У ворот Петрограда (1919–1920)

Несколько более выпуклое положение занимал здесь С. Г. Лианозов, которому через несколько месяцев суждено было стать главою Северо-Западного правительства и политически вести армию к воротам Петрограда. Это был относительно еще молодой человек с хорошим образованием, осторожный, вдумчивый, который умел, когда надо, хорошо говорить, но еще лучше слушать. Крупный промышленник, владелец многих миллионов в России и за границей, он, однако, отлично разбирался в том, что «то, что было – было», что возврата к старому нет и быть не может, что если в результате европейской войны мир вступил на путь широких социальных реформ, которым суждено видоизменить наш общественный строй, то этого не избегнет и Россия, раньше других проделывающая опыт социальной революции, что династия Романовых бесповоротно окончена, что спасение России идет только через подлинно демократическое Учредительное собрание без диктатуры, что земля останется у крестьян без всяких выкупов, явных или замаскированных.

На эти темы мне впоследствии зачастую приходилось говорить с Лианозовым – и, признаюсь, я встречал у него полное понимание духа времени в значительно большей степени, чем, например, у А. В. Карташева, профессора и ученого, состоявшего одно время министром в социалистическом правительстве А. Ф. Керенского. И вздорно, конечно, утверждать, как это сделал через год после описанных здесь событий в личной беседе со мной в Праге осторожный, в общем, вождь правых социал-революционеров О. С. Минор, что англичане, мол, «назначили» Лианозова главой Северо-Западного правительства только потому, что тот запродал им в Баку свои нефтяные копи и вообще способствовал упрочнению их тамошней позиции. Я тоже не стоял и не стою на одной политической платформе С. Г. Лианозовым, мы – политические противники, но мне претит заподозривать всегда противника в корысти и объяснять его действия не только классовыми и классово-психологическими мотивами, но также и обязательно сребреничеством.

Это – недостойно серьезной политической борьбы.

Когда я коснусь непосредственно ревельских событий, приведших к крушению петроградской затеи, я покажу, что С. Г. Лианозов, как и остальные члены Северо-Западного правительства, в отдельности и в целом, делали одну за другой непростительные ошибки, что они постоянно капитулировали перед генералами, в частности перед Юденичем, покрывали без нужды его грехи, что их демократические декларации, за которые Колчак и его парижское представительство их не признавали, оставались все время мертвыми буквами, потому что Юденич как военный министр одной рукой их подписывал, а другой как главнокомандующий их отменял – на фронте и в оккупированных местностях, а они, министры, не находили в себе смелости противодействовать ему и его помощникам, опасаясь провала «всего дела».

Все это верно, и за все это те несколько человек, которые непосредственно участвовали в Северо-Западном правительстве, а равно и те, кто поддерживал их пером и словом, несомненно, будут отвечать перед судом истории. Но у меня, очевидца и участника всех этих событий, знавшего всех и каждого в лицо, непосредственно с ними общавшегося, – у меня никогда не хватит ни смелости, ни злой воли сказать, что это были «сребреники».

В тех условиях, в которых находилась тогда Россия, в той плоскости, в которой тогда стоял и решался вопрос о способах борьбы с большевиками, – средние люди, призванные по местным условиям делать политику, не могли, пожалуй, не делать промахов.

У меня в портфеле сохранилось несколько телеграмм от Бурцева из Парижа, относящихся к периоду образования Северо-Западного правительства (август 1919), с просьбой изложить ему мое личное мнение о правительстве и о ревельских событиях вообще. Бурцев, которого я с тех пор больше не видел, находился, очевидно, в затруднительном положении, не зная на расстоянии, как ему относиться на столбцах «Общего дела» к Северо-Западному правительству. С одной стороны, Колчак его не признает, пражские его представители с С. Д. Сазоновым во главе говорят, что они знают только Юденича, потому что тот назначен главнокомандующим Северо-Западного фронта не самочинно, а «декретом Верховного правителя». Но тот же Юденич в качестве военного министра заседает в Северо-Западном правительстве, которое – страшно вымолвить – подписало акт о признании независимости Эстонии, да еще с обязательством хлопотать у союзников о признании этого акта, чего он, Бурцев как защитник идеи о «единой неделимой» допустить не может

.

Я ответил В. Л. Бурцеву пространно и обстоятельно, причем основная моя мысль сводилась к тому, что образование Северо-Западного правительства в том виде, как оно последовало, т. е. со всеми его актами международного характера и с его подлинно демократическими декларациями, шедшими, правда, вразрез с умеренно-либеральными обязательствами Колчака, было продиктовано всей совокупностью местных условий – военных, гражданских и международных, если, конечно, мы принципиально продолжаем стоять на почве необходимости и целесообразности вооруженной борьбы с большевиками.

После этих моих объяснений В. Л. Бурцев поддерживал, хотя и сугубо сдержанно, Северо-Западное правительство вплоть до окончательного краха всего дела. То же самое, помнится, делали и Звездич на столбцах его швейцарских «откликов» и берлинский «Голос России», тогда как определенно колчаковская печать относилась к «затее» явно отрицательно и не щадила красок, чтобы клеймить самозванством, отступничеством и радикализмом.

Но вернемся к Гельсингфорсу.

Первенствующую роль играл там Карташев. Оттого ли, что торгово-промышленной группе просто приятно было иметь своим главой профессора, ученого и министра Временного правительства, или просто потому, что других людей с именем под рукой не было, бразды правления перешли целиком к А. В. Карташеву, члену правления Национального Центра, защитнику «единой и неделимой». Курс в международной политике будет взят верный, потому что другие члены Национального Центра находятся в «самом» Париже, а еще другие – в Москве и на юге

. Фронт может быть создан без особенных затруднений (в сущности, он уже создан: под Нарвой идут бои, английский флот уже вошел в Финский залив). Что же касается диктатора, главнокомандующего, то он также налицо – Юденич.

У меня, к сожалению, при постоянных моих переездах из Ревеля в Гельсингфорс и обратно (на шаландах, ледоколах и даже на аэропланах) затерялась часть моих записок, относящихся к описываемому здесь периоду. Много мне придется поэтому восстанавливать из памяти. И если только она мне не изменяет, то мне кажется, что весь январь и февраль 1919 года были ухлопаны группой, возглавляемой А. В. Карташевым и отождествляющей себя с «Национальным советом», исключительно на организацию бюрократической стороны дела. А между тем момент в военном и политическом отношениях был необыкновенно напряженный, почти решающий для дальнейшего развития событий на обоих берегах Финского залива. Работу надо было вести на двух фронтах – на политически-международном в Гельсингфорсе и на военном – в Ревеле.

Глава III

Независимая Финляндия

В Гельсингфорсе в ту пору общественная атмосфера была крайне неблагоприятна для деятельности русских белых организаций. Русских ненавидели, Россию как целое презирали – открыто и без прикрас, глубоко и без лицемерия.

С этим чувством вы переходили финляндскую границу, когда таможенный чиновник или полицейский офицер, точно в дополнение к установленным законом нормам, применял к вам, русскому, тысячи лишних придирок, имевших порою характер явного издевательства; это чувство не покидало вас, когда вы уезжали из страны. Вы уносили с собой в Европу багаж тяжелых воспоминаний, который давил на вашу совесть, ваш рассудок и логику и таким образом лишал вас возможности видеть лес среди деревьев.

Финляндская буржуазная партия, за редкими индивидуальными исключениями, интеллигенция как целое (финская и шведская), бюрократическая и военная среда – все эти элементы сделали из ненависти к русскому особый культ; ему поклонялись, его развивали, и не было, казалось, жертвы, которая считалась бы достойной его. Вследствие этого русские, числом от 15 до 20 000 человек, и жили тогда в стране на положении париев под тяжелым административным контролем, стесненные в «правожительстве» и в свободе передвижения, терпя также и острую продовольственную нужду, далеко не всегда оправдывавшуюся общим продовольственным кризисом в стране.

И тем не менее, проверяя теперь через фильтр последовавших затем событий свои тогдашние ощущения, я скажу, что эта ненависть финляндцев ко всему русскому не была простым выражением того, что принято ныне называть зоологическим национализмом новых государственных образований. Элемент мести за старые обиды и оскорбления – за Бибикова и Зейна

, несомненно, был тут налицо, но к нему примешивалось и глубокое чувство страха за завтрашний день

.

Независимость Финляндии была провозглашена вскоре после Октябрьской революции, между тем как до того «самое демократическое из всех демократических правительств в мире» – правительство Керенского – этой хартии вольностей финляндцам не давало.

Вспомните только, как А. Ф. Керенский на митинге матросов и солдат в Гельсингфорсе у памятника Александра II предостерегал финляндцев от «поспешных и необдуманных шагов».

Вспомните, как сдержанно финляндское общественное мнение стало относиться после этого к новому демократическому генерал-губернатору Стаховичу и как постепенно, под влиянием печальных вестей из России, у них гасла вера в возможность действительного перерождения России.

Когда Ленин воссел на российский престол, а Троцкий в Брест-Литовске готовился скрепить своей подписью декларацию о самоопределении национальностей со всеми вытекающими отсюда последствиями – Свинхувуд, как тяжело это ему ни было, не задумался постучаться лично в Смольный за получением отпускного свидетельства. Он и его единомышленники, подавляющее большинство финляндской буржуазии и интеллигенции отлично разбирались, что эта бумажка решительно ничего не стоит как международно-правовое обязательство, что она, во всяком случае, еще будет нуждаться в ратификации завтрашней России. Но они рассуждали при этом так:

– Нам нет дела до того, кто в России сейчас правит – царь, Керенский или Ленин. Наша связь с Россией фактически порвана с того момента, как в России монархия упразднена, потому что, по точному смыслу Фридрихсгамского мира, между Финляндией и Россией существовала лишь уния в лице царя, великого князя Финляндского

. Царя нет – нет также и унии. Но, по соображениям тактическим, мы все-таки желали бы получить расписку в том и от нынешнего русского правительства; она облегчит нашу работу в международно-правовом отношении в смысле скорейшего признания Финляндии полным субъектом международного права и расчистит путь для добрососедского экономического соглашения с Россией…

Далее мы покажем, что сделали впоследствии из этих деклараций С. Д. Сазонов и его единомышленники, какие аргументы они противопоставляли финляндцам, тогда те требовали, чтобы, по крайней мере, Колчак признал без оговорок их независимость, и как византийская аргументация Сазонова и Милюкова пагубно влияла на дальнейший ход событий в Финском заливе.

Но каковы бы ни были возможности различного толкования Фридрихсгамского мира – одно было ясно: нельзя опираться на него как на гранитную скалу для сегодняшнего решения вопроса о судьбе Финляндии: нельзя – ни финляндцам, ни русским.

Старые нормы международного права более не существуют; война все опрокинула; мир стоит перед новыми фактами, которые впоследствии новые Мартенсы

и Листы, конечно, не замедлят влить в новые нормы права. Нельзя же, в самом деле, принять без оговорок такие акты и соглашения, которые в свое время вытекали, скажем, из блаженной памяти принципа «легитимности»

.

Старый принцип международного права, по которому занятие территории неприятелем не дает ему юридического титула на владение ею, надо расширить в том смысле, что владение территорией (т. е. долгосрочное занятие), вытекавшее из завоевания или из династической купли и продажи, не дает владельцу юридического титула на дальнейшее бессрочное владение, если население того не желает. Это – яснее ясного для всякого, кто не желает пользоваться демократическими принципами как фиговым листком для сокрытия своей легитимистической наготы.

Для финляндцев тоже было неудобно опираться исключительно на Фридрихсгамский мир, потому что из точной буквы его текста нельзя выводить абсолютного права Финляндии на полное отделение от России без всякого предварительного сговора с ней; надо было смотреть исключительно на действительность сегодняшнего дня и постараться скрепить ее принципами той новой Европы, которая в муках родилась от мировой войны. Вместо этого, однако, финляндцы, как и русские типа Милюкова и Сазонова, уперлись в букву. Финляндцы и впоследствии на Юрьевской мирной конференции с большевиками (август – сентябрь 1920) не могли отречься от своих основных ошибок. Свои притязания на Печенгу, например, они стали обосновывать там царскими обещаниями, но даже кремлевским дипломатам не стоило особых трудов ответить иронически, что если финляндцы считают обещания и акты царей «священными», то могут ведь найтись и такие, которые будут говорить в ущерб интересам Финляндии.

Большевики, очевидно, намекали при этом на Выборгскую губернию, которая, как известно, царскими указами была выкроена из территории России и присоединена к Великому княжеству Финляндскому. Пассекиви

, вождь финской делегации, понял намек и уже больше к своей аргументации не возвращался, предоставив своим коллегам социал-демократам, членам сейма, убедить большевистскую делегацию в том, что Печенга нужна по соображениям экономическим не финской буржуазии, а пролетариям северных областей Финляндии, не имеющим выхода к Ледовитому океану. Это подействовало – la noblesse oblige[4 - Положение обязывает (фр.).].

Москва уступила…

Через некоторое время эту же ошибку финляндцы повторили и в своем споре с Швецией по вопросу об Аландских островах – они отвергли принцип самоопределения и стали смотреть на этот вопрос как на внутреннее дело Финляндии. Однако рядом с этим они продолжали настаивать на применении принципа самоопределения… к Восточной Карелии, которая в руках большевиков плохо лежала. Получилась политическая каша в головах у самих финляндцев: старые международные акты действительны и недействительны, принцип самоопределения обязателен и необязателен…

Но это происходило от отсутствия опыта у государственных людей Финляндии в международных делах, от задорности и чрезмерной прямолинейности молодой дипломатии – черт, которыми отличаются все новейшие государственные образования в Европе. Кроме того, с легкой руки Ллойд Джорджа и Клемансо политика «совершившихся фактов» стала здесь обыденным явлением, независимо от того, оправдываются ли они «священными» лозунгами победителей, во имя которых десятки миллионов людей оросили своей кровью поля сражений в Европе, Азии и Африке.

Я наблюдал такую политику совершившихся фактов в маленьком, почти микроскопическом, масштабе на первых же порах моего пребывания в Гельсингфорсе. Тогда (январь 1919) в моде была там идея «унии» с Эстонией. Ей сочувствовали все буржуазные партии – финские и шведские, печать только и жила этой темой. Финские делегации ездили в Ревель, эстонские – в Гельсингфорс, причем во главе движения стояли преимущественно финские интеллигенты, представители либеральных профессий, проведшие всю свою жизнь вплоть до большевистского переворота… в Петербурге. Здесь-то, помнится, они и стали «лансировать» впервые свою мысль об унии между Финляндией и Эстонией еще летом 1917 года при правительстве Керенского. Но русская печать не обратила тогда должного внимания на это движение, Временное правительство – еще меньше. В Финляндии же оно нашло много горячих сторонников.

Они говорили: финский и эстонской народы находятся в близком племенном родстве, о чем свидетельствует прежде всего язык. В экономическом отношении их интересы совпадают, так как они населяют оба берега Финского залива, причем у одной страны есть то, чего нет у другой. Финляндия бедна продовольственными продуктами, но зато богата лесом, камнем, бумагой, Эстония же не имеет никакой промышленности, но зато имеет изобилие сельскохозяйственных продуктов, которые до сих пор шли почти исключительно на удовлетворение петербургского рынка, что, в свою очередь, ставило маленькую страну в положение зависимости от России.

Далее, если Россия как великая держава возродится и окрепнет, она, несомненно, попытается вновь удушить порознь Финляндию и Эстонию. Предотвратить эту возможность можно только тем, что оба берега Финского залива в государственно-международном отношении составят одно целое, сохраняя каждый свою автономную самостоятельность. В этом случает обе стороны, «инициированные» наподобие бывшей Австро-Венгрии (!) или как в свое время Швеция и Норвегия, хотя и без монархов, получат и необходимые стратегические гарантии – Финский залив будет закрыт для России…

Этот ход мышления, преимущественно же последние (стратегические) доводы, преобладал у всех финских сторонников «унии»; эстонцы относились к ней сдержаннее. Они, за исключением немногочисленной группы социал-демократов, одержавших потом верх на выборах в Учредительное собрание, тогда вообще еще не успели выяснить даже для себя самих вопрос о будущности Эстонии. Говорили о «самостоятельности», о «независимости» скорее из политических причин, но имели в виду автономию в пределах будущей российской демократической государственности или федерацию с возродившейся Россией. Слушали, однако, и финнов, которые именно благодаря своей географической близости и родственности языка имели возможность вести в Эстонии сильную пропаганду в пользу независимости и полного отделения от России, а впоследствии еще больше – англичан, которые давали оружие и снаряжение.

Когда же (в январе и феврале 1919) финские добровольцы, при поддержке финляндского правительства, массами стали переправляться на южный берег залива на помощь немногочисленной эстонской армии, сдерживавшей тогда натиск большевиков по линии Нарва – Юрьев, эстонцы сразу прозрели. Не было общественной группы в Эстонии – от правых аграриев до социал-демократов, не было городка и селения, которые не мечтали бы о скорейшем избавлении от финской помощи, об уходе белых финских головорезов-авантюристов, терроризировавших маленькую страну не меньше только что ушедших большевиков.

Идея «унии» получила непоправимый удар. О ней сразу как-то перестали говорить: одна сторона, более слабая (Эстония), убедилась, что ей сулят просто нового хозяина вместо старого…

Я часто навещал в те дни Ревель. Момент был крайне напряженный в военном отношении – большевики с большими силами то подходили к Ревелю, то отступали, отступали порою, как мы видели, под давлением… гимназистов и добровольческих отрядов, сформированных из эстонцев и русских. Государственность находилась в зачаточном состоянии. Не было, казалось, ничего, что могло бы быть пригодным для длительного ведения войны с большевиками и для обеспечения независимого существования страны. Она была голодна, неодета и необута – ибо за шесть месяцев оккупации германцы успели вывести из нее буквально последние остатки, между тем как даже по Брестскому договору Германии принадлежала в пределах Эстляндской и Лифляндской губерний только полицейская функция. Об организации или организованности в административном и экономическом отношениях не могло быть и речи, потому что германцы во время своей «полицейской» оккупации страны душили всякую самостоятельность, а когда они ушли, вслед за ними появились большевики.

Я помню, например, что первые «министры» Эстонской Республики лично собирали у богатых людей деньги на покупку оружия и сапог у уходящих немцев, причем расписки выдавались обыкновенно на клочках бумаги, вырванных из записной книжки.

Я помню, как первый премьер Пэте и затем военный министр Ханко, отправляя через Гельсингфорс (Ревель еще был тогда изолирован от Европы) первую свою телеграмму в английский Foreign office[5 - Министерство иностранных дел.] с мольбой прислать 20 000 винтовок, 3000 пистолетов и несколько батарей орудий – просили меня… походатайствовать за них в Лондон и нажать на кнопку печати:

– Мы делаем ведь одно дело. Русские батальоны (Северный корпус) сражаются бок о бок с нашими. Но мы погибнем вместе, если у нас не будет оружия, сапог и шинелей…