На исходе последнего часа

— Ствол был уже чистый. То есть…

— …То есть выстрелы были сделаны на охоте, а не по людям, правильно?

— Да. Естественно, никаких охотничьих трофеев, даже куропаток, при нем не было.

— Ну вот, а говорите, в лесу нечего искать, — укоризненно обронил Турецкий. — Жизнь прекрасна и удивительна.

— Просто ситуация абсурдная, — объяснил свои чувства Трофимов, хотя они были ясны и понятны каждому. — Если его так называемые приятели действительно были охотниками, то добычу запросто могли забрать себе, охотники в этом отношении бывают — просто маньяками. Если, конечно, вообще эта добыча была. Но рыбачил-то Малахов всегда сам. Если он оказался в этом перелеске, значит, он именно рыбачил: на куропаток Малахов размениваться не станет — это подтвердили все.

— У него были снасти с собой?

— Снасти он держал в сторожке егеря.

— Значит, егерь все-таки есть?

— Есть только сторожка, егеря нет. Малахов его сам посадил за браконьерство: старикан тот еще был — рыбу гранатами глушил.

— А снасти где?

— Неизвестно, в сторожке — пусто.

— Значит, Малахов поохотился, возможно, с кем-то, потом пришел на водохранилище, порыбачил, а потом его кто-то подстрелил? Мог он доползти от водохранилища?

— Мог-то мог, — почесал голову Трофимов. — Но, честно говоря, я не уверен, что он вообще охотился.

— Ну да, — скривил губы Турецкий, — он рыбачил, на него напали, он отстреливался. Потом они решили, что добили его, и ушли. После этого умирающий Малахов почистил свое ружье и пополз на дорогу, так, что ли?

Грязнов предпочитал молчать.

— Действительно, какой-то бред, — пробормотал Трофимов. — Если ружье чистое, хотя патроны израсходованы, значит, он все же охотился, а не отстреливался.

— А что вот там дальше? — Они прошли с десяток метров вперед по широкой, регулярно вытаптываемой тропе.

— Там заканчивается городской лесопарк, но это только название, до города довольно далеко. На самом деле — здесь дачный поселок. Практически все боссы города тут живут. Удобно: лес под боком, хочешь — море, хочешь — озеро.

Они вышли к лесопарку, и Турецкий с Грязновым смогли убедиться в том, что домики местной элиты действительно выглядели — будь здоров.

— У Малахова, конечно, тоже была здесь дача? — Грязнов безразлично развернулся обратно в сторону оставленной на дороге машины.

— У Малахова родительский дом в поселке, и тот разваленный. Он был почти поэт. Кроме своей работы и охоты, чихать на все хотел. Детьми и домом жена занималась. То есть занимается, конечно… — торопливо поправился Трофимов.

— Вы слышали? — сказал вдруг Турецкий.

Раздался приглушенный крик. Затем — снова.

— Пожалуй, да, — согласился Трофимов.

— Это оттуда, — резво вернувшийся Грязнов показал на двухэтажный особняк из красного кирпича.

— Разве? Далековато будет, — засомневались и Трофимов и Турецкий.

— Ветер сильный, натурально доносит, — объяснил Грязнов.

Следующий крик не оставил сомнений в его правоте: полным отчаяния голосом кричала женщина…

Старость

В эту ночь, впрочем, как и во все предыдущие, Гиббону не спалось. Мучил давнишний, приобретенный еще тридцать лет назад в лагере, ревматизм. Возможно, он бы уже давным-давно забыл и холодные бараки, и темные шахты, где по колено в воде грязные, оборванные зеки, еле ворочающие отбойными молотками, долбили стену, добывая столь необходимую стране никелевую руду.

Сам Гиббон, конечно, никогда бы в жизни не прикоснулся к отбойному молотку даже под страхом смерти, ведь чтящему воровской закон уркагану, каковым он и являлся, работать не полагалось. Но администрация лагеря строго следила за тем, чтобы все без исключения заключенные спускались в забой. Там-то Гиббон и заработал свой ревматизм.

Где-то вдалеке три раза ударили корабельные склянки. Промучившись еще с полчаса, Гиббон встал с постели, включил маленькую лампу, стоявшую на тумбочке, и, вытащив из пачки сигарету, неторопливо закурил. Затем снова щелкнул выключателем, подошел к окну и раздернул плотные шторы.

За толстыми, пуленепробиваемыми стеклами перед ним открылась панорама ночного Владивостока. Город спал. Освещенной оставалась только широкая Светланская улица и военный порт вдалеке. Время от времени черноту ночного неба пропарывал широкий луч маяка.

Внизу, во дворе, вдоль высокой глухой стены, окружавшей трехэтажный дом Гиббона, то и дело пробегали огромные сторожевые псы. Целый день спавшие на псарне ротвейлеры по ночам устраивали игры, порой переходящие в настоящие схватки. Тогда выходил кто-нибудь из охраны и утихомиривал разыгравшихся животных, чтобы те, не дай Бог, не разбудили хозяина.

Впрочем, в последнее время Гиббон чаще всего по ночам бодрствовал. И виной тому был не только застарелый ревматизм. Старый вор стал замечать за собой неприятную вещь — с наступлением темноты его охватывал странный, необъяснимый страх. И хотя дом Гиббона больше напоминал укрепленную крепость, беспокойство ни на миг не покидало его до тех пор, пока из синей дымки Амурского залива не поднимался желтый диск солнца.

Гиббон глубоко затянулся и на секунду увидел в оконном стекле свое отражение, освещенное красным огоньком сигареты.

«А ведь зажженную сигарету издалека видно… И для снайпера отличная мишень, — подумал он и, забыв про пуленепробиваемые стекла, похолодел: — Хотя кому может понадобиться убирать старика?»

На всякий случай он все-таки отошел от окна и снова забрался в постель. Ноги крутило еще сильнее прежнего. Когда боль стала совсем уж невыносимой, Гиббон снял трубку телефона.

— Слушаю, Осип Петрович! — раздался заспанный голос охранника.

— Как там дела, Федюня?

— Все спокойно, Осип Петрович.

— Ты вот что… Разбуди Алку. Пусть ко мне подымается. И мазь пусть захватит. — И, не дожидаясь ответа, Гиббон положил трубку.

Минуту спустя в дверь постучали.

— Заходи…

В спальню вошла крупная спелая деваха, высокая белая грудь которой не умещалась под кокетливым голубым халатиком.

— Что, опять ревматизм, Осип Петрович? — участливо спросила Алла.

— Одолел, курва! Мазь принесла?

Красавица поставила на тумбочку большую пластмассовую банку с ярко-красными иероглифами.

— А это еще что такое? — недоверчиво кивнул на банку Гиббон.

— Пашка из Японии привез специально для вас. Говорят, чудодейственное средство.