Я – убийца

Самый томительный час провели в молчании. Эдик хотел было поделиться собственными мыслями, но Николай грубо оборвал его. Пусть каждый перед этим моментом, перед моментом «или — или», подумает о своем. Впервые за много месяцев раб позволил себе вспомнить…

Речка Крапивка. Солнце. Шмели над луговыми цветами. Он с братом и отцом на берегу. Отец объясняет им, почему нужно подходить к воде очень осторожно — голавль. Рыба в летнее время охотится на насекомых, неосторожно приближающихся к кромке воды и неба.

Да. Для них все, в чем они живут, небо, будь оно и полтора метра от земли. А на самом деле, вдумайся, для птиц оно одно, для насекомых третье, а человек даже в космос вышел. Теперь это тоже его небо… Зачем немытым космос?.. Какая там Урга — территория любви?.. И они легли на землю и подползли под невысокий бережок. Осторожно взмахнули удочками без поплавков, на крючки были насажены кузнечики. И забросили. Кузнецы, распластав крылья по воде, крестами уносились по течению… И вдруг — бац! И кузнеца утащил жадный рот. Не моргай, подсекай…

Николай вспомнил то летнее утро, отца, брата в позорной панамке, за которую их всегда во дворе дразнили, и ему стало до боли его жалко. Расправились ли с ним? О могуществе этих людей, по вине которых он оказался здесь, Николай догадывался и ничего, кроме глухой злобы, к ним не ощущал. Все чувства на уровне насекомого: позволил себе посягнуть — получи. Получат.

Прошел еще час. Николай пошевелился. Сразу же встрепенулся Эдик.

— Пора?

Эдика трясло.

— Дай руку, — попросил Николай, и Эдик протянул.

Николай перехватил ее за запястье, взмахнул крышкой. Эдик попытался вырваться.

— Если дернешься, пропадем. Не стучи зубами. За километр слышно.

Он поднялся на две ступени и тихонько постучал по крышке люка.

Николай отогнул доску пола, достал пакет и сунул за пазуху.

— Эй, хозяин, открой по нужде… Хозяин… Навалю… Живот у меня. Съел что-то… Открой, не могу…

Николай застучал настойчивей. Наверху раздался голос прибалта. Люк приоткрылся, и вниз посветили. Раб согнулся и застонал, попробовал взобраться по ступеням. Наверху посовещались, потом в проеме показались ноги спускающегося хозяина. Этого ни один, ни второй беглец не ожидали. Приходилось импровизировать, а импровизация в таком деле, как побег, вещь, сводящая шансы на успех к нулю.

Николай схватил хозяина за ноги и рванул вниз, одновременно зажал рот рукой и поднес к глазам тускло сверкнувшее железо крышки.

— Один звук — и ты в гостях у Аллаха…

Николай кивнул Эдику, и тот перехватил хозяина.

Николай начал подниматься по лестнице. Лампу он предусмотрительно держал за спиной. К счастью, прибалт убрался в комнату. Николай снял со стены веревку и кинул вниз.

— Свяжи… — коротко бросил он, памятуя о том, что может произойти в случае их поимки жителями этого селения. Самое главное для него было сохранить жизнь. Он чувствовал свое предназначение и хотел его выполнить до конца, а это означало жить, жить хотя бы несколько часов, дней, недель…

Они вышли во двор. Не говоря ни слова, Николай показал Эдику в сторону сортира и подтолкнул.

— А ты? — шепотом и стараясь унять дрожь в голосе, спросил товарищ.

Он очень боялся остаться один. Без этого угрюмого, больше похожего на зверя человека ему не выжить.

— Иди, сволочь, рви проволоку… — еще раз толкнул в спину Николай, и Эдик сделал несколько шагов вперед.

— Иди…

Николай посмотрел на небо. Как хорошо, что сейчас не полнолуние и серп луны показывался между облаков только на несколько секунд.

Он направился к пристройке, где жила ТА женщина.

Женщины, да и мужчины, у которых в семье случилось большое горе, не спят ночами. Не спала и исполнительница казни. О чем она думала? Может, о своем муже, брате, детях? Николай не знал, да и знать не хотел. Его на эту войну не приглашали. И она эту войну не затевала. Оба они были ее рабами. Но она свободным рабом войны, он — пленником. И потому незримая черта неравенства делила их общее человеческое сущее на две части, на две чаши. А весы колебались вне зависимости от них самих. Сегодня на чаше Николая было больше.

У входа стоял бак с водой. Эту воду он наносил сам. Ее использовали, чтобы поить птицу. Николай отвернул кран, и она побежала в выдолбленную ложбинку. Когда воды наберется с небольшое озерцо, звук падения струи станет ясно слышен в тишине ночи.

Не успело собраться достаточное количество, как кто-то тронул его за плечо! Николай захватом с поворота бросил неожиданного свидетеля на землю и, взмахнув крышкой банки, полоснул по тому месту, где должно было находится горло. Человек без крика повалился на землю, и в тишине забулькало. Человек с перерезанным горлом заперхал, выбрасывая вверх фонтаны черной, блестящей крови.

— О, господи… — прошептал Николай.

Это был полоумный Женя.

Но осознавать содеянное времени у него не было. В темноте угасает зрение, развиваются другие чувства. Николай услышал, как скрипнула кровать.

Женщина услышала непонятный звук на пороге.

Их отделяла друг от друга только ситцевая занавесь на двери.

Капала в ложбину вода.

Булькала кровь.

Женщина вышла. Увидела непроглядную черноту ночи. Почувствовала запах двора. Разошлись облака, и молодой месяц осветил двор. Длинные тени тянулись по земле, причудливо преломляясь и создавая фантастический лабиринт. Все они были неподвижны. Все, кроме одной. Эта тень раздробилась и накрыла ее.

Это было последнее, что увидела женщина на земле.

Глава 10

В длинной мрачной подворотне по пути с улицы в следственный корпус Бутырского следственного изолятора, в зале, где принимают передачи, родственники и друзья задержанных обменивались новостями, готовили передачи, записывались в какие-то очереди. Древняя старуха, видать помнившая еще дореволюционные порядки, шамкала беззубым ртом и все спрашивала у каждого проходящего:

— А погонят-то их, чай, по Владимирке? Завсегда тут гнали. И сейчас… Соколика-то мово…

— Куда гнать-то будут? — смеются над ней молодые бычки с бритыми затылками.

— Знамо дело, — поучает их бабка, — в Сибирь, на каторгу… Мой-то соколик соседу… душу отпустил. Грех на себя принял. Прости его, Господи, и помилуй…

— Муж? — мимоходом поинтересовался Гордеев.

Он хотел обрадовать старушку известием, что таких престарелых, как правило, отпускают под подписку. Да и осуждают… Как малолетних.

— Прапраправнук! — обрадовалась и зашевелилась старушка, почуяв в Юрии чиновного человека. — Такой умница! Такой добрый! И вот — на тебе! Не сдержался! Это у него в крови! И папенька-то мой, и муженек мой крутенек был, раскулачивали всю губернию! И сынок три войны прошел, скока кровищи-то пролил! И финской, и германской, и корейской… Страсть. Внучок тоже — и Вьетнам прошел, и Анголу. Весь род у нас такой. Ты бы заступился за него, а? Молодой он совсем. А сила играет. Его бы на войну, а тут… Уж я бы… Я бы помолилась за тебя. Я уже скоро перед Богом стану. Дойдет моя молитва. Вот те крест!

То, что Гордеев не проскочил равнодушно мимо, что выслушал деревенскую столетнюю бабку, издалека приковылявшую на защиту своего крутого дальнего потомка, обратило на него внимание всех собравшихся. Те, что давно тут или не в первый раз, конечно, сразу распознали в нем официальное лицо. Хотя бы по тому, что он без сумки с передачей, что он, никого ни о чем не спрашивая, сразу направился к ступенькам в следственный изолятор, по уверенному и спокойному выражению лица. Он был человеком с другой стороны баррикад. А новенькие потянулись поближе, послушать, что посоветует, что подскажет опытный человек?

— Бог поможет, обязательно поможет. — Гордеев погладил руку старухи. — И люди добрые не оставят в беде.

— Не оставят, — сразу заплакала старуха. — Люди добрые… Они все простят. Он же не со зла… А по надобности. По бедности нашей. По нищете. Вот и позарился. Дело-то молодое… Кровь играет!

— Вы знаете, куда передачу сдавать? — поинтересовался Гордеев.