Учение о понятии

А именно процесс рода, в коем отдельные неделимые взаимно снимают свое безразличное, непосредственное осуществление и уничтожаются в этом отрицательном единстве, имеет далее другою стороною своего продукта реализованный род, положивший себя тожественным с понятием. В процессе рода исчезают отдельные единичности индивидуальной жизни; отрицательное тожество, в котором род возвращается внутрь себя, с одной стороны порождает единичность, а с другой снимает ее, и стало быть есть совпавший с собою род, ставшая сущею для себя общность идеи. В оплодотворении уничтожается непосредственность живой индивидуальности; смерть этой жизни есть возникновение духа. Идея, которая, как род, есть в себе, есть для себя, так как она сняла свою частность, присущую живым существам, и тем самым сообщила себе некоторую реальность, которая есть сама простая общность; таким образом она есть идея, которая относится к себе, как идея, общее, имеющее общность своею определенностью и существованием; – идея познания.

Вторая глава

Идея познания

Жизнь есть непосредственная идея или идея, как ее еще не реализованное в самом себе понятие. В ее суждении она есть познание вообще.

Понятие есть, как понятие, для себя, поскольку оно осуществляется свободно, как отвлеченная общность или как род. Таким образом оно есть свое чистое тожество с собою, которое так различает себя в себе самом, что различенное не есть некоторая объективность, но равным образом освобождено в субъективность или форму простого равенства с собою, и тем самым есть предмет понятия, самое понятие. Его реальность вообще есть форма его существования; вся суть состоит в определении этой формы; на ней основывается различение того, что понятие есть в себе или как субъективное, что оно есть, как погруженное в объективность, и затем в идее жизни. В последней оно, правда, отличено от своей внешней реальности и положено для себя, но имеет это бытие для себя, лишь как тожество, которое есть отношение к себе, как погруженному в свою подчиненную ему объективность, или к себе, как присущей ему субстанциальной форме. Возвышение понятия над жизнью состоит в том, что его реальность есть освобожденная в общность форма понятия. Через это суждение идея раздваивается на субъективное понятие, реальность которого есть оно само, и на объективное, которое есть жизнь. Мышление, дух, самосознание суть определения идеи, поскольку она имеет предметом саму себя, и поскольку ее существование, т. е. определенность ее бытия, есть ее собственное отличение от себя самой.

Метафизика духа или, как говорится часто иначе, души вращалась около определений субстанции, простоты, нематериальности; определений, для которых было принимаемо в основу представление духа, как субъекта, почерпнутое из эмпирического сознания, и затем спрашивалось, какие предикаты согласуются с восприятиями; прием, который не мог идти далее, чем прием физики – подвести мир явлений под общие законы и определения рефлексии, так как в основании этого приема лежал дух также лишь в его явлении; этот прием приводил даже к еще меньшей научности, чем в физике, так как дух не только бесконечно богаче, чем природа, но и так как абсолютное единство противоположного в понятии составляет также сущность духа; таким образом в своем явлении и отношении к внешности он проявляет противоречие в его высшей определенности, и поэтому для каждого из противоположных определений рефлексии должен быть произведен опыт, или от опытов должны быть сделаны выводы к противоположным определениям путем формального умозаключения. Так как непосредственно присущие явлению предикаты ближайшим образом принадлежат еще опытной психологии, то для метафизического соображения остаются собственно лишь совершенно скудные определения рефлексии. Кант в своей критике умозрительной психологии признает эту метафизику прочно стоящею на том, что, поскольку она должна быть умозрительною наукой, то малейшая почерпнутая из восприятия прибавка к общему представлению самосознания превратила бы эту науку в опытную и погубила бы ее умозрительную чистоту и независимость от всякого опыта. Поэтому не остается ничего кроме простого, совершенно пустого для себя по содержанию представления я, о котором нельзя даже сказать, что оно есть понятие, но которое есть простое сознание, сопровождающее все понятия. Через это я или через то (ту вещь), что мыслит, по дальнейшим выводам Канта представляется лишь трансцендентальный субъект мыслей =x, который познается только через мысли, составляющие его предикаты, и о котором в его отдельности мы никогда не можем иметь ни малейшего понятия; притом это я по собственному выражению Канта имеет то неудобство, что для какого-либо суждения о нем мы постоянно должны уже пользоваться им; ибо оно не есть некоторое представление, служащее для отличения какого-либо особого объекта, а форма последнего вообще, поскольку оно должно быть названо познанием. Таким образом паралогизм, в который впадает рациональная психология, состоит в том, что модусы самосознания в мышлении обращаются в понятия рассудка о некотором объекте, что это я мыслю принимается за некоторое мыслящее существо, за некоторую вещь в себе; таким путем из того, что я в сознании всегда присутствует, как субъект, и именно как единичный, при всем многообразии представления тожественный и отличающий меня от этого многообразия, как внешнего ему, неправильно выводится, что я есть некоторая субстанция, далее – нечто качественно простое, единое и существующее независимо от пространственных и временных вещей.

Я привел и это изложение более подробно потому, что оно определенно знакомит с природою прежней метафизики души, а также в частности уничтожившей эту метафизику критики. Первая направлялась к определению отвлеченной сущности души; она исходила при этом первоначально от восприятия и превращала его эмпирическую общность и вообще внешнее рефлективное определение единичности действительного в форму завершенных определений сущности. Кант вообще имел при этом в виду лишь состояние современной ему метафизики, которая останавливалась, главным образом, на таких отвлеченных, односторонних определениях без какой-либо диалектики; истинно умозрительных идей более старых философов о понятии духа он не принимал во внимание и не исследовал. В своей критике этих определений он просто следовал юмовой скептической манере, а именно, твердо стоял на том, каким является я в самосознании, отбрасывая из него, так как надлежало познать его, как сущность, как вещь в себе, все эмпирическое; таким образом, не оставалось ничего, кроме этого явления я мыслю, которое сопровождает все представления, и о котором мы не имеем ни малейшего понятия. Без сомнения, следует согласиться с тем, что ни о я, ни о чем бы то ни было, даже о понятии не имеется ни малейшего понятия, покуда люди не понимают, а останавливаются на простом, неподвижном представлении и названии. Странна мысль – если только ее можно назвать мыслью, – что я уже должен пользоваться я, чтобы судить о я; я, которое пользуется самосознанием, как некоторым средством суждения, есть конечно некоторый х, о коем, равно как об отношении такого пользования, нельзя иметь ни малейшего понятия. Но без сомнения смешно называть неудобством и, как нечто ошибочное, кругом то свойство самосознания, что я мыслит само себя, что нельзя мыслить я, если нет я, которое мыслит; отношение, через которое в непосредственном эмпирическом самосознании обнаруживается абсолютная, вечная природа я и его понятия, обнаруживается в силу того, что самосознание именно и есть существующее, следовательно, эмпирически воспринимаемое чистое понятие, абсолютное отношение к себе самому, которое, как разделяющее суждение, делает себя своим предметом и одно способно тем самым обратить себя в круг. Камню не свойственно это неудобство; если о нем думают, или если нужно судить о нем, то он при этом не преграждает сам себе пути; ему чуждо затруднение пользоваться для этого самим собою; этот труд должно принять на себя нечто другое, находящееся вне его.

Недостаток, находимый этими заслуживающими название варварских представлениями, в том, что при мысли о я последнее не может быть опущено, как субъект, является за сим в таком виде, что я дано лишь, как субъект сознания, или что я может употреблять себя лишь в качестве субъекта суждения, и что нет такого воззрения, через которое оно было бы дано, как объект; между тем понятие вещи, которая может существовать, лишь как субъект, не приводит еще за собою никакой объективной реальности. Но если для объективности требуется внешнее, определенное во времени и пространстве воззрение, и оно однако отсутствует, то ясно, что под объективностью разумеется лишь та чувственная реальность, возвышение над которою есть условие мышления и истины. Но конечно если я при отсутствии понятия признается только простым представлением, так, как мы высказываем я в обыденном сознании, то оно есть отвлеченное определение, а не имеющее само себя предметом отношение себя самого; оно есть, таким образом, лишь один из крайних терминов, односторонний субъект без своей объективности и было бы также лишь объектом без субъективности, если бы тут не встречалось именно упомянутого неудобства – неотделимости от я, как объекта, мыслящего субъекта. Но в действительности то же самое неудобство имеет место и при первом определении, определении я, как субъекта; ибо я мыслит нечто, себя или что-либо другое. Эта нераздельность двух форм, в которых оно противополагает себя себе самому, составляет собственную природу его понятия и понятия, как такового; она есть именно то, что желает удержать Кант, дабы прочно сохранить неразличающее себя в себе и потому лишь чуждое понятию представление. Такое чуждое понятию представление, правда, может смело быть противопоставлено отвлеченным определениям рефлексии или категориям прежней метафизики; ибо оно стоит с ними наравне по односторонности, хотя они выше его по мысли. Напротив, тем более скудным и пустым является оно сравнительно с более глубокими идеями древней философии о понятии души или мышления, например с истинно умозрительными идеями Аристотеля. Если философия Канта исследовала эти определения рефлексии, то тем более она должна бы была исследовать прочно укоренившуюся отвлеченность пустого я, лишая идею вещи в себе, которая оказывается совершенно ложною именно вследствие ее отвлеченности; опыт этого вызывающего жалобу неудобства сам есть эмпирический факт, в чем и высказывается неистинность этой отвлеченности.

Кантова критика умозрительной психологии упоминает лишь мендельсоново доказательство бессмертия души; и я привожу здесь его опровержение еще в виду достопримечательности того, что ему противопоставляется. Это доказательство основывается на простоте души, вследствие которой (простоты) душа неспособна к изменению, к переходу в нечто другое во времени. Качественная простота есть выше рассмотренная форма отвлечения вообще; как качественная определенность, оно исследовано в сфере бытия, и там было доказано, что качественное, как таковое, есть отвлеченно относящаяся к себе определенность и именно потому диалектично и есть лишь переход в нечто другое. Относительно же понятия было показано, что рассматриваемое с точки зрения постоянства, неистребимости и неуничтожаемости оно, напротив, потому есть сущее в себе и для себя и вечное, что оно есть не отвлеченная, а конкретная простота, не отвлеченно относящееся к себе определенное бытие, но единство себя самого и своего другого, в которое оно, стало быть, не может перейти так, чтобы оно в нем изменилось, именно потому что другое, определенное бытие есть оно само, и поэтому в таком переходе оно приходит лишь к себе самому. Между тем Кантова критика противополагает этому качественному определению единства понятия количественное. Хотя душа не есть де внешнее многообразное, не имеет протяженной величины, тем не менее, сознание имеет некоторую степень, и душа, как все существующее, есть интенсивная величина; тем самым положена возможность перехода в ничто через постепенное исчезновение. Но что же такое это опровержение, как не применение к духу категории бытия, интенсивной величины? – определение, лишенное в себе всякой истины и уже снятое в понятии.

Метафизика, даже та, которая ограничивалась неподвижными понятиями рассудка и не возвышалась до умозрения и до природы понятия и идеи, имела своею целью познание истины и исследовала свои предметы в видах обнаружения того, суть ли они нечто истинное или нет, субстанции или явления. Победа же над нею кантовой критики сводится, напротив, к тому, чтобы устранить исследование, имеющее целью истинное и самую эту цель; она (критика) вовсе не задает того единственно интересного вопроса, имеет ли некоторый определенный субъект, в данном случае отвлеченное я представления, в себе и для себя истину. Но останавливаться на явлениях и на том, что в последовательном сознании оказывается просто представлением, значит отказываться от понятия и от философии. То, что превосходит это представление, признается кантовою критикою за нечто превышающее наше познание, за нечто такое, к чему наш разум вовсе не уполномочен. Действительно, понятие возвышается над лишенным понятия, и ближайшим оправданием такого превышения служат, с одной стороны, оно само, а с другой, отрицательной стороны, – неистинность явления и представления, а также и таких отвлеченностей, как вещи в себе и то я, которое не должно быть объектом себе.

По совокупности этого логического изложения идея жизни оказалась тем, из чего проистекла идея духа, или что то же самое, из истины которого последняя доказала себя. Как такой результат, эта последняя идея имеет в себе и для себя самой свою истину, с коею затем может быть сравнено эмпирическое или явление духа, в видах выяснения, согласуется ли оно с нею; само же эмпирическое может быть постигнуто лишь через идею и из нее. Относительно жизни мы видели, что она есть идея, но при этом вместе с тем оказалось, что жизнь еще не есть истинное изображение или истинный род и способ существования идеи. Ибо в жизни реальность идеи есть единичное, а общность или род есть внутреннее; истина жизни, как абсолютное отрицательное единство, состоит поэтому в том, чтобы снять отвлеченную, или что то же самое, непосредственную единичность и, как тожественное, быть тожественным себе, как род, быть равным самому себе. Эта идея и есть дух. Но при этом можно еще заметить, что он рассматривается здесь в той форме, какая присуща идее, как логической. А именно, она имеет еще другие виды, которые могут быть здесь упомянуты лишь попутно и в коих ее должны рассматривать конкретные науки о духе, – души, сознания и духа, как такового.

Название душа применялось собственно вообще к единичным, конечным духам, и умозрительная или опытная наука о душе должна была означать то же, что наука о духе. При выражении душа нам предносится представление, будто она есть некоторая вещь, как другие вещи; спрашивается о ее местопребывании, о пространственном определении действия ее сил; еще более о том, каким образом эта вещь неуничтожима, подвержена условиям временности и, однако, неизменна. Система монад повышает материю в нечто подобное душе, душа есть по этому представлению некоторый атом, как и атомы материи вообще; атом, выходящий, как пар, из чашки кофе, по счастливому стечению обстоятельств был бы способен развиться в душу, и лишь большая смутность его представления отличает его от некоторой такой вещи, которая является душою. Сущему для самого себя понятию необходимо причастно и непосредственное существование; в этом субстанциальном тожестве с жизнью, в своем погружении в свою внешность оно должно быть рассматриваемо в антропологии. Но и здесь должно чуждаться той метафизики, по которой эта форма непосредственности приравнивается душе, как вещи, некоторому атому, атомам материи. Антропологии должна быть предоставлена лишь та темная область, в которой дух, как это говорилось ранее, находится под звездными и земными влияниями, живет, как природный дух, в симпатии с природою, узнает ее изменения в грезах и чаяниях, присущ мозгу, сердцу, нервным узлам, печени и т. п., которым по Платону Бог, дабы и неразумная часть пользовалась его милостью и была причастна высшему, даровал дар предсказания, над коим самосознательный человек возвышается. К этой неразумной стороне принадлежит далее отношение представления и высших духовных деятельностей, поскольку они в единичном субъекте преданы игре совершенно случайных телесных состояний, внешних влияний и единичных обстоятельств.

Это низшее из конкретных образований, в коем дух погружен в материальность, имеет свое непосредственно высшее в сознании. В этой форме свободное понятие, как сущее для себя я, удаляется из объективности, относясь к ней, однако, как к своему другому, как к противостоящему ему предмету. Так как дух здесь есть уже не душа, но в достоверности его самого непосредственность бытия имеет скорее значение чего-то для него отрицательного, то тожество, в коем он состоит в предметности с самим собою, есть, вместе с тем, лишь видимость, так как предметное имеет также еще форму сущего в себе. Эта ступень есть предмет феноменологии духа, науки, которая стоит между наукою о природном духе и духе, как таковом, и рассматривает сущий для себя дух, вместе с тем, в его отношении к его другому, которое тем самым, как упомянуто, определяется, и как сущий в себе объект, и как отрицательное, а дух, таким образом, изображается, как являющийся в противоположности себе самому.

Но высшая истина этой формы есть дух для себя, для которого данный сознанию сущий в себе предмет имеет форму собственного определения духа, представления вообще; этот дух, действующий на определения, как на свои собственные, на чувства, представления и мысли, тем самым внутри себя и в своей форме бесконечен. Рассмотрение этой ступени принадлежит учению о духе в собственном значении этого слова, которое обнимало бы то, что составляет предмет обычной опытной психологии, но которое, дабы быть наукою о духе, должно исполнять свое дело не эмпирически, а быть донимаемо научно. Дух на этой ступени есть конечный дух, поскольку содержание его определенности есть непосредственно данное; наука о нем должна указать путь, который освобождает его от этой его определенности и ведет к постижению его истины, бесконечного духа.

Напротив, идея духа, составляющая предмет логики, находится уже внутри чистой науки; поэтому она не должна рассматривать его, как проходящий тот путь, на котором он смешан с природою, с непосредственною определенностью или с своим материалом или представлением, – это рассматривается в упомянутых трех науках; она имеет этот путь уже за собою или, что то же самое, скорее перед собою, – первое поскольку логика признается последнею наукою, второе поскольку она признается первою, из коей идея только переходит в природу. Поэтому в логической идее духа я есть тотчас же, что обнаружилось из понятия природы, как ее истины, свободное понятие, которое в своем суждении есть предмет для самого себя, понятие, как его идея. Но и в этом виде идея еще не завершена.

Так как хотя она есть свободное, имеющее себя само предметом понятие и, стало быть непосредственна, но именно потому, что она непосредственна, она есть идея еще в своей субъективности и потому вообще в своей конечности. Она есть цель, которая должна реализовать себя, или сама абсолютная идея еще в своем явлении. То, чего она ищет, есть истинное, тожество самого понятия и реальности, но она только ищет его, ибо здесь, будучи еще во-первых, она есть еще нечто субъективное. Предмет, сущий для понятия, есть здесь поэтому хотя также данный, но он не выступает, как воздействующий объект или как такой предмет, который, как таковой, существует для себя или как представление в субъекте, но последний преобразует его в некоторое определение понятия; в предмете осуществляется понятие, относится в предмете к себе и тем самым, что оно сообщает себе в объекте свою реальность, находит истину.

Идея есть следовательно ближайшим образом один из крайних терминов некоторого умозаключения, как понятие, которое, как цель, ближайшим образом, имеет само себя субъективною реальностью; другой крайний термин есть предел субъективного, объективный мир. Оба крайних термина тожественны в том, что они суть идея; их единство есть, во-первых, единство понятия, которое в одном из них есть лишь для себя, в другом – лишь в себе; во-вторых, реальность в одном отвлеченна, в другом имеет конкретную внешность. Это единство положено через познание; оно есть, ибо оно субъективная идея, исходящая от себя, как цель, ближайшим образом средний термин. Познающее через определенность своего понятия и именно отвлеченное бытие для себя правда относится к внешнему миру, но в абсолютной достоверности себя самого для того, чтобы возвысить свою реальность в себе самом, эту формальную истину, в истину реальную. Оно имеет в своем понятии всю существенность объективного мира; его процесс состоит в том; чтобы положить ее конкретное содержание для себя, как тожественное с понятием, и наоборот – последнее, как тожественное с объективностью.

Непосредственно идея явления есть теоретическая идея, познание, как таковое. Ибо непосредственно объективный мир имеет форму непосредственности или бытия для сущего в себе понятия, равно как последнее есть прежде всего лишь отвлеченное, еще замкнутое в нем понятие себя самого; оно есть поэтому лишь форма; его реальность, которую оно имеет в нем самом, составляют лишь его простые определения общности и частности; единичность же или определенную определенность, содержание, эта форма получает извне.

A. Идея истинного

Субъективная идея есть ближайшим образом побуждение. Ибо она есть противоречие понятия – иметь себя предметом и быть своею реальностью без того, чтобы предмет был все же другим противоположным понятию самостоятельным, или чтобы различение себя самого от себя имело вместе с тем существенное определение различия и безразличного существования. Поэтому побуждение состоит в определенности – снять свою собственную субъективность, сделать свою еще отвлеченную реальность конкретною и наполнить ее содержанием предположенного своею субъективностью мира. С другой стороны, побуждение тем самым определяет себя так: понятие есть, правда, абсолютная достоверность себя самого; но его бытию для себя противостоит предположение им некоторого сущего в себе мира, безразличное инобытие которого для самодостоверности понятия имеет значение лишь чего-то несущественного; таким образом оно есть побуждение снять это инобытие и созерцать в объекте тожество с самим собою. Поскольку эта рефлексия в себя есть снятая противоположность и положенная, осуществленная для субъекта единичность, которая является ближайшим образом, как предположенное бытие в себе, последнее есть восстановленное из противоположности тожество формы с самой собою, – тожество, которое тем самым определено, как безразличное относительно формы в ее различимости, и которое есть содержание.

Это побуждение есть поэтому побуждение к истине, поскольку она есть в познании, стало быть к истине, как теоретической идее, в ее собственном смысле. Если объективная истина есть сама идея, как соответствующая понятию реальность, и предмет в этом смысле в нем самом имеет истину или не имеет ее, то, наоборот, более определенный смысл истины состоит в том, что она такова для субъективного понятия или в нем, в знании. Она есть отношение суждения понятия, обнаружившегося, как формальное суждение истины; а именно в этом суждении предикат есть не только объективность понятия, но относительное сравнение понятия вещь и ее действительности. Эта реализация понятия теоретична, поскольку оно, как форма, имеет определение чего-то субъективного или определение быть для субъекта его определением. Так как познание есть идея, как цель или как субъективная, то отрицание предположенного сущим в себе мира есть первое отрицание; поэтому заключение, коим объективное положено в субъективное, имеет ближайшим образом лишь то значение, что сущее в себе есть лишь субъективное, или что оно лишь положено в определении понятия, а потому не таково в себе и для себя. Тем самым заключение приводит лишь к некоторому нейтральному единству или некоторому синтезу, т. е. к единству того, что первоначально разделено и кажется соединенным лишь внешним образом. Так как поэтому в этом познании понятие полагает объект, как свой, то идея ближайшим образом дает себе лишь то же содержание, основа которого дана, и в котором снята лишь форма внешности. Таким образом это познание еще сохраняет конечность в своей выполненной цели, оно не достигло еще вместе с тем ее в ней и в своей истине еще не пришло к истине. Ибо поскольку в результате содержание имеет еще определение чего-то данного, то предположенное в противоположность понятию бытие в себе еще не снято; тем самым равным образом в этом результате еще не содержится единства понятия и реальности, истины. Странным образом в новое время эта сторона конечности сохранена и признана за абсолютное отношение познания, как будто конечное, как таковое, должно было быть абсолютным. С этой точки зрения объекту приписывается некоторая неведомая вещность в себе за пределами познания, и последнее, равно как и истина, рассматриваются, как нечто абсолютно потустороннее для познания. Определения мысли вообще, категории, определения рефлексии, а также формальное понятие и его моменты, получили в нем не такое положение, как будто они в себе и для себя суть конечные определения, а такое, будто они таковы в том смысле, что они суть нечто субъективное в противоположности этой пустой вещности в себе; признание этого отношения неистины познания за истину есть ставшее общим мнением нового времени заблуждение.

Из этого определения конечного познания непосредственно явствует, что оно есть некоторое противоречие, которое само себя снимает; противоречие некоторой истины, которая вместе с тем не должна быть истиною; некоторого познания того, что есть, которое (познание) вместе с тем не познает вещи в себе. В совпадении этого противоречия его содержание, субъективное познание и вещь в себе, также совпадает, т. е. оказывается не-истинным. Но познание должно собственным движением разрешить свою конечность и с тем вместе свое противоречие; то соображение, в которое мы о нем вдаемся, есть некоторая внешняя рефлексия; оно же само есть понятие, имеющее себя целью, которое стало быть осуществляет себя через свою реализацию и именно в этом осуществлении снимает свою субъективность и предположенное бытие в себе. Надлежит поэтому рассмотреть его в нем самом в его положительной деятельности. Так как эта идея есть, как показано, побуждение понятия реализовать себя для самого себя, то его деятельность состоит в том, чтобы определить объект и через это определение отнестись в нем к себе, как тожественное с ним. Объект есть вообще просто определяемое, и в идее он имеет ту существенную сторону, чтобы не быть в себе и для себя противоположным понятию. Так как это познание еще, конечно, не умозрительно, то предположенная объективность не имеет еще для него такого вида, будто она есть в ней самой просто понятие и не содержит ничего особого для себя в противоположность ему. Но тем самым, что она признается за сущую в себе потусторонность, для нее существенно то определение определимости через понятие, что идея есть сущее для себя понятие и просто бесконечное в себе, в чем объект в себе снимается, и цель состоит только еще в том, чтобы снять его для себя; поэтому хотя объект предполагается идеею познания, как сущий в себе, но по существу в таком отношении, что уверенная в самой себе и в ничтожестве этой противоположности она приходит к реализации своего понятия в нем.

В умозаключении, связывающем субъективную идею с объективностью, первая посылка есть та же форма непосредственного овладения объекта понятием и отношения к нему понятия, какую мы видели в отношении цели. Определяющее воздействие понятия на объект есть непосредственное сообщение и свободное от сопротивления распространение первого на второй. Понятие остается тут в чистом единстве с самим собою; но эта его непосредственная рефлексия в себя имеет равным образом определение объективной непосредственности; то, что для понятия есть его собственное определение, есть также некоторое бытие, ибо оно есть первое отрицание предположения. Положенное определение считается поэтому также лишь найденным предположением, высказыванием некоторого данного, в котором деятельность понятия проявляется скорее лишь в том, чтобы быть отрицательным относительно самого себя, воздерживать себя и делать себя пассивным относительно данного, дабы последнее могло показать себя, не как определенное субъектом, но каково оно внутри себя самого.

Это познание является поэтому в этих посылках, не как некоторое приложение логических определений, но как восприятие и высказывания их, как преднайденных, и его деятельность является ограниченною тем, чтобы удалять лишь субъективное препятствие, некоторую оболочку предмета. Это познание есть аналитическое.

а. Аналитическое познание

Различение аналитического и синтетического познания иногда сводится к тому, что первое движется от известного к неизвестному, а второе – от неизвестного к известному. Но если ближе рассмотреть это различение, то трудно обнаружить в нем некоторую определенную мысль, а тем более – некоторое понятие. Можно сказать, что познание вообще начинается с неизвестного, ибо того, что уже известно, нечего познавать. Но, наоборот, оно начинается и с известного; это тожественное предложение; то, с чего познание начинает, стало быть то, что оно действительно познает, есть именно тем самым известное; то, что еще не познано и лишь впоследствии должно быть познано, есть еще неизвестное. Должно таким образом сказать, что познание, раз оно началось, всегда движется от известного к неизвестному.

Отличительный признак аналитического познания определился так, что ему еще не свойственно опосредование, как первая посылка всего умозаключения, но что оно есть непосредственное, еще не содержащее в себе инобытия сообщение понятия, в котором деятельность познания совлекается своего отрицания. Но эта непосредственность отношения есть сама опосредование в силу того, что она есть отрицательное отношение понятия к объекту, которое однако само себя уничтожает и тем самым делает себя простым и тожественным. Эта рефлексия в себя есть лишь нечто субъективное, так как в опосредовании различение дано еще только, как предположенное сущее в себе, как различие объекта внутри себя самого. Определение, которое поэтому возникает через это отношение, есть форма некоторого тожества, отвлеченной общности. Поэтому аналитическое познание имеет вообще это тожество своим принципом, и переход в другое, связь различного, исключены из него самого, из его деятельности.

При ближайшем же рассмотрении аналитического познания оказывается, что оно начинает с некоторого предполагаемого, тем самым единичного, конкретного предмета, все равно, есть ли он уже готовый для представления, или некоторая задача, т. е. дан лишь в своих обстоятельствах и условиях, еще не извлечен из них для себя и не представлен в простой самостоятельности. Его анализ не может состоять в том, что он разрешается в те отдельные представления, которые могут в нем содержаться; такое разрешение и его усвоение есть занятие, которое не относится к познанию, но касается лишь некоторого ближайшего ознакомления, некоторого определения внутри сферы представления. Так как анализ имеет в основании понятие, то для осуществления анализа существенны определения понятий, и именно такие, которые содержатся непосредственно в предмете. Из природы идеи познания выяснилось, что на деятельность субъективного понятия с одной стороны следует смотреть, как на развитие того, что уже есть в объекте, так как сам объект есть не что иное, как полнота понятия. Столь же односторонне представлять себе анализ так, как будто в предмете нет ничего, что не вложено в него, сколь односторонне полагать, будто получающиеся определения его берутся лишь из него. Первое представление высказывается, как известно, субъективным идеализмом, который признает деятельность познания в анализе исключительно за одностороннее положение, за которым скрывается вещь в себе; второе представление принадлежит т. наз. реализму, который понимает субъективное понятие, как пустое тожество, принимающее в себе мысленные определения извне. Так как аналитическое познание, превращение данной материи в логические определения, как оказалось, есть вместе и то, и другое, некоторое положение, определяющее себя также непосредственно, как предположение, то в виду последнего логическое может являться чем-то готовым в предмете, равно как в виду первого – продуктом некоторой чисто субъективной деятельности. Но эти два момента не должны быть разделяемы; в своей отвлеченной форме, в коей оно проявляется в анализе, логическое, конечно, дано лишь в познании, равно как, наоборот, оно есть не только нечто положенное, но и нечто сущее в себе.

Поскольку аналитическое познание есть вышеуказанное превращение, оно не требует никакого дальнейшего среднего термина, но его определение непосредственно, и потому смысл его состоит именно в том, чтобы принадлежать собственно предмету в себе и, стало быть, быть понимаемому из него без субъективного опосредования. Но познание должно быть далее также движением вперед, некоторым развитием различаемого. Так как оно, однако, по присущему ему здесь определению чуждо понятию и не-диалектично, то ему свойственно некоторое данное различение, и его движение вперед совершается только через определения его материи. Оно кажется лишь постольку имеющим некоторое имманентное движение вперед, поскольку выводимые мысленные определения могут стать анализируемыми вновь, поскольку они суть еще нечто конкретное; высший и последний результат этого анализирования есть отвлеченная высшая сущность или отвлеченное субъективное тожество и в противоположность ему – различие. Это движение вперед есть, однако, не что иное, как только повторение одного первоначального действия анализа, именно повторное определение того, что уже принято в отвлеченную форму понятия, как чего-то конкретного, и затем его анализ, а потом снова определение вытекающего из него отвлеченного, как конкретного и т. д. Но мысленные определения кажутся содержащими в них самих также некоторый переход. Если предмет определяется, как целое, то, конечно, отсюда совершается переход к другому определению, части, от причины – к другому определению, действию и т. д. Но здесь нет движения вперед, так как целое и часть, причина и действие суть отношения и притом для этого формального познания столь готовые отношения, что одно определение преднаходится, как существенно связанное с другим. Предмет, определяемый, как причина или как часть, тем самым определяется уже всем отношением, уже обеими его сторонами. Хотя бы эта связь в себе была чем-то синтетическим, все же она для аналитического познания есть также лишь нечто данное, как и всякая другая связь его материи, и поэтому не есть его собственное произведение. Есть ли эта связь вообще нечто априорное или апостериорное, это безразлично, так как она понимается, как нечто преднайденное, или, как говорится также, как факт сознания, состоящий в том, что с определением целого связано определение части и т. д. Установив глубокое замечание о синтетических основоположениях а priori и открыв их корень в единстве самосознания, в тожестве понятия с собою, Кант тем не менее признает, что определенная связь, понятия отношений и сами синтетические основоположения для формальной логики даны; вывод их должен был бы быть изображением перехода этого простого единства самосознания в такие их определения и различения; но от указания этого по истине синтетического движения вперед, этого производящего само себя понятия, Кант уклонился.

Как известно, арифметика и более общие науки о дискретной величине носят по преимуществу название аналитической науки и анализа. Способ их познания действительно наиболее имманентно аналитичен, и надлежит посмотреть вкратце, на чем это основывается. Прочее аналитическое познание начинает с некоторой конкретной материи, имеющей в себе случайное многообразие; все различение содержания и движение вперед к дальнейшему содержанию зависит от него. Напротив, арифметическая и алгебраическая материя есть совершенно отвлеченно и неопределенно нечто уже сделанное, в коем погашено всякое своеобразие отношения, и для коего тем самым всякое определение и связь суть нечто внешнее. Таков принцип дискретной величины, одно. Из этого безотносительного атома может быть образовано некоторое множество, он может быть внешним образом определен и соединен в некоторое определенное число, но такое размножение и ограничение есть пустое движение вперед и действие определения, остающегося при том же принципе отвлеченного одного. Таким образом числа сочетаются и отделяются далее, это зависит исключительно от совершаемого познающим положения. Величина есть вообще та категория, внутри коей совершаются эти определения; что представляет собою ставшею безразличною определенность, так что предмет не имеет никакой определенности, которая была бы ему имманентна, т. е. была бы дана познанию. Поскольку познание ближайшим образом установило в себе случайное различие чисел, они и образуют материю для дальнейшей обработки и разнообразных отношений. Такие отношения, их изобретение и обработка, правда, кажутся неимманентными аналитическому познанию, но случайными и данными ему, равно как эти отношения и относящиеся к ним действия обыкновенно излагаются последовательно, как различные, без указания какой-либо внутренней связи. Тем не менее легко указать тут руководящий принцип; и именно он состоит в имманентности аналитического тожества, которое является в различном, как равенство; чтобы дать пример из основных действий, укажу, что сложение есть сочетание случайно совершенно неравных чисел, умножение напротив – равных, причем за сим следует еще отношение равенства определенного числа и единицы и отношение степенное.

А так как определенность предмета и отношений (арифметики) есть положенная, то дальнейшие действия над ними совершенно аналитичны, и этой аналитической науке свойственны, поэтому, не столько теоремы, сколько задачи. Аналитическая теорема содержит в себе задачу, уже как решенную для себя, и совершенно внешнее различение, привходящее к обеим сторонам, которые полагаются им равными, тем самым несущественно, так что такая теорема была бы лишь некоторым тривиальным тожеством. Кант, правда, признал предложение 5+7=12 за синтетическое, так как одна сторона равенства изображает то же самое в форме множества, 5 и 7, а другая в форме одного, 12. Но если только аналитическое должно означать не совершенно отвлеченно – тожественное и тожесловное 12=12, и если в нем вообще должно быть некоторое движение вперед, то между этими двумя сторонами должно быть какое-либо различение, но только такое, которое основывается не на качестве, не на определенности рефлексии и тем более не на определенности понятия. 5+7 и 12 суть совершенно одно и то же содержание; первая сторона равенства также выражает требование, чтобы 5 и 7 были сочетаны в одном выражении, т. е. чтобы, как пять есть нечто сосчитанное, остановка на коем была совершенно произвольна и вполне допускает дальнейший счет, то таким же образом должно считать далее с тем определением, чтобы число прибавленных одних было семь. 12 есть, стало быть, результат 5 и 7 и некоторого действия, которое, положенное уже по своей природе, есть действие совершенно внешнее, чуждое мысли, и потому могущее быть исполненным даже машиною. Здесь нет ни малейшего перехода в какое-либо другое; это простое продолжение, т. е. повторение того же действия, через которое произошли 5 и 7.

Доказательство такой теоремы – его требовал он, если бы это было синтетическое предложение – состояло бы лишь в действии определенного через 7 дальнейшего счета, начиная от 5-ти, и в познании совпадения результата этого дальнейшего счета с тем, что вообще называется 12-ю, и что опять-таки есть не что иное, как именно этот определенный дальнейший счет. Поэтому вместо формы теоремы избирается сейчас же форма задачи, требование действия, т. е. высказывается лишь одна сторона уравнения, долженствовавшего будто бы составить теорему, другая сторона коего должна быть найдена. Задача имеет содержание и приводит к определенному действию, которое должно быть произведено над этим содержанием. Это действие не ограничено никакою резко очерченною, обладающею специфическими отношениями материею, но есть внешнее, субъективное действие, определения которого материя, в которой они положены, принимает безразлично. Все различение поставленных в задаче условий и результата ее решения состоит лишь в том, что в этом результате действительно определенным образом соединено или разделено то, что дано в условиях.

Поэтому оказывается в высшей степени излишним применять здесь форму геометрического метода, относящегося к синтетическим предложениям, и кроме решения задачи присоединять к нему еще какое-либо доказательство. Последним может быть высказано лишь то тожесловие, что решение верно, так как действие было произведено так, как было задано. Если задана задача, то должно сложить несколько цифр; таково решение; их складывают; доказательство указывает, что решение верно, так как вследствие того, что было задано сложить, было произведено сложение. Если задача содержит в себе более сложные определения и действия, напр. если нужно перемножить десятичные дроби, а решение не дает ничего, кроме механического приема, то, правда, требуется доказательство; но последнее состоит лишь в анализе этих определений и действия, из которых само собою вытекает решение. Через это отделение решения, как механического приема, от доказательства, как припоминания природы подлежащего действию предмета и самого действия, именно и утрачивается то преимущество аналитической задачи, по которому построение непосредственно выводится из задачи и потому может быть изображено, как понятное для рассудка в себе и для себя; а с другой стороны, построению явно сообщается некоторый недостаток, свойственный синтетическому методу. В высшем анализе, в коем выступают вместе с отношениями степеней, главным образом, качественные и зависящие от определенностей понятий отношения дискретных величин, задачи и теоремы, правда, содержат в себе синтетические определения; там должны быть принимаемы за средние термины другие определения и отношения, чем те, которые непосредственно даны задачами и теоремами. Сверх того и эти вспомогательные определения должны быть таковы, чтобы быть обоснованными через соображение и развитие одной стороны задачи или теоремы; синтетический вид возникает лишь оттого, что в задаче или теореме эта сторона сама уже не упоминается. Напр., задача – найти сумму степеней корней какого-либо уравнения решается через рассмотрение и затем соединение функций, служащих в уравнении коэффициентами корней. Здесь вспомогательное определение функций коэффициентов и их соединений не выражено в самой задаче; в прочих же отношениях самое решение совершенно аналитично. Так решение уравнения x

–1=0 при помощи синуса, а также имманентное, как известно, найденное Гауссом алгебраическое решение через рассмотрение остатка от деления x

–1 на m и т. наз. первоначальных корней – одно из важнейших расширений анализа нового времени, есть синтетическое решение, так как вспомогательные определения, синус и рассмотрение остатков, не суть определения самой задачи.

О природе того анализа, который рассматривает т. наз. бесконечные разности переменных величин дифференциального и интегрального исчисления, было более подробно сказано в первой части этой логики. Там было показано, что здесь лежит в основе качественное определение величин, которое одно может быть постигнуто понятием. Переход к этому определению от величин, как таковых, уже не аналитичен; поэтому математике до сего времени не удалось оправдать через себя саму, т. е. математически, те действия, которые основываются на этом переходе, так как он не математической природы. Лейбниц, которому приписывается слава обратить исчисление с конечными разностями в вычисление, произвел этот переход, как показано там же, самым недопустимым, столь же совершенно чуждым понятию, сколь и нематематическим способом; но раз предположен этот переход, – а при современном состоянии науки он есть не более, как некоторое предположение, – то дальнейший путь есть лишь ряд обычных аналитических действий.

Было упомянуто, что анализ становится синтетическим, поскольку он пользуется определениями, которые уже не положены самыми задачами. Общий же переход от аналитического к синтетическому познанию состоит в необходимом переходе от формы непосредственности к опосредованию, от отвлеченного тожества к различению. Аналитическое останавливается в своей деятельности вообще на определениях, поскольку они относятся к себе самим; но через свою определенность они по существу имеют также то свойство, что они относятся к некоторому другому. Уже было упомянуто, что, доходя даже до отношений, которые суть не данная, внешним образом, материя, а мысленные определения, аналитическое познание остается все же аналитическим, поскольку для него самые эти отношения суть данные. Но так как отвлеченное тожество, которое одно признает это познание за свое, есть по существу тожество различенного, то и для последнего это познание, как таковое, должно быть своим, и для субъективного понятия также должно положить связь и стать тожественным с нею.

b. Синтетическое познание

Аналитическое познание есть первая посылка всего умозаключения, – непосредственное отношение понятия к объекту; поэтому тожество есть определение, признаваемое этим познанием за свое, и это познание есть лишь усвоение того, что есть. Синтетическое же познание направляется к пониманию того, что есть, т. е. к охватыванию многообразия определений в его единстве. Оно есть поэтому вторая посылка умозаключения, которое направлено к приведению в отношение различного, как такового. Его цель есть таким образом необходимость вообще. Соединенные различные отчасти соединены в некотором отношении, в коем они столь же соотносительны, сколь и взаимно безразличны и самостоятельны; отчасти же связаны в понятии, которое есть их простое, но определенное единство. Поскольку же синтетическое познание есть ближайшим образом переход от отвлеченного тожества к отношению или от бытия к рефлексии, то то, что понятие познает в своем предмете, не есть абсолютная рефлексия понятия; сообщаемая им себе реальность есть ближайшая ступень, именно выставляемое тожество различных, как таковых, которое поэтому вместе с тем есть еще внутреннее и только необходимое, а не субъективное, сущее для себя, поэтому еще не понятие, как таковое. Поэтому, хотя синтетическое познание имеет своим содержанием также и определения понятия, и хотя объект в них положен, но они находятся еще во взаимном отношении или в непосредственном единстве, однако при этом не в том, через которое понятие есть субъект.

Отсюда проистекает конечность этого познания; так как эта реальная сторона идеи имеет в нем тожество, еще как внутреннее, то ее определения еще внешни себе; так как она не есть субъективность, то тому своеобразию, которое составляет предмет понятия, еще не хватает единичности, и хотя ему соответствует в объекте уже не отвлеченная, а определенная форма, т. е. частное понятие, но единичное познания есть еще некоторое данное содержание. Поэтому хотя это познание превращает объективный мир в понятия, но оно сообщает ему лишь соответствующую определениям понятия форму и должно еще найти объект в его единичности, определенной определенности; оно само еще не есть определяющее. Равным образом оно находит предложения и законы и доказывает необходимость, но необходимость не вещи в себе и для себя самой, а познания, которое движется в данных определениях, в различениях явления и признает для себя единство и отношение или из явлений – их основание.

Теперь должны быть рассмотрены ближайшие моменты синтетического познания.

1. Определение (Definitio)

[8 - Уже в первой части логики была категория определения (Bestimmung); перевести слово definitio каким-либо другим русским словом невозможно и потому приходится снова пользоваться им, но только в другом значении. Прим. перев.]Еще данная объективность прежде всего превращается в простую или первую форму, тем самым в форму понятия; моменты этого усвоения суть поэтому не что иное, как моменты понятия: общность, частность и единичность. Единичное есть сам объект, как непосредственное представление, то, что должно быть определено (definirt). Общее этого объекта в определении объективного суждения или суждения необходимости оказалось родом и притом ближайшим, именно общее с тою определенностью, которая есть вместе с тем принцип различения частного. Это различение предмет имеет в видовой особенности, которая делает его определенным видом и обосновывает его отделение от прочих видов,

Определение, которое таким образом возвращает предмет к его понятию, касается его внешности, необходимой для его осуществления; оно отвлекает от того, что привходит к понятию при его реализации, через что он выступает, во-первых, как идея, а во-вторых, как внешнее осуществление. Описание имеет значение для представления и принимает в себя это дальнейшее принадлежащее реальности содержание. Определение же сводит это богатство многообразных определений наглядного существования к простейшим моментам; какова форма этих простых элементов, и как они взаимно определены, это содержится в понятии. Тем самым предмет, как указано, понимается, как общее, которое есть вместе с тем по существу определенное. Самый предмет есть третье, единичное, в котором род и частность положены в одно, и нечто непосредственное, положенное вне понятия, так как последнее еще не есть самоопределяющее.

В этих определениях, в различии формы определения, понятие находит само себя и имеет в них соответствующую ему реальность. Но так как рефлексия моментов понятия в самих себя, единичность, еще не содержится в этой реальности, так как при этом объект, поскольку он находится в познании, еще не определен, как субъективный, то наоборот, познание есть нечто субъективное и имеет некоторое внешнее начало, или иначе есть нечто субъективное в силу своего внешнего начала в единичном. Содержание понятия поэтому есть нечто данное и случайное. Конкретное понятие само есть тем самым нечто случайное в двух отношениях, во-первых, по своему содержанию вообще, а во-вторых, смотря по тому, какие определения содержания разнообразных качеств, свойственных предмету в его внешнем существовании, избираются для понятия и должны составить его моменты.

В последнем отношении требуется ближайшее рассмотрение. А именно так как единичность, как определенное бытие в себе и для себя, лежит вне своеобразного определения понятия синтетического познания, то нет никакого принципа, решающего вопрос о том, какие стороны предмета должны рассматриваться, как принадлежащие к определению его понятия, и какие, как принадлежащие лишь внешней реальности. В этом заключается некоторая трудность при определениях, неустранимая для сказанного познания. Но при этом следует сделать некоторое различение. Во-первых, для продуктов самосознательной целесообразности легко найти определение, так как цель, которой они должны служить, есть некоторое определение, проистекающее из субъективного решения и составляющая существенную частность, ту форму осуществляющегося, о которой тут единственно идет речь. Прочая природа их материала или другие внешние свойства, поскольку они соответствуют цели, содержатся в его определениях, остальные же несущественны.

Во-вторых, геометрические предметы суть отвлеченные пространственные определения; лежащая в основе их отвлеченность, так называемое абсолютное пространство, утратила все дальнейшие конкретные определения и содержит в себе далее лишь такие образы и фигуры, какие в ней положены; поэтому они по существу есть то, чем они должны быть; определения их понятий вообще и ближайшим образом видовая особенность есть в них их простая неискаженная реальность; в этом отношении они таковы же, как и продукты внешней целесообразности, равно как сходны в этом с предметами арифметики, основание коих составляет также лишь то определение, которое в них положено. Пространство имеет, правда, еще дальнейшие определения, тройственность своих измерений, свою непрерывность и делимость, которые полагаются в нем не через внешнее определение. Но они принадлежат к заранее принятому материалу и суть непосредственные предположения; лишь связь и сплетение этих субъективных определений с этою своеобразною природою той почвы, на которую они перенесены, порождают синтетические отношения и законы. Так как в основании определений чисел лежит простой принцип одного, то их связь и дальнейшее определение есть совершенно только нечто положенное; напротив, определения пространства которое есть для себя непрерывная внешность, протекают далее и имеют отличную от их понятия реальность, уже не принадлежащую однако к непосредственному определению.

Но, в-третьих, с определениями конкретных объектов как природы, так и духа, дело обстоит совсем иначе. Такие предметы суть вообще для представления вещи со многими свойствами. Здесь ближайшим образом вопрос состоит в том, чтобы обнаружить их ближайший род и видовую особенность. Поэтому надлежит определить, какое из многих свойств принадлежит предмету, как род, и какое, как вид, далее какое из этих свойств существенное; а для последнего требуется познать, в какой связи они состоят одно с другим, положено ли уже одно из них вместе с другими. Но для этого еще нет никакого иного критерия, кроме самого существования. Существенность свойства для определения, в коем оно должно быть положено, как простая неразвитая определенность, есть его общность. Но последняя в существовании вполне эмпирична, общность во времени, если данное свойство сохраняется, между тем как прочие обнаруживаются как преходящие, при устойчивости целого; или общность, проистекающая из сравнения с другими конкретными целыми и тем самым не идущая далее того, что присуще им всем. Если сравнение всего общего характера, как он представляется эмпирически, и дает для того общую основу, то все же рефлексия должна объединить его в одно простое мысленное определение и усвоить простой характер такого целого. Но удостоверение в том, что некоторое мысленное определение или некоторое единичное непосредственное свойство составляет простую и определенную сущность предмета, может состоять лишь в некотором выводе такого определения из конкретного состава. А это требовало бы некоторого анализа, превращающего непосредственный состав в мысли и сводящий его конкретность к чему-либо простому; анализа, который выше только что рассмотренного, так как первый должен бы был быть не отвлекающим, но еще сохранять в общем определенность конкретного, объединять ее и указывать ее зависимость от простого мысленного определения.

Но отношения разнообразных определений непосредственного существования к простому понятию были бы теоремами, которые требовали бы доказательства. Определение же, как первое, еще не развитое понятие, поскольку оно (определение) должно усвоить простую определенность предмета, и это усвоение должно быть чем-то непосредственным, может воспользоваться для того лишь одним из своих непосредственных так называемых свойств, – определением чувственного существования или представления; их выделение посредством отвлечения и образует простоту, а для приобретения понятием общности и существенности его отсылают к эмпирической общности, к сохранению при изменении условий, и к рефлексии, которая ищет определения понятия во внешнем существовании и в представлении, т. е. там, где понятия нельзя найти. Поэтому определение тем самым отказывается от настоящих определений понятия, которые были бы по существу принципами предметов, и довольствуется признаками, т. е. определениями, в которых существенность для самого предмета безразлична, и которые имеют лишь целью быть значками для некоторой внешней рефлексии. Такая единичная внешняя определенность слишком не соответствует конкретной целостности и природе ее понятия для того, чтобы быть избранною для себя и принятою с тою целью, чтобы конкретное целое нашло в ней свое истинное выражение и определение. Наприм., по замечанию Блуменбаха мочка уха есть нечто, отсутствующее в прочих животных, и потому согласно обычному способу речи об общих и отличительных признаках могущее считаться с полным правом отличительным признаком при определении физического человека. Но насколько такое чисто внешнее определение оказывается сейчас же несоответственным представлению всего общего характера физического человека и тому требованию, чтобы определением понятия было нечто существенное! Дело чистого случая, бывают ли принятые в определение признаки такими чисто вспомогательными прибавками или более приближаются к природе некоторого принципа. Вследствие их внешности усматривается также, что с их помощью ничего нельзя начать в познании понятия; напротив, нахождению родов в природе и духе предшествует смутное чувство, неопределенное, но глубокое мнение, чаяние существенного, и затем уже ищется для рассудка определенная внешность. Понятие, выступая в существовании во внешность, раскрывается в своих различениях и не может быть совершенно связано с такими отдельными свойствами. Свойства, как внешность вещи, внешни самим себе; в сфере явления по поводу вещи с многими свойствами было показано, что именно потому они по существу становятся даже самостоятельными материями; рассматриваемый с точки зрения явления дух становится агрегатом многих самостоятельных сил. Отдельное свойство или сила сами собою перестают при этой точке зрения, которая полагает их безразлично к другим, быть характеризующим принципом, причем вообще исчезает и определенность, как определенность понятия.

В конкретных вещах выступает еще наряду с взаимным различием свойств и различение между понятием и его осуществлением. Понятие находит себе в природе и духе внешнее изображение, в котором его определенность проявляет себя, как зависимость от внешнего, как преходимость и несоответствие. При этом, правда, обнаруживается нечто действительное в себе, каким оно должно быть, но согласно отрицательному суждению понятия может также показаться, что действительность лишь не вполне соответствует этому понятию, что она дурна. А так как определение должно выражать определенность понятия в одном непосредственном свойстве, то нет такого свойства, против которого нельзя бы было привести никакой инстанции, в котором весь общий характер, хотя и дает познать определяемое конкретное, но которое, будучи выбрано для указания этого характера, оказывается незрелым или искаженным. В плохом растении, плохом роде животных, в достойном презрения человеке, в плохом государстве осуществлены недостаточно или совершенно заглушены те стороны, которые иначе могли бы быть взяты для определения, как различающие и как существенная определенность осуществления такого конкретного. Но плохое растение, животное и т. д. все же остается растением, животным и т. д. Поэтому если и дурное должно быть принято в определение, то от эмпирических поисков ускользают все свойства, которые они считали существенными, вследствие инстанций лишенных их уродств, напр., существенность мозга для физического человека вследствие инстанции безголовых, существенность для государства защиты жизни и имущества вследствие инстанции деспотических государств и тиранических правительств. Если понятие удерживается против этих инстанций и на его основании они считаются плохими экземплярами, то удостоверением понятия служит уже не явление. Но самостоятельность понятия противоречит смыслу определения, которое должно быть непосредственным понятием, а потому может почерпать признаки предметов лишь из непосредственности существования и оправдывать себя лишь тем, что преднайдено (в предмете). Есть ли его содержание в себе и для себя истина или случайность, это лежит вне его сферы; но формальною истиною, согласием субъективно положенного в определении понятия и некоторого вне его действительного предмета нельзя поэтому пренебречь, так как единичный предмет может быть и дурен.