Взлетная полоса

– Никогда. По-моему, у мужчины должны быть свои мужские увлечения, своя территория… Правда ведь?

Голубой взгляд широко раскрытых глаз на какой-то краткий миг соприкоснулся с глазами Турецкого – и, возможно, Ольга прочла, что было написано в них. Александр Борисович вспомнил об Ирине. Которая не способна была примириться с тем, что мужчины и женщины – два разных биологических вида, вынужденных поддерживать мирное сосуществование. Которая то и дело переходила границы, заступая на его мужскую территорию…

– Правда! Подтверждаю целиком и полностью! Но вернемся к Кириллу. Он говорил вам, что готовится к первому полету без инструктора?

– Да. Очень радовался. Он вообще бредил полетом. У него даже кличка на работе была – Карлсон. Глупая, да? А ему нравилась…

Произнося эти слова, Ольга все больше и больше наклонялась вперед, по направлению к Турецкому, приближая к нему свое лицо.

– Вот как? – рассеянно сказал Турецкий, следя за Ольгиным взглядом. Ее лицо совсем близко – такое же идеальное, нежное, белое, как и на расстоянии. Не исключено, что секрет ее красоты заключался в особом типе кожи, совершенно гладкой, матовой, не блестящей, а как бы светящейся, точно неглазурованный фарфор. Турецкому казалось, что он рассматривает с очень близкого расстояния прекрасную куклу в рост человека. Это было необычно… завораживающе… Саша попытался представить, каково ощутить соприкосновение с этой матово-нежной щекой…

– Ой! – Соприкосновения не произошло: Ольга, вскрикнув, отпрянула. – Простите, что я вас так разглядываю… У меня минус семь. И я потеряла линзы. Вот хотела узнать, как же вы выглядите, какие глаза у вас.

– Говорят, серые. – Турецкий не знал, радоваться или печалиться тому, что так и не узнал, какова ее кожа на ощупь.

– Серо-голубые, – уточнила Ольга. – И такие… вдумчивые…

Турецкому показалось, что в какую-то секунду она собиралась его поцеловать… Но нет, он всего лишь ощутил возле своих губ ее дыхание. Чистое и душистое, как у ребенка.

…Аэродром героически пытался жить своей прежней налаженной жизнью, не желая признаться, что прежней жизни не будет… По крайней мере, в лучшем случае – некоторое время. В худшем случае – никогда. Об этом летчикам и подсобному персоналу непрерывно напоминал режим усиленной охраны, и в этих условиях невозможно было проникнуть на работу, не пройдя в течение получаса системы сложных проверок. Люди нервно посмеивались, кое-кто из них возмущался, но не слишком громко и не слишком зло. Перед глазами у некоторых еще стояли останки Кирилла Легейдо, напоминающие скорее не человеческое тело, а обугленный полурастерзанный мешок с тряпьем. Режим усиленной охраны ни у кого не вызывал любви, но все, так или иначе, понимали его необходимость. Разумеется, возникает масса трудностей, зато преступник – если он, конечно, существует – на аэродром не проникнет.

Однако не все возможно предусмотреть. Существуют люди, для которых ни один режим не писан. Для них все карантинные мероприятия – сущие семечки. Конечно, таких людей не может быть много – ведь они чрезвычайно редки… В данный момент на территории аэродрома находился всего один.

Присмотритесь-ка вон к тому невзрачному строению… Видите? Нет, не видите как пить дать. А если так? Дайте себе труд вглядеться в эту кирпичную стену – и если в детстве вы любили отыскивать на загадочной картинке из журнала «Мурзилка» зайчика, спрятавшегося в кустах, или сову в древесной кроне, у вас есть неплохой шанс обнаружить того, кто замер, припаявшись к стене, буквально слившись с ней. Но вот он отделился от стены – и моментально стал видимым. Теперь невидимость ему ни к чему. На человека такой непрезентабельной внешности никто не обратит внимание. Среднего роста, поджарый, в серой футболке и джинсах, на глаза надвинута светлая бейсболка. На первый взгляд – служащий низшего аэродромного звена, обыкновенный подсобный рабочий. Однако он не являлся подсобным рабочим. У него было заурядное лицо, из разряда примелькавшихся, провоцирующих своей очевидной знакомостью, однако никто из сотрудников аэропорта его по-настоящему не знал.

Человек в бейсболке рисковал многим. Ему совершенно не улыбалось засветиться здесь, в этом месте, находящемся под неусыпным контролем. Достаточно он наследил на своем жизненном пути! Тяжкий труд, грязные дела, ошибки молодости… Не хотелось бы сюда соваться, но что поделаешь, приходится! Как говорится, такова печальная необходимость.

Мимо человека в бейсболке прошли, беседуя, Петя Щеткин и парень в униформе летного клуба. Человек в бейсболке, наклонив голову так, что длинный козырек полностью закрыл лицо, сделал вид, будто поднимает с земли случайно оброненную бумажку. На него не обратили ни малейшего внимания. Что и требовалось доказать. Больно они кому-то нужны – такие вот серенькие парни!

Серый парень в бейсболке продолжил короткими перебежками от объекта к объекту свой путь в глубь аэродрома. Теперь ему стало очевидно, что на него не обратят внимания, даже если он наденет шотландскую юбку или индейский головной убор: аэродром кипел иными интересами. Какими? Очевидно, тревожными: люди взволнованно и тихо переговаривались, кто-то вздыхал, едва не со слезами, кто-то, наоборот, пытался заглушить волнение громкими, бодрыми командами, которые на фоне общего подавленного ропота звучали диссонансом. Точно по тонкой нити, следуя по этим восклицаниям и вздохам к эпицентру распространения тревожных чувств, человек в бейсболке добрался до летного поля, превратившегося в выжженный кошмар. Вздыбленная земля. Обломки того, что уже перестало быть аппаратом, предназначенным для того, чтобы нести человека в небеса. И разорванные, обугленные останки того, что перестало быть человеком… Этому, лишенному намека на человеческий облик, больше не поможет врач. Возле места происшествия суетились совсем особенные врачи – судмедэксперты.

Человек в бейсболке созерцал эти печальные реалии совершенно особенным взглядом, в котором не было ни скорби, ни ужаса. Глаза его оставались бесстрастны, точно объектив фотоаппарата, с максимальной точностью запечатлевающий все подробности. На это не потребовалось много времени. После этого он повернулся – и снова растворился среди работников аэродрома, используя ту же тактику, с помощью которой он сюда проник.

…В близоруком взгляде прищуренных Ольгиных глаз, как показалось Турецкому, отражалась безмолвная жалоба. Она стояла возле полки с альбомами и книгами, перебирая корешки, прочитать надписи на которых была не в состоянии.

– Знаете, Саша, так тяжело без линз. Я не привыкла чувствовать себя такой беспомощной.

– Но неужели нет запасных?

– Это и были запасные. – Улыбка Ольги взывала о снисхождении к женской слабости. – Последние… Когда плачешь четыре дня подряд – приходится часто снимать, менять… Наверное, смыла в раковину сослепу, когда умывалась.

Правдоподобное объяснение. Одна Иринина подруга тоже носила контактные линзы – и, прежде чем приспособилась к их ношению, утопила в раковине безвозвратно не меньше трех пар. А когда эта подруга в гостях у Турецких, нечаянно потерев глаз, роняла линзу на пол, хозяевам приходилось поспешно вскакивать на стулья или задирать ноги, пока гостья ползала по полу, отыскивая свое утраченное сокровище. Так что и с Ольгой вполне могло произойти то, о чем она говорит… Но разве Турецкий сомневался в ее словах? Почему? У него не было никаких оснований для подозрения. Разве только то, что вдова Легейдо чересчур красива… чересчур беспомощна… чересчур женственна… Очень, очень многое в ней – чересчур. До такой степени, что может закружиться самая трезвая мужская голова… Нет-нет, только не голова Александра Борисовича. Он уже твердо решил, что не будет обращать внимания ни на золотистые, великолепного природного цвета волосы, ни на просверкивающую под едва запахнутым домашним одеянием упругую грудь, ни на… Короче, он будет держать себя в руках. И помнить об Ирине Генриховне.

Кроме того, нелишне отметить, что у Турецкого началось профессиональное раздвоение личности… Нет, речь не идет о психическом заболевании: несмотря на последствия травм, до этого дело не дошло. Речь идет о том свойстве натуры, которое заставляет писателя постоянно подбирать в уме слова для того, чтобы наилучшим образом изобразить окружающее; актера – внимательно ловить в зеркале свое искаженное горем лицо, чтобы позднее на сцене использовать эту мимику для новой роли… Происходит, таким образом, разделение человека – и творца. Сыщик, тоже профессия творческая. Поэтому неудивительно, что Саше частенько приходилось и приходится раздваиваться. И в то время, как Турецкий-мужчина охотно поддавался чарам вдовы Легейдо, Турецкий-следователь с ледяной отстраненностью отмечал: «Да, объяснение насчет линз правдоподобно. Однако с тем же успехом оно может быть своего рода кокетством. Женщина с очень плохим зрением чувствует себя беспомощной. А мужчины склонны клевать на женскую беспомощность…»

От книг Ольга передвинулась к альбомам. Изо всех сил щурясь, вплотную придвинув к полке лицо, она силилась разобрать что-то, понятное ей одной. Турецкий выжидательно застыл рядом.

– Нет, – сдалась Ольга, – совсем не вижу. Просто вынимайте альбомы один за другим и смотрите. Вдруг что-то вас заинтересует.

Альбомы с фотографиями похожи на персональные кладбища: здесь обычно сохраняются лица людей как покойных, так и навсегда ушедших из жизни обладателя альбома, а значит, тоже все равно что умерших. В сущности, разглядывание старых фотографий – занятие, не склоняющее к хорошему настроению. В особенности чужих старых фотографий. Тем более фотографий, принадлежащих человеку, который недавно погиб.

Но Турецкий погружался в мир Легейдо не для того, чтобы поднять настроение, и не из праздного любопытства. На страницах этих саркофагов, облаченных в пестрые переплеты, могла обнаружиться разгадка преступления – и Саша, вынув один из альбомов, принялся внимательно его листать, рассматривая фотографии и подписи к ним. И все-таки, почти против воли, он продолжал украдкой посматривать на Ольгу, которая стояла рядом и выглядела трогательно-потерянно. Словно Красная Шапочка, обнаружившая, что заблудилась в дремучем лесу и где-то поблизости бродит незримый волк…

– Вам надо съездить к окулисту… или в «Оптику»… – Турецкий ни на секунду не забывал об Ирине Генриховне, но что предосудительного в том, чтобы помочь человеку, даже если человек – красивая женщина? – За линзами. Отвезти вас?

– Спасибо. Я тронута. Я же совершенно чужой вам человек.

– Ну что вы. Если я веду расследование, это не значит, что я какой-то черствый и бессердечный.

Ольга улыбнулась – и будто бледное солнце проглянуло из-за облаков.

– Хотя я и близорукая, но вижу, что вы не такой… Однако боюсь, вы мне не поможете. Мобильный моего окулиста был только у Кирилла. А я не помню телефона – только адрес. Я попросила домработницу съездить в эту клинику, записать меня на прием…

– То есть вы будете так мучиться еще несколько дней? – возмутился Турецкий.

– Я не мучаюсь, – покачала головой Ольга. – Мне так даже легче. Сижу, ничего не делаю, никого не вижу. Да и не хочу видеть. Хотя… вот с вами как-то спокойно…

Она пошла обратно к дивану, неуверенно поводя рукой в воздухе, словно ощупывая испускаемые предметами импульсы. Равнодушно наблюдать за этим Александр Борисович, само собой, был не в состоянии. Подхватив Ольгу под локоть (какая же у нее гладкая, теплая, мягкая рука!), он помог ей сесть. За что был вознагражден тихим «Спасибо». Сам примостился рядом.

– Ольга, – стараясь оправдать свое близкое присутствие, немедленно сказал Турецкий, – на этой фотографии, – он услужливо поднес альбом к самому ее лицу, – банкетный зал, Кирилл, вы и еще два человека, мужчина и женщина…

– Да-да, конечно, – Ольга не сразу сориентировалась, о какой фотографии идет речь, – это? Снимок был сделан пять лет назад, на Новый год. Это его коллеги. Исполнительный директор и креативный директор его агентства.

– Что за отношения были у них с Кириллом?

И кто из них исполнительный, а кто креативный?..

Над головой – белый потолок. Душный воздух настоян на лекарствах. Что произошло? Володя попытался повернуть голову, но застонал от неожиданно острой боли в груди. Боль в груди присутствовала, как он теперь понимал, с самого начала, потребовалось лишь неосторожное движение, чтобы вывести ее на поверхность, сделать явной для него. Боль была такой яркой и оглушающей, что Володя задохнулся и несколько минут лежал неподвижно, словно выпав из существования. Боль зарождалась в груди, но не сосредоточивалась в ней – Володя целиком, с грудью, с руками и ногами, со всеми внутренними органами, ощущал себя придатком боли.

– Что со мной? – еле слышно вымолвил он. Звук его совсем недавно мощного и громкого голоса напоминал шелест воздуха, пропускаемого сквозь пластмассовую трубочку. Однако и такой голос услышали и наклонились к его кровати:

– Очнулись? Тихо, тихо, не двигайтесь. Нельзя вам сейчас двигаться.

Из своего положения лежа Володя видел медсестру в своеобразном ракурсе: лицо ее состояло главным образом из длинного подбородка и гигантских шлепающих губ, все остальное возносилось к потолку в слаборазличимом радужном сиянии, испускаемом лампами дневного света. Наверняка медсестра не была уродиной и, судя по гладкости кожи, была довольно-таки молода, но фантастический мир вокруг Володи все искажал в странную и пугающую сторону.

– С сердцем вам стало плохо. – Опытная медсестра выражалась обиняками, не обманывая пациента, но и не вываливая на него сразу всю информацию. К получению всей информации его следует подготовить. Вот когда этот крепкий мужик, который, кажется, раньше ничем серьезным не болел, как следует очухается (если очухается), придется ему смириться с тем, что слово «инфаркт» имеет отношение лично к нему, а не к каким-то незнакомым старичкам и старушкам. – Но вы не волнуйтесь. Главное – не волноваться. Вам обязательно помогут…

«Вам помогут». Где-то совсем недавно Володя слышал такие слова. Нет, не совсем так: скорее, «мы вам поможем». Да, правильно, слова имели место. Но где, при каких обстоятельствах? Голова отказывалась работать – может быть, из-за размеренного звука работающих в непосредственной близи механизмов? Как будто что-то прессуют или, скорее, что-то перекачивают… Двигаться Володя больше не решался, опасаясь разозлить боль, но, анализируя свои ощущения, обнаружил, что его правую ноздрю беспокоит инородное тело, похожее на какой-то твердый, но гибкий проводок. А что, если посредством проводка прессующе-перекачивающая штуковина подключена к его мозгу? Одна эта мысль содержала бездну кромешного ужаса, как если бы, бреясь перед зеркалом, он вдруг увидел, что во лбу у него зияет аккуратная круглая дырочка, откуда высовывает тупую жирную голову червь-паразит. Навалилась тяжелая сладкая дурнота, и Володя опустил веки, надеясь потерять сознание и хотя бы таким образом исчезнуть из этой невыносимой обстановки. Пусть ничего этого не будет. Пусть по крайней мере временно. А самым лучшим исходом было бы, если бы, придя в себя, он оказался на летном поле, среди вольного ветра, среди друзей, вблизи самолетов, которые он, бывший гражданский летчик, полюбил с детства и потом всю жизнь не изменял этой первой наивной любви…

Кажется, медсестра поверила в то, что новенький пациент потерял сознание. По крайней мере, она больше не задавала никаких вопросов, а всего лишь сделала полагающийся по расписанию укол. Но Володя прекрасно слышал и осознавал, что происходит вокруг; ощутил он и этот укол в руку, комарино-смешной на фоне огромной всепоглощающей боли… А главное, к Володе подступили воспоминания. Он как-то сразу, в одно непомерно раздувшееся мгновение, осознал, что привело его на эту больничную койку. И картина летного поля уже не казалась ему утраченной идиллией. Скорее, оно превратилось в поле битвы – незримой, но от этого не менее ожесточенной.

Откуда она взялась – эта экологическая милиция? Кто их навел? Жители прилегающих к аэродрому земельных участков никогда не выражали недовольства. По крайней мере, Володе о таком слышать не доводилось. Но должна же быть какая-то причина, непременно должна! Иначе откуда, словно по волшебству (злому волшебству!), возник этот защитник чистоты природы? Чистоты… Сам неправдоподобно чистенький, весь отглаженный, отутюженный, без единого пятнышка, словно герой советского плаката, призывающего ехать на всенародную стройку, воплощать в жизнь решения партии и правительства. Или беречь природу, на худой конец.

И лицо самое что ни на есть подходящее для плакатов: прямой нос, уверенная линия подбородка, непреклонный лоб, не тронутый морщинами. Володя, значительную часть своей пятидесятидвухлетней жизни проведший при советском строе, не мог не вспомнить, что были во времена его детства «зеленые патрули» – это когда детишки-пионерчики охраняли природную среду, делая замечания неаккуратным взрослым, которые ее загрязняли окурками, обертками от мороженого и прочим хламом, рвали цветы и разводили костры. Если бы противник не был так молод, Володя на что угодно поспорил бы, что тот начал экологическую карьеру еще в детские годы, вот в таком «зеленом патруле». И еще об заклад побился бы, что, когда юному экологу случалось заловить преступного взрослого на загрязнении окружающей среды, на его мальчишеской мордашке отражалось чувство злобного удовольствия.

Если даже это было так, с тех далеких лет эколог отлично овладел искусством сдерживать эмоции. Ни один, что называется, мускул не дрогнул на его плакатном лице, когда он раскинул перед Володей свои карты – географические карты местности, на которые был нанесен аэродром. Вследствие крупного масштаба аэродром выглядел значительнее, чем был на самом деле. На карте это был разросшийся техногенный монстр, несущий угрозу мирным гражданам, и даже Володя, зная размеры аэродрома в действительности, не мог избавиться от неприятного чувства.

– Но посмотрите, – втолковывал экологу Володя, – какой тут может быть шум? Откуда? Где аэродром – а где поселок!