Криминальные прогулки

Те подчинились.

Витя нерешительно повернулся и сначала медленно, а потом все быстрее зашагал в сторону от вокзала.

Турецкий повез Николая Степановича на место происшествия на своей красной «семерке». По пути следования пенсионер не уставал восхищаться плавностью хода и ровной работой двигателя машины «важняка»: «Не то что моя «копейка»! Трясется и чихает, как больной гриппом с похмелья!» Николай Степанович даже предположил, что автомобиль Турецкого «видать, ремонтируется в спецгараже!», а на удивленный вопрос: «В каком еще спецгараже?» — ответил: «Ну у вас там есть, я знаю... Для шишек! Бесплатный!»

После того как Турецкий месяц назад разорился на замену движка и амортизаторов в обычном придорожном сервисе, ему было обидно слышать такие слова, но он смолчал.

— А, к примеру, форсированный движок у вас там можно поставить? — не унимался пенсионер.

Турецкий вздохнул:

— Можно.

— Ух ты! — заблестели глаза Кудряшова. — А не посодействуете, чтоб и мне тоже?

— Что? — не понял Александр.

— Ну я говорю, не посодействуете, чтоб и мне форсированный там у вас поставили? Я же вроде как свидетель, расследованию помогаю, и, может, так сказать, в виде исключения и мне бы...

Никакого бесплатного спецгаража «для шишек» при Генпрокуратуре не было. Но начни сейчас Турецкий это объяснять, пенсионер все равно не поверил бы.

— Чуть не забыл! — хлопнул себя по лбу Александр. — Форсированные только-только закончились. Теперь другие пошли.

— Какие?

Турецкий поднял подбородок и почесал шею:

— Реактивные.

— Да ну? — изумился Кудряшов.

— Ага, — подтвердил Александр. — Их раньше только на истребители ставили, а теперь вот и нам разрешили.

У пенсионера загорелись глаза.

Турецкий понял, что перегнул.

— Но с ними просто беда... — покачал он головой.

— Что так? — забеспокоился Николай Степанович.

— Машины взлетать начинают.

— Ой, мамочки... И высоко?

— Ну... Где-то на полметра...

Это не впечатлило Николая Степановича. Очевидно, его движок откалывал и не такие номера.

— Фигня! — сказал он. — Полметра — фигня. Не страшно! — И, потеряв уже всякое чувство приличия, махнул рукой: — Согласен на реактивный! Ставьте!

«Как же мне извернуться, чтобы он отвязался?» — подумал Турецкий. Но тут Николай Степанович сам подал ему идею, спросив:

— А на каком бензине он работает-то?

«Ага! — усмехнулся про себя Александр. — Ну теперь держись у меня!»

— На особом, авиационном! — со значением сказал он.

— И дорогой он? — взволновался Кудряшов.

— Ужасно дорогой! — радостно посмотрел на него Турецкий. — Ужасно!

— Да?.. — задумчиво поджал губы пенсионер. С минуту он прикидывал что-то в голове, а потом сказал с сожалением: — Тогда придется вам пока обождать. Вот поднакоплю деньжат, тогда уж и поставите... Идет?

— Идет! — кивнул Турецкий и вильнул рулем, сворачивая на обочину к придорожному кафе «Двадцать пятый километр».

Когда они вылезли из машины, Кудряшов тут же начал объяснять, куда именно подъехала «та девушка на джипе» и где в это время сидел на корточках красно-черный мужик.

— Вот тут? — спросил Турецкий, двигаясь в направлении вытянутой руки пенсионера.

— Ага!

Александр осмотрел место. После того случая прошло уже несколько дней, и искать улики на продуваемой всеми ветрами обочине, исполосованной следами протекторов самых разных автомобилей, было конечно же бесполезно. Как и тогда, кафе сегодня оказалось закрыто, и возле него грелись на солнышке две бродячие собаки.

— А я остановился во-он там! — Крутившийся рядом Николай Степанович указывал на противоположную сторону дороги. — Во-он под тем рекламным щитом

— Угу... угу... — кивал Александр, а сам внимательно всматривался в выцветшую траву обочины.

Ничего.

Ничего, кроме одного застрявшего между листьев подорожника сигаретного фильтра.

— Ну-ка... — проговорил Турецкий и пригнулся пониже. — Любопытно...

Фильтр был не просто примят зубами, как это часто бывает, а разжеван, причем разжеван сильно, в бесформенную бахрому, будто кто-то хотел его съесть и уже почти сделал это, но в последний момент передумал и выплюнул.

Куря, Витя Корнев всегда жевал кончики сигарет. И с фильтром и без фильтра. Причем последние нравились ему даже больше — горечь табака, для многих неприятная, Корневу доставляла удовольствие.

Наблюдающий за ним психиатр из диспансера сказал, что это, мол, ненормально и свидетельствует об ухудшении Витиного состояния. Витя на словах согласился и даже сделал вид, что обеспокоился (как это, мол, ухудшение, вы уж давайте следите, чтоб все выправилось, таблетки выписывайте или еще что, а иначе зачем вы тут в диспансере сидите и меня на учете держите?). Но сам все переданные ему таблетки выбрасывал, а дома повесил на дверь комнаты нарисованный от руки портрет доктора и метал в него ножи. Попадал часто.

Именно этим он и занимался в тот день, когда с улицы раздался властный гудок автомобиля. Корнев сначала подумал, что это не ему, и, не сходя с места, снова замахнулся ножом в рожу доктора, которая и так была уже вся в дырках, но снаружи опять посигналили. Только тут Корнев сообразил, что раз его дом единственный на всем пустыре, то гудки могут быть адресованы лишь ему одному.

Он воткнул нож в стол и двинулся к выходу. Однако по пути все-таки не удержался и плюнул в доктора, пригрозив при этом:

— Вернусь — глаза выколю!

Когда он вышел на улицу, то увидел, что у его калитки стоит черный «форд», очень похожий на тот, к которому его подводили на вокзале милиционеры. Витя немного струхнул, но виду решил не показывать. Наоборот, вальяжной походкой и как бы нехотя подошел к калитке и небрежно, одним пальцем поддел держащий ее металлический крючок. Мол, ну и чего ты приехал? У меня, мол, тут перед калиткой доски настелены для чистоты, а ты их все небось передавил своим «фордом». У меня, мол, кот должен скоро прийти с гулянки, а вот увидит издали твой «форд», испугается и улепетнет. И будет шляться по округе голодный. (Насчет кота все было неправдой. Кота Витя где-то полгода назад повесил на растущей за домом яблоне. Повесил просто так, чтобы посмотреть, сколько тот протянет в петле. Витя думал, что минуту. На деле оказалось меньше.) Тем не менее когда Витя подходил к калитке, то вид у него был именно такой — выражающий возмущение судьбой настеленных у калитки досок и несуществующего кота.