнева, или только как на глупость, или как на преступление, пытающееся поколебать то, что по существу должно быть прочным и служащее основанием пороку; взгляд, который встречается в сократовой диалектике против софистической, и негодование, которое наоборот стоило жизни самому Сократу. То грубое опровержение, которое, как то сделал Диоген, противоставляет мышлению чувственное сознание и полагает найти истину в последнем, может быть предоставлено самому себе; поскольку же диалектика снимает нравственные определения, то надлежит питать доверие к тому, что разум сумеет восстановить их в их истине и в сознании их права, но также и их границы. Или же заключение о субъективном ничтожестве диалектики касается не ее самой, а скорее того познания, против которого она направлена, именно в духе скептицизма, равно как кантовой философии, против познания вообще.

Главный предрассудок состоит здесь в том, будто диалектика имеет лишь отрицательный результат, что сейчас будет определено ближе. Прежде всего следует заметить о вышеуказанной форме, в которой обычно является диалектика, что согласно этой форме диалектика и ее результат касаются или испытуемого предмета или также субъективного познания и объявляют ничтожными или последнее или предмет; напротив те определения, которые указываются в предмете, как некотором третьем, оставляются без рассмотрения и признаются законными для себя. Бесконечная заслуга кантовой философии состояла в том, что она обратила внимание на этот некритический образ действия и тем самым дала толчок к восстановлению логики и диалектики в смысле рассмотрения мысленных определений в себе и для себя. Предмет, каков он без мышления и без понятия, есть некоторое представление или также некоторое название; определения мышления и понятия суть то, в чем он есть то, что он есть. Поэтому, в действительности дело в них одних; они суть истинный предмет и содержание разума, а нечто такое, что считается предметом и содержанием в отличение от них, имеет значение лишь чрез них и в них. Поэтому нельзя признавать виною некоторого предмета или познания, если они по своему свойству или некоторой внешней связи оказываются диалектическими. То и другое представляется этим путем, как некоторый субъект, в коем определения в форме предикатов, свойств, самостоятельных общностей так сопоставлены, что они полагаются, как постоянные и правильные для себя лишь через чуждое им и случайное соединение в чем-либо третьем и через него, в диалектическом отношении и противоречии. Такой внешний и постоянный субъект представления и рассудка, равно как отвлеченные определения, вместо того, чтобы считаться последними, прочно лежащими в основании, должны скорее быть рассматриваемы сами, как нечто непосредственное, предположенное и начинающее, которое, как указано выше, должно в себе и для себя подпасть диалектике, так как оно должно считаться понятием в себе. Так все признаваемые за упроченные противоположности, наприм. конечного и бесконечного, единичного и общего, суть противоречия не через какое-либо внешнее соединение, а скорее в себе и для себя; как показывает рассмотрение их природы, они сами суть некоторый переход; синтез и субъект, в коем они являются, есть продукт собственной рефлексии их понятия. Если чуждое понятию рассмотрение остается при их внешних отношениях, изолирует их и оставляет устойчивыми предположениями, то напротив понятие, имеющее их самих в виду, движет ими, как их душа, и порождает их диалектику.

Такова сама та ранее указанная точка зрения, с коей некоторое общее первое, рассматриваемое в себе и для себя, оказывается другим себя самого. Понимаемое вполне обще, это определение должно быть установлено так, что тут тем самым первоначально непосредственное есть опосредованное, отнесенное к некоторому другому, или что общее есть частное. Второе, происходящее этим путем, есть тем самым отрицательное первого; и поскольку мы заранее принимаем в соображение дальнейшее развитие, первое отрицательное. Непосредственное по этой отрицательной стороне перешло в другое, но другое есть по существу не пустое отрицательное, не ничто, признаваемое объективным результатом диалектики, а другое первого, отрицательное непосредственного; следовательно оно определено, как опосредованное, вообще содержит внутри себя определение первого. Тем самым первое сберегается и сохраняется и в другом. Удержать в результате положительное в его отрицательном в содержании предположении, – вот что есть главнейшее в разумном познании; вместе с тем достаточно лишь простейшей рефлексии для того, чтобы убедиться в абсолютной истине и необходимости этого требования, и если нужно привести примеры для доказательства этого, то не в чем ином состоит вся логика.

То, что таким образом имеется отныне налицо, есть опосредованное, но которое ближайшим образом или взятое также непосредственно есть также простое определение, ибо так как первое перешло в него, то имеется налицо лишь второе. Но так и первое содержится во-втором, и последнее есть истина первого, то это единство может быть выражено предложением, в коем непосредственное поставлено, как субъект, а опосредованное, как его предикат, напр., конечное есть бесконечное, одно есть многое, единичное есть общее. Однако несоответственная форма таких предложений и суждений сама собою бросается в глаза. По поводу суждения было указано, что его форма вообще и в особенности непосредственная форма положительного суждения неспособна обнять собою умозрительное и истину. К нему по меньшей мере должно бы было также быть присоединено его ближайшее дополнение, отрицательное суждение. В суждении первое, как субъект, имеет (лишь) видимость самостоятельной устойчивости, так как оно, собственно говоря, снято в своем предикате, как в своем другом; это отрицание, правда, заключается в содержании сказанных предложений, но их положительная форма противоречит ему; тем самым положено не то, что в них заключается, между тем как именно в этом и должно бы было состоять намерение употреблять некоторое предложение.