Сенсация по заказу

– Сомневаюсь, что вообще был.

– И то верно, – засмеялся Денис.

– В общем, работаете?

– Круглосуточно. Я пока к нему Севку Голованова прилепил, потом его лично сменю. Демидыч и Щербак осматривают квартиру. А сам сижу общую схему додумываю. Закончу – поеду в Архангельское, дом изучать. Возможно, придется еще людей привлечь. Голованов мне уже успел шепнуть, что охрана у Шляпникова мощная, но кто их знает, что за люди… Будем проверять.

Турецкий услышанным остался доволен: что Голованов, что Демидыч, что Щербак были матерые опера, прошедшие Афганистан и профессионально оформившиеся уже в МУРе. Они не были столь талантливыми сыщиками от природы, как Денис, но уж собственно оперативных качеств им было не занимать. А ведь в заначке еще имелся Филя Агеев, непревзойденный автогонщик! Словом, кадры в «Глории» были отменные. Но Турецкий все же напутствовал Дениса сурово:

– Ты только не облажайся. Уж больно перец важный. Схавал, что говорю?

– Обижаешь, дядь Сань! В общем, с меня причитается.

– Знаю я твое «причитается», – проворчал Турецкий. – Пачка зеленого чая или еще какая-нибудь полезная дрянь. Адепт здорового образа жизни, на мою печень.

Глава вторая

Дело Белова, которым интересовался Меркулов и которое вел Турецкий, с одной стороны, казалось простым, с другой – было не подарок. Хотя какие уж там подарки попадают в Генпрокуратуру…

Доктор биологических наук возглавлял в подмосковном Лемеже созданную им же Лабораторию экспериментальной биофизики. Был холост, кроме работы ничем не интересовался, но в один прекрасный день взял и покончил с собой. Правда, его коллега доктор Колдин в самоубийстве сомневался. Он был в отъезде, когда погиб его коллега и шеф, и спустя неделю после похорон Белова, получив от него запоздалое письмо, отправился к адвокату. Письмо свидетельствовало о том, что на Белова оказывалось различного рода давление, что ему мешали работать, что от него требовали продать его открытие, что ему угрожали и т. д. Белов просил коллегу продолжить его дело, словно чувствовал приближение гибели. А может, не чувствовал, а знал – это ведь не противоречило обеим версиям, и самоубийству, и убийству.

Адвокат, к которому обратился Колдин, был Юрий Петрович Гордеев, и такой выбор объяснялся просто: они были приятелями с университетских времен и даже жили в одной комнате.

Колдин и Гордеев оформили соглашение на защиту, и Колдин внес в кассу адвокатской конторы гонорар. Дальше Гордеев действовал по алгоритму. Он принял дело со стороны потерпевшего – потерпевшим он посчитал профессора Белова, а его представителем – доктора Колдина. Гордеев составил жалобу в Генеральную прокуратуру и записался на личный прием к заместителю генпрокурора Константину Дмитриевичу Меркулову, с которым был неплохо знаком, поскольку сам некогда работал в этой организации.

Меркулов выслушал жалобщика Колдина и его защитника Гордеева и принял решение – отменить постановление об отказе в возбуждении уголовного дела и возбудить уголовное дело по факту нерасследован-ной смерти известного ученого Антона Феликсовича Белова. Расследование было поручено первому помощнику генерального прокурора, государственному советнику юстиции третьего класса А. Б. Турецкому.

Суть происшедшего была такова.

Сорокашестилетний доктор биологических наук А. Ф. Белов был обнаружен мертвым в собственной квартире в городе Лемеж. Он сидел за письменным столом, рядом на полу лежал его личный пистолет системы «Макаров». Возле пулевого отверстия на правом виске были следы пороховой гари. Версия о самоубийстве получила подтверждение. Тем более что Белов оставил предсмертную записку. И следователь областной прокуратуры Смагин, и прокурор Григорьев вынесли постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Предсмертная записка выглядела так:

«Кто-то из ученых-остроумцев заметил, что человек – это единственная материя, которая догадалась, что она есть. До меня в полной мере это дошло совсем недавно.

Я специально пробыл сегодня весь день один, чтобы все обдумать и твердо, без колебаний, решить, как быть, что делать, как вообще покончить с этим ужасным положением.

Сейчас за окном рождаются огоньки нового дня, люди, просыпаясь, неохотно расстаются с теплым сном. А она сейчас еще спит… Я представляю себе подушку, ее разметавшиеся волосы… Увы. Это не то, что может удержать меня от последнего шага.

Мне не стыдно за то, что я сделал. Но голову туманит невозможная усталость. С каждым новым днем на меня накатывает новая волна слабости, которая зовется отсутствием воли к жизни. Смертельно тоскливо и вместе с тем безгранично покойно, словно я впервые за много лет отдыхаю всем своим существом. Впервые в жизни, не сопротивляясь, я принимаю удар и со странным удовлетворением сознаю, как глубоко он меня ранит. Больше так продолжаться не может. Я принял решение. Я уеду, попросту убегу из дома, из России, из этой жизни. Я хочу, чтобы это было – навсегда.

Человек – единственная материя, которая догадалась, что она есть. Догадалась, потому что не помнит сам факт своего рождения. Но зато рано или поздно узнает факт смерти. Мое время пришло.

Прощайте все. Не держите на меня зла или проклинайте – мне это будет уже все равно.

Антон Белов».

Гордеев сидел в кабинете Турецкого. Он привез Александру Борисовичу ксерокс этой записки и некоторые пояснения. Материалы дела все еще лежали в областной прокуратуре, хотя Турецкий уже сделал на них запрос.

– Вообще-то заметь, Саша, очень длинное письмо для самоубийцы, – откомментировал Гордеев, когда Турецкий закончил читать.

– У тебя большой опыт в таком чтении?

– Какой-никакой, а имеется. Я ведь тоже следа-ком был, помнишь еще? Обычно люди пишут: в моей смерти прошу винить Клаву К. Или: я ухожу добровольно, забудьте меня на фиг. Примерно так, в общем. Но вот таких длинных писем я не встречал.

– Оно не длинное, – машинально возразил Турецкий, читая текст снова и делая пометки.

– Для самоубийцы – длинное, – настаивал Гордеев. – Сам подумай. У него руки ходуном ходят. Ему хочется все скорей закончить. Понимаешь?

Турецкий отложил карандаш и усмехнулся:

– Ты как-то поверхностно рассуждаешь, дорогой патологоанатом человеческих душ. Мало ли какие обстоятельства бывают? Может, он такой человек был – методический. Сидел, не торопился, все по полочкам раскладывал. Самурай, в общем… А потом время пришло и – бац.

– Письмо не кажется мне четким и структурированным, – не сдавался Гордеев. – Намеки, слова, ничего не сказано впрямую. И не был он самурай, мне Колдин в двух словах рассказывал…

Турецкий подумал, что уж Гордеев-то точно чересчур эмоционален. Хотя что ему? В суде пока что выступать не требуется.

– Пока что меня другие вещи интересуют. – Турецкий ткнул карандашом. – Во-первых, о каком ужасном положении он пишет? И о чем таком ему не стыдно? Это Колдин тебе сказал?

– Если и сказал, то я не понял. Для этого в Генпрокуратуру и пришел. Я же в их науке ни хрена не понимаю, – сказал Гордеев. – И вообще не знаю, что там творилось, в этой лаборатории. Они ее, кстати, с большой буквы все величают – Лаборатория, понял? Но Белова вроде бы обвиняли в какой-то «алхимии». А он не соглашался, говорил, что изобрел нечто невероятное. Примерно так, по-моему. – Юрий Петрович счел нужным уточнить: – Имей в виду, Саша, это – со слов Колдина. Я с Беловым водку не пил и вообще знаком не был.

– А кто его обвинял в «алхимии»?

– Вроде академики какие-то. Съезди в эту Лабораторию, поговори с Колдиным, остальными. Наверняка они все объяснят.

– Академики, – присвистнул Турецкий. – Нор-мальненько…

Гордеев презрительно махнул рукой:

– Да ладно, ты разве не знаешь, как у нас академиками становятся? Это ничего не значит.

– Вот именно, что не знаю. Но наравне с академиками тут еще кое-кто указан. – Турецкий прочитал вслух: – «…она сейчас еще спит… Я представляю себе подушку, ее разметавшиеся волосы. Увы. Это не то, что может удержать меня от последнего шага». Что это значит? Очевидно, что речь идет о женщине, к которой он неравнодушен или был неравнодушен, поскольку от суицида (будем пока что считать так) ее существование его не остановило. Белов был холост. Но о ком он писал? Несчастная любовь?

– Ты у меня спрашиваешь?

– А Колдин знает? Ни за что не поверю, что ты у него не интересовался.

– Спрашивал. Говорит, не знает. Но заметь, Саша, написано это так, чтобы привлечь внимание. Будто запись в дневнике, который, кроме владельца, никто не увидит.

Но Турецкий и тут не был однозначно согласен.

– Или написано человеком, которому это все равно. Написал – как выдохнул. Что было в голове, то и писал. Поток сознания.

– Ну хорошо, а пуля?!

– Пули нет, – признал Турецкий.

– Я не о том! Учитывая силу сопротивления – она дважды пробила череп, – как-то странно, что она долетела до окна, разбила стекло и… исчезла! На виске пороховая пыль. На полу лежал его пистолет, «макаров». На нем его отпечатки пальцев. Вроде все верно. Только непохоже, чтобы эта мистическая пуля была из «макарова». Может, оружие помощнее?

Турецкий помолчал, оценивая сказанное. В словах Гордеева была логика. На то он, впрочем, и адвокат.