Образование будущего. Университетский миф и структура мнений об образовании XXI века

Помимо внешних противоречий социальных институтов, есть и внутренние. Недостаточно выяснено и осознано, как именно взаимодействуют различные интеллектуальные способности в процессе образования, как соотносится то, что поддерживает и развивает школа, с действительным развитием различных способностей учеников.

Лестница интеллектуальных умений (о переходе между средней и младшей школами)

Всматриваясь в то, что происходит в школе, можно обнаружить, что школа не учит мышлению, она передаёт сумму знаний. Предполагается, по-видимому, что способы обращения с этими знаниями придут как-то сами собой, вместе с решением задач. Между тем эти ожидаемые мыслительные умения сами собой не приходят. Ведутся долгие споры, что именно существовало в прошлой культуре, что позволяло научиться мышлению, чего не хватает теперь, однако печальный факт в том, что выучиваются мыслить очень немногие ученики, и восполнить лакуну на месте мышления не удаётся потом на более поздних ступенях образования.

Относительно умения мыслить многие возлагают надежды на математику. Однако она была прежде и есть теперь, а ситуация изменилась, хотя математику весьма многие успешно осваивают (хотя, говорят, алгебру – хорошо, даже лучше, чем раньше, а геометрию – заметно хуже). Иногда высказываются идеи, что прежнее умение думать воспитывалось занятиями латынью. Латынь – язык с чрезвычайно логичной грамматикой, воспитывающий в говорящем на нём логику, и с другой стороны – это мёртвый язык, его нельзя учить, разговаривая с носителем, его учат, отделяя грамматику и изучая её в чистом виде – а грамматика чрезвычайно способствует развитию логического чувства.

Впрочем, гипотез много, а факты состоят в том, что всё чаще ученики не развивают логического чутья, не умеют провести обобщения и т. п. Школа не учит понятийному мышлению, ученики не умеют создать понятие, не понимают, как понятие работать может и как – нет. В целом можно сказать, что развиваются лишь мышление в ассоциациях и комбинаторное мышление. Это – то состояние мышления, которое развивается примерно к 7-му классу и затем остаётся примерно таким на всю жизнь. Это очень неприятная правда, и выговаривают такие вещи нечасто. Отсюда следует, что в большинстве своём нас окружают люди с мышлением на уровне едва не начальной школы, хотя они занимают самые разнообразные места в социуме и выполняют разные социальные роли.

Эта ступень развития интеллекта, – между ассоциацией, запоминанием и комбинаторикой, и следующей ступенью, связанной с понятийным мышлением – не преодолевается очень многими. Между людьми пролегают не количественные различия (выражаемые в баллах теста IQ), а качественные различия в способе интеллектуальной деятельности. Так что, кроме остановившихся на уровне 3-5-го класса, вокруг много тех, кто стоит на уровне 8-9-го, но уверен, что у него совершенно нормальное и весьма развитое мышление, с которым он готов решать любые жизненные задачи.

Разумеется, общество сейчас выстроено так, что эти различия в мышлении не отражаются в социальных ролях. Не существует препятствий, которые бы не позволяли людям с таким мышлениям выполнять какие-либо социальные роли, хотя это просто образовательный брак. К сожалению, это же касается социальных ролей учёного, исследователя и т. п. С этой особенностью связано замеченное многими неумение многих ученых обобщать, внимание к детализованным различиям и отказ замечать широкие системные сходства. К сожалению, это более чем обычная ситуация. Но, разумеется, в других областях деятельности ситуация ещё хуже.

Очень интересная тема, которой практически не занимаются, касается способов, с помощью которых люди приспосабливаются и выполняют задания одного интеллектуального класса, пользуясь интеллектуальными навыками иного, более низкого класса, то есть «обманывают интеллект» или, если угодно, проходят тест Тьюринга, не являясь – в определенной степени – разумными. Можно было бы изучать этот феномен «казаться разумными» в исполнении нормальных людей. По-видимому, очень помогают в решении такой задачи речевые навыки. Гений языка выполняет операции за пользователя. Благодаря выученному языку человек может, например, пользоваться обобщениями, произвести которые он не может и понять правильное функционирование значений в этом случае он тоже не может – но речь выглядит так, будто операция обобщения проведена. Иногда это называют «вербальным понятийным мышлением», речь как бы ведёт рассуждение и удаётся достигать верных выводов, даже если нет понимания, почему их удалось получить. Помогают мышление ассоциациями и операции шаблонами. Самому человеку крайне трудно убедиться, что он не владеет интеллектом – обычно люди убеждены, что они могут «всё», просто им какие-то вещи «не нравятся». Прикоснуться к постановке задачи можно, обратившись к исследованиям интеллекта животных. Споры о том, могут ли обезьяны овладеть речью, дискуссии по поводу зеркального теста (опознание себя в зеркале), исследований интеллекта муравьев и многие другие работы показывают, как непросто принять решение, владеет ли некто интеллектуальной способностью. Относительно человека решить такой вопрос не проще, а намного труднее.

Развитое мышление не возникает само собой, подобно здоровому телу, – за счёт природных сил. Такому мышлению надо учиться. А вместо него, если такого мышления нет, в обыденной жизни можно использовать другие средства. Помогает хорошая память: не видел ли чего-то подобного? Видел – действуй по шаблону. Помогает устройство языка – говоришь слова, не понимая их смысла, а для собеседника собирается осмысленная картина и кажется, будто тот, кто говорит – понимает, что говорит. Помогает визуальное мышление, в младшей и средней школе преобладают наглядно-образные формы мышления, с которыми человек может остаться на всю жизнь. А преподавание – как удачно! – пытается перевести урок в визуальную форму: плакаты, графики, рисунки, видео-уроки. Поэтому на вопрос в голове всплывает картинка (хорошая память), достаточно пересказать, что на этой картинке (владение языком), – и возникает впечатление понятого материала обучения. Преподавание избегает теоретизирующих обобщений, для понимания которых нужен особый труд работы с теорией, и потому впоследствии взрослый уже человек не способен работать с теоретической составляющей мышления. У него всё сводится к конкретным примерам, и дальше этого мышление пойти не может: способности не развиты.

И это на всю жизнь. Конечно, всегда есть исключения, есть одарённые люди, которые многого могут достичь не то что сами, а даже вопреки неблагоприятной среде. Есть люди, которые могут сами выучиться теоретическому мышлению уже взрослыми, и вообще много чего бывает. Но если речь идёт о большинстве, о том, что обычно и в этом смысле нормально – ситуация совсем другая. В середине средней школы, примерно к 7-му классу, складывается тот тип мышления, которым человек будет обходиться всю дальнейшую жизнь. Окно способности закрывается. Наглядно-образное мышление закрепилось к этому времени? Всё, и в сорок, и в пятьдесят ничего, кроме лепета такого рода, человек произвести не сможет. Закрепились автоматизмы вербального мышления? Человек во всех ситуациях, когда надо думать, будет отбалтываться, у него отлично поставлен речевой поток, он может говорить ни о чём, сам он не понимает, что из него выговорилось, и всё это используется для имитации деятельности мышления. Дальше опоры на вспомненный пример и упрямого цепляния за конкретный этот пример он не сдвинется ни в каких имеющих отношение к мышлению ситуациях. Окно способности закрылось, он теперь навсегда такой. И даже понять свою мыслительную недостаточность человеке не сможет – ему нечем.

На школьный возраст приходится несколько таких ступенек, несколько окон возможностей, когда надо успеть и научить, чтобы можно было потом развивать дальше. Например, есть ступенька между начальной и средней школами, между 4-м и следующими классами. В начальной школе детей социализуют, чтобы они могли находиться в школе и заниматься на уроке. Им дают начальные интеллектуальные умения: писать, читать, считать. Эти задачи для детей современной культуры не являются интеллектоёмкими, эти задачи решаются даже у детей с нарушениями речи и психомоторными нарушениями. Эти умения обратной связью влияют на многие психические функции, но к интеллекту они не требовательны. Дети, умеющие читать, писать, считать, вполне могут находиться на допонятийном уровне развития мышления. Такой интеллект не понимает различия изолированных и пересекающихся понятий, не отличает частное и общее, не умеет выделять главное, не понимает, что такое существенные признаки, типизация происходит произвольно и субъективно, по важным для ребенка «корыстным» признакам – по привлекательности или непривлекательности, по функциональной роли в данной ситуации и т. п. С таким мышлением дети идут дальше, в среднюю школу, и там у них не развивают понятийное мышление, а просто предъявляют задачи, для решения которых можно воспользоваться понятийным мышлением. А можно не воспользоваться?

Крайне мало известно о наличии разветвлений в «дереве» развития интеллекта. В большинстве исследований интеллект понимается как лестница прогрессирующих навыков и почти нет упоминаний о серии отставших компенсирующих форм, о ветках разного качественного содержания, когда на одном уровне оказываются несводимые друг к другу линии и т. п. Одну и туже задачу можно решить разными способами, и эти способы иногда относятся к совершенно разным типам интеллектуальных умений, одни – весьма высокоразвитые, другие – рудиментарны. Например, можно обратить внимание, сколь многие люди при столкновении с новой для себя интеллектуальной деятельностью (скажем, обучение работе на компьютере) просто пытаются запомнить все варианты происходящих событий, они не пытаются понять логику происходящего, а «идут по хлебным крошкам», действуя «как в прошлый раз». Таких «отставших» способов решения задач довольно много, можно обнаружить целые ветки интеллектуальных умений низкого уровня, используемых вместо «подразумеваемых» более высоких и «адекватных задаче» умений.

Выше этого уровня, где идут игры с памятью, примерами, наглядностью и словесными формулами, находятся другие – тоже не самые высокие. Например, выше лежит умение выделять существенный признак системы. По сравнению с нижележащими уровнями это прямо-таки магическое умение, это выглядит как «понятийная интуиция», при всём многообразии окружающих условий человек способен «прозревать» существенный связи и «интуитивно» понимать происходящее, предсказывая важные следствия. Ещё выше лежат всякие умения, сейчас обобщённо называемые «системными», когда взаимодействие разных существенных факторов становится внутренне понятным и позволяет предвидеть нетривиальные следствия обычных сплетений обстоятельств. Ещё выше лежит переход от статичного мышления к динамичному, когда отдельные понятия обретают движение и все эти «существенные качества» и «системные эффекты» изначально воспринимаются в динамике. Примерно на том же уровне находится «потеря предметности», когда мышление больше не привязано к предмету и работает с отношением между предметами мышления.

И это только индивидуальные формы интеллекта, а если прибавить групповые, получится много более сложная система. Например, многие люди обладают абстрактной формой понятийного интеллекта, но не способны на этом же уровне работать с собственными эмоциональными состояниями. Или компенсируют недостаточность абстрагирующих логических навыков – визуальным мышлением. Или работают внутри статичных символических схем – запомненных определений и стандартных операций, не умея привести понятия в движение.

Эта череда умолчаний, сопровождающая разговоры о школьном обучении, дополняется ещё одной лакуной: почти не говорится о вреде, получаемом от образования. Не бывает абсолютно положительных изменений, изменение практически любого свойства целого влечет за собой регрессивные изменения каких-либо иных частей. Можно мириться с частичными потерями, можно всё равно оценивать полученное положительно, но о потерях надо хотя бы знать.

Получение определённых интеллектуальных навыков ухудшает развитие определённых других способностей, каждый навык препятствует развитию группы других. Вменяемое образование возможно, когда преподаватель представляет, что именно он развивает и что угнетает на каждом шаге. Хорошо бы знать, чему препятствует обучение письму, чтению, счёту в определённом возрасте. Раннее специальное обучение закрывает очень многие возможности. Вроде бы есть мнение, что современное обучение в младшей школе подавляет навыки пространственного мышления. Но не найти источников, где было бы сказано, что именно подавляет визуальное мышление, с чем связано нарушение музыкального восприятия и т. п. Например, хорошая ассоциативная память мешает развитию абстрактного мышления. Имея возможность «просто запомнить», ученик не пользуется сложными формами организации памяти. Но простое запоминание последовательности не даёт возможности произвольно оперировать частями запомненного: выделить главное, воспроизвести произвольный фрагмент вне всей цепочки запомненного и проч. С другой стороны, недостаток памяти заставляет перейти к более абстрактному мышлению, но высшие уровни абстракции будут закрыты именно недостаточностью памяти. Недостаточность памяти может быть компенсирована сложными свёртками запоминаемого материала, его структурированием, для чего нужны высшие способности мышления.

Тем самым можно видеть сложные зависимости между разными «путями интеллекта», которых – несколько, которые разветвляются и иногда сливаются, от каждого пути отделяются несколько путей редукции данной функции и частичной компенсации – восстановления её особыми средствами с выходом на следующий уровень, но с иными возможностями; это совершенно неисследованная тема. Это – тёмный подвал кажущейся столь ясной и понятной темы школьного образования. Туда не ходят, там страшно.

Дело не только в том, что раннее обучение счёту сказывается на жизни чувств и образности мышления, и прочих корреляциях такого плана. Крайне мало известно о том, как тело влияет на мышление; то, что человек ест и пьёт, как он проводит время – сказывается на возможностях мышления, и тем более – культура, к которой принадлежит человек. Там имеются сложные зависимости и компенсации, некоторые грани можно перейти, сняв ограничения – но это требует трудов. Это – важнейшая тема свободы мышления, насколько человек сам владеет своими мыслями. Свобода мышления сильнейшим образом ограничена – не только тело, пища и культура, биохимия и диета, свободу мышления ограничивает язык; структура желаний; сила или слабость воли. Умение сознательного мышления доступно далеко не всем, для большинства мышление – штука непроизвольная и интуитивная, причём среди таких людей могут быть и очень умные (как рождаются люди очень сильные от природы), но эти люди не обладают свободой мышления. И вся эта сложнейшая картина завалена грязью непонимания и иллюзий, создающая общий фон якобы однородной интеллектуальной способности.

Такие вещи практически невозможно дидактически излагать, это слишком мало изучено и есть лишь отдельные не слишком достоверные мнения. Однако именно это «болото» скрывается под радостной убеждённостью, что со школой всё в целом ясно. Надо деток туда пораньше отдавать, чтобы они получили там в головёнку побольше хороших добротных знаний. В этом сумрачном лабиринте, которым потихоньку занимаются детская психология, педагогика и ещё несколько наук, мы пока не знаем даже основных коридоров. Обычная школа уверенно строит над этим лабиринтом свои простые и понятные схемы обучения начальных и средних классов. А потом получаются когорты учеников, которые «вдруг» чего-то обычного не могут. То ли окружающая культура изменилась, то ли заболели все чем-то, то ли те, кто тревожно говорит об изменениях, сами дураки, да вот они уже и померли, а вокруг всё по-прежнему, нормально, и лишь оставшиеся старики рассказывают сказки.

Сказки? Например, что в прежние времена были такие люди, которым было достаточно взглянуть на предмет перед собой, а потом они могли, отвернувшись от него, детально рассказать, как он выглядел. И, говорят, это была обыденная способность, это почти каждый мог. Сказки, конечно. Так и называются: «Сказки о способности представления». Есть ещё «сказки о способности воображения», да и другие сказки тоже есть. Вот хотя бы о смысле понятий – якобы в прошлом люди могли из самих понятий извлекать представления о свойствах, в явном виде не упомянутых для этих понятий. У них была такая «жизнь понятий», так что в их мышлении понятия жили, вели себя, проявлялись, и такие люди могли, посмотрев на эту жизнь понятий, значений, предсказать, что такие-то вот понятия могут себя проявить и вот таким образом, хотя из явно полученных ими данных этого не следовало.

Как это вообще возможно? Откуда берётся эта сказочная жизнь понятий? Ведь у нормальных людей всё иначе: у них есть признаки, символически связанные в понятии, и чего в понятии нет, тому и взяться неоткуда. Однако это совсем разные вещи – понятия могут возникать разным образом и называются так совсем разные вещи. Те понятия, о которых речь, – «живые» – не сводятся к словесной формуле. Они оживают, когда попадают в систему иерархических связей, в систему отношений с другими понятиями. Тогда и начинается жизнь понятий – они «сами» объединяются в некоторые связанные группы, одни притягиваются к другим, отталкиваются от иных, создают полярные структуры или длинные ряды переходов. Между ними образуются всё новые связи, а главное – понятия не остаются неизменными. Нет смысла говорить, что это элементы и система их связей – с каждой установленной связью между понятиями каждое понятие меняет смысл, ему что-то добавляется и что-то изымается. Говоря самым общим образом, понятия включаются в систему категорий, в одну огромную классификацию, которую можно назвать «картиной мира». Это и есть жизнь понятий, так что, обдумывая понятие (приводя его в связь с другими понятиями), человек получает новое знание, которого изначально в этом понятии не было.

Тут возникает множество вопросов. Если современная культура не способствует развитию таких способностей мышления – а надо ли у школьников такое мышление развивать? Многие школьники учатся чтобы хорошо жить, а не чтобы спасать мир. Или: откуда взять учителей с такими способностями к обобщению и работе с понятиями, если утверждается, что большинство людей к этому не способно? Как отличить наличие этого редкого умения, если в целом культура его не развивает и не способствует, – есть ли тесты, определяющие наличие такого мышления надёжно? А где такое мышление будет использоваться, ведь если его нет у большинства людей, значит, в большинстве работ можно обойтись без этого мышления? А не является ли такое мышление необходимым лишь для редких специальностей, например, для учёных? Допустим, какие-нибудь области математики или лингвистики требуют именно таких способностей. Но это ведь очень небольшое число узких специализаций научной работы. Всем остальным, получается, такое мышление не необходимо? По крайней мере для работы. Тогда: а верно ли что, что основной задачей школы является введение в систему научных знаний? С этим согласны все родители школьников? Может быть, многие не собираются иметь отношения к науке и удовлетворились бы кратким популярным рассказом без вникания в основы научного мышления? Если же преподавание не должно иметь основной целью введение в науку, а лишь одной из дополнительных целей – ознакомление с общей картиной мира и демонстрацией ряда картинок, возникновением которых цивилизация обязана науке, – то нет необходимости в развитии мышления такого рода. Без развитого мышления люди вполне могут представлять себе яркие образные картинки, имеющие отношение к тем или иным научным операциям, они могут эти картинки запоминать, они могут заучивать наизусть научную информацию, положенную в рамках той или иной программы. Но понимать, почему всё это вот так связано и как выводы зависят от данных, – они не могут.

Тут – проблема выбора. Не научившись думать в подростковом возрасте, очень трудно научиться собственными усилиями, без помощи и в возрасте более позднем. Что в жизни будет открыто таким умением мышления, в каких социальных ситуациях мышление, напротив, помешает – это всё сложные вопросы и решают их родители за своего ребенка, вместе с учителями. Но по крайней мере надо знать о существовании таких проблем, надо понимать, на какой уровень мышления рассчитано определённое конкретное образование в данной школе. Именно для того, чтобы можно было выбрать: да, я за своего ребёнка решаю, ему не нужны эти головоломные мышления, и так неплохо; или: я решаю, моему ребёнку не будет отказано в умении мыслить, я сделаю так, чтобы он мог мыслить и решать сам. Обучение мышлению позволяет человеку самому направлять процесс мышления, ставить себе интеллектуальные задачи, если же такого обучения не было, наличные способности мышления («естественно развившиеся») направляются либо внешним требованием, либо случайностями и капризами возникшего интереса; это непроизвольное и несамостоятельное мышление. В этом случае человек не владеет собственным мышлением, ему об одном «думается», а о другом – нет. Чтобы такие выборы относительно обучения мышлению можно было делать, нужно разнообразие школ – в одних такому учат, в других нет, и нужна информация – где именно и как учат. Сейчас же в этом месте – безмолвие, это совершенно неизвестная область.

Сколько людей владеет способностью мыслить хотя бы на уровне сложных обобщений, абстракций? В немногих источниках, посвященных это теме, называются разные доли: 5 %, 10 %, 30 %. Так было ещё в конце XX века. А сейчас? Данных нет. Данные можно получить, с другой стороны, спрашивая не о числе умеющих талантов, а о числе неспособных. Какая доля выпускников школ владеет продвинутыми навыками чтения? Счёта? Речи? Иногда можно встретить данные: пятая часть выпускников едва складывает слова, при этом смысл прочитанного только что текста остаётся им непонятен. Многие говорят так, что на любой работе, связанной с развитыми навыками речи (агент на телефоне, предлагающий нечто клиентам) их приходится переучивать – они буквально не умеют говорить. Пересыпанное междометиями словесное бурление, которым общаются между собой, непригодно в качестве нормальной речи, передающей какую-то информацию. Надо менять темп речи, структурировать её, вставлять подобающие случаю обращения, иметь план беседы… В общем, приходится учить говорить и читать. О высших умениях нет речи.

Выше понятийного мышления, умения обобщать, выше теоретического мышления, для которого нужны ресурсы в виде «логической памяти», лежат более высокие интеллектуальные умения. Например, это свобода мышления и его произвольность, когда человек умеет распоряжаться своей мыслительной способностью. Он не идёт вслед за ассоциациями, его не гипнотизирует набор данных («условия задачи»), его не отвлекают происходящие изменения – он может осознанно выбрать задачу и провести её решение. Это созданная хотя бы частично собственными усилиями картина мира, благодаря чему можно ранжировать риски и возможные удачи, оценивать редкость и важность происходящего. Это хотя бы начальные представления о своих способностях и особенностях, что даёт возможность хотя бы первых робких шагов в области самооценки.

То, о чём шла речь в связи с проблемами начальной и средней школы, может быть названо лестницей интеллектуальных умений. Где-то наверху имеются плохо известные пласты высших интеллектуальных умений, а внизу – вроде бы привычные всем низшие интеллектуальные умения, которые должна развивать школа. Есть отдельные методологические разработки, которые умеют это делать; в подавляющем большинстве школ этим не занимаются и большинство выпускников не владеют базовыми интеллектуальными умениями – если человек от природы не имеет большого интеллектуального таланта или если он не происходит из семьи, где его помимо школы научат этим умениям. Раз речь о семье, легко понять: такие умения привязаны к социальным группам, в одних социальных слоях эти умения передаются самым естественным образом «с молоком матери», в других они могут быть получены лишь упорным трудом, если школа берёт на себя труд учить этому.

Известно, что социальное устройство общества в истории изменяется, одни группы пропадают, другие возникают, меняются их отношения и численность. Значит, можно спросить: а связано ли устройство высшего образования с развитием интеллектуальных умений? И только ли в высшем образовании дело? Социальный мир откуда-то получает сведения об устройстве мира, которые транслируются «всем» членам общества, где-то разрабатываются эти самые интеллектуальные умения, откуда они попадают в сложные методики развития мышления в школе. Где всё это происходит? Откуда в общество излучаются плоды интеллектуальной работы? Где находится центр интеллектуальной жизни общества?

Смещение центра интеллектуальной жизни

Если мы будем рассматривать историю за последние сотни лет, то увидим: центр духовной и интеллектуальной жизни общества перемещался от религии к науке, из монастыря в университет. Ещё в XVIII веке этот центр находился в религиозной жизни с её социальными институтами; происходили обсуждения, яростные споры о том, может ли религия быть в центре духовной жизни образованного человека. С XIX века этот центр переместился в науку – её мнения по вопросам устройства мира стали определяющими, вызывающими безусловное доверие. Здесь речь не идет о том, все ли теперь атеисты – понятно, что нет. Речь о другом: как только у общества возникает вопрос об устройстве мира, авторитетным считается мнение науки, а не религии. С XIX в. исследовательский университет стал центром духовной и интеллектуальной жизни общества.

Сейчас ситуация опять меняется. Став массовой профессией и технологической силой, получив экономическое значение – наука отдаляется от центра духовной жизни XXI века. Пока она имеет наибольший авторитет – но всё чаще можно наблюдать, что в решении мировоззренческих вопросов мнение науки оказывается не самым важным. Наука стала очень разной, поле науки очень широко – и под крышей этого социального института скрываются очень разные мировоззрения. Как религия никуда не исчезла после XVII–XVIII вв., так и наука, конечно, не исчезает. Но всё чаще можно видеть, что интеллектуальные траектории определяются вопросами, не имеющими отношения к науке.

И тогда возникает важнейший вопрос – что вместо неё? Наука не стала «менее истинной», но если в XIX веке передовые молодые люди бросались в неё, как в прорубь, надеясь отыскать ответы на самые жгучие вопросы, то сейчас такое поведение почти непредставимо, это случается весьма редко. Наука стала местом нормальной работы и нормальной карьеры, а если какие-то молодые люди одержимы желанием отыскать истину – их ждут духовные поиски, скорее всего, вне науки. А где?

Собственно, ответа нет. Понятно, что кто-то найдёт для себя религию – лайт-буддизм или православный монастырь, католическое служение или войдёт в один из новых религиозных культов. Кто-то примет то или иное мистическое течение. Это всё понятно. Но сказать, что центр духовной жизни возвращается в религию или в отдельные оккультные секты – нельзя. Нет, не возвращается. Людей там много, но всё же это не окончательная точка траектории духовных исканий для очень многих. И куда?

Можно мыслить самые разные ситуации. Кто-то убеждён, что интеллектуальный центр вернётся в поле религиозной жизни. Кто-то может полагать, что возникнут новые институты, связанные с наукой. Может быть, возникнут новые социальные институты, в которых придется поместить такой центр интеллектуальной жизни. Какой же социальный институт станет таким центром? Глядя на сложение современности – это институты медиа. Они очень разнообразны и играют всё большую роль в функционировании социума. Сюда относятся не только службы новостей и средства массовой информации, – понятно, что сюда же относятся соцсети и то, что может прийти им на смену.

Когда-то университет сражался с церковью, центр духовной жизни, долгое время находившийся в церкви, постепенно перемещался в университет. Эта эпоха уже ушла; в университете – современном университете, таком, каков он есть, мало кто ищет центр духовной жизни. Понятно, что социальные институты наполняются и выполняются людьми, что прежде всего важны индивидуальные усилия. Но они всегда сосредотачиваются в рамках какого-то социального института. Потому что институт – это просто результат решения множества людей «делать это» определённым способом. Это совокупность схожих социальных функций и привычек поведения, определённых рутин. Если множество людей движется сходным путем – образуются социальные институты. Индивидуальность исканий и одиночество ищущих не может являться возражением: потому что было движение монахов-пустынников. Спасаться они будут в одиночку, но социальный институт всё равно образуют. С определёнными правилами пустынножития, со схожей агиографией и т. п. Выработан социальный тип отшельника, есть социальный тип юродивого.

Прежде к функциям социальных институтов, связанных с религией, относилось также создание общепринятой картины мира. Эта картина мира – общественный институт, дающий уверенность, нравственные ориентиры, а также «картинки быта», примеры того, как себя вести в разных ситуациях. Последним прежде занималось также искусство. Религия и искусство создавали стереотипы обыденной жизни. Потом эти функции ушли к другим институтам. Познавательная, высшая интеллектуальная функция отошла к науке; создание поддерживающих общество стереотипов отошло к рекламе вместе со всеми другими масс-медиа.

Традиционно считается, что некие базовые представления о мире и о стереотипах поведения человеку даёт школа, образование. Из этого положения исходят очень многие теоретики образования, очень многое является следствием этого базового и «очевидного» положения. Мол, люди знают то, чему их учат в школе, это основной канал передачи знаний о мире, и если чему не учат, то так несчастный и будет жить-страдать, не зная важного, основополагающего, без чего немыслим современный человек. Беда в том, что этот современный человек перестал быть современным примерно годам к 1880-м.

Мир существенно изменился не только в XVI–XVII вв., когда появилась наука, он изменялся и потом. Наука взяла у церкви высшие интеллектуальные функции — создавать и предоставлять обществу базовую картину мира. При этом заимствовании науке пришлось также – хотя бы частично – взять на себя и другие мировоззренческие функции, которые прежде несла религия: определение целей и ценностей. Происходит это независимо от желания самой науки или учёных, не потому что кто-то хочет определять ценности, а просто по факту: тот институт, который рассказывает о картине мира, наделяется также функциями целеполагания и установки ценностей. В этом смысле наука начинает выполнять функции религии – и в ней разочаровываются как в религии, так что возникает постсекулярная наука. После периода натиска наивного позитивизма и сциентизма люди поверили в науку, теперь её используют как религию.

Сейчас мир вступает в стадию, когда в науке как религии многие разочаровываются и снова начинают искать жизнеустроительные ценности вне мира науки. Понятно, что язык, религия и искусство, которые в основном составляли сферу культуры в прежней цивилизации, никуда не исчезли – речь о том, что теперь выполняет те функции, которыми они когда-то обеспечивали социальный мир. По привычке мысленный взор говорящих о том, откуда берётся картина мира, всё ещё обращается куда-то «туда», к мировым религиям и великим произведениям искусства. Но не к рекламе. Не к новостным выпускам, документальному телевидению, нескольким жанрам интернета.

С образованием всё совсем не так понятно, как кажется. Значит, у этой социальной машины функцию создания социальных стереотипов взяла реклама в составе медиа, устойчивую картину мира создаёт новостной контент. Что ещё делает школа – точнее, делала прежде и, согласно устаревшим представлениям, делает и теперь?

Тривиально называемая функция школы – источник знаний. Считается, что то, что знает человек о мире, он знает из школы. Каков ёжик, кто такое корова, что есть самолёт и прочее. Чтобы разобраться, надо вспомнить о кривой знаний: как соответственно возрасту получают новые знания. Нормы прироста знаний отличаются в разных культурах. В советской культуре принято было набирать их постепенно, почти линейно – всё больше и больше, от первого класса к десятому и далее в университете, если кто ищет дальнейшей специализации. В очень многих западных культурах ситуация иная – там кривая больше походит на экспоненту, там можно видеть быстрый взлет кривой специализации. Грубо говоря, в школе выучивает довольно мало (по привычным для России меркам), и получается человек «почти неграмотный», а в случае, если ему надо (университет, он выбрал карьеру учёного) происходит очень быстрый набор специализации, так что на выходе высота знаний в специальной области примерно та же, что у советских аспирантов.

За счёт чего возможен такой быстрый набор знаний с низкой базы? Понятно: мотивация. Это основное горючее всякого образования, и при рассуждении об устройстве образовательной машины надо прежде всего интересоваться, за счёт чего она будет двигаться, говорить о мотивации учащихся. На Западе (здесь нет попытки рассказать обо всех деталях, тут очень общий взгляд) как-то так: уже взрослый человек, умеющий себя заставлять, может набрать специализацию с низкой базы, а если он не может упорно заниматься, значит, ему не так уж надо – он останется внизу (по сравнению с кем? в том обществе все такие, говоря, опять же, упрощённо; если по деньгам, так и совсем не внизу). Он останется с невысоким образованием, и есть множество привлекательных карьер, которые ему доступны.

То есть в современном мире функция «источника знаний» у школы ослаблена. А какие же сейчас у школы функции? Это не известно, это следует изучать, эти знания не «даны», и нужна специальная исследовательская работа, чтобы понять, что же делает школа в современном обществе. Нигде не «написано», что она делает. Не притворяется, что делает, а в самом деле делает, потому что это реальная социальная функция.

Насколько можно понять, одна из важных функций современной школы – функция «счастливое детство». Это социализация прежде всего, умение контактировать с разными сверстниками и учителями, умение организовать свою работу – не важно, какую, просто некие навыки самоорганизации и общения. Это происходит под прикрытием обеспечения «суммы удовольствий», и важным приобретаемым умением будет умение симулировать получение удовольствия от того, что считается правильным способом получения удовольствия – то есть опять же функция социализации. Стереотипами («теорией») эту школьную функцию снабжает реклама и некоторые другие социальные машины, а практические занятия с живыми людьми проходят в школе.

Если продумать эту и другие реальные социальные функции института «школа», то образовательная машина, конечно, будет выглядеть совершенно для нас непривычно. У неё другое горючее и иные функции. Привычно думать, что горючее – деньги. Привычно думать, что функция – получение детьми знаний на уроках. Да, некоторую часть содержания и побочную функцию «базовых знаний» дети берут в школе и берут у науки; стереотипы, как уже не раз говорилось, берут у рекламы, мультиков, из фильмов. Но основная функция обычной школы – социальная практика и некоторые навыки самодисциплины, при этом навыки самодисциплины даются не в унылой муштре, а на фоне иного общего отношения: детство должно быть радостным, то есть это дисциплина не внешней муштры, а именно внутреннего умения с собой договориться, притвориться, произвести коррекцию характера, чтобы он был пригодным для социального общения.

Появляются новые функции и у других институтов. У науки появляется новая для неё функция Et vidit quod esset bonum («увидел, что это хорошо»); это специальная область подтверждения неколебимым авторитетом. Наука занимается высшими познавательными функциями, определяет устройство мира, и поэтому служит высшим авторитетом для утверждения о правомерности устройства социального мира. Ведь если бы в мире что-то было совсем нехорошо – наука, конечно, давно бы этим занялась, не так ли? Наука отгоняет астероиды, препятствует финансовым кризисам, добивается бессмертия, отвечает за равномерное и справедливое распределение благ… Она ведь умная и умеет, кто же ещё. С обществом наука говорит посредством своего предстоятеля – масс-медиа, которые сообщают обывателям позицию науки по тому или иному вопросу, и общий смысл всех таких сообщений один: не волнуйтесь, всё хорошо, мы в курсе и следим за этим. У искусства тоже есть новая функция – эксперименты с ценностями, нечто вроде экспериментальной этики, проработка «где ещё не так сильно жжётся, так что можно ещё усилить». Эти функции можно было бы рассматривать как дополнительные – но ситуация меняется. Скажем, в начале XX века можно было социально-подтверждающие функции науки рассматривать как дополнительные по отношению к чистой науке, а в начале XXI – чистой науки практически нет, а прежние дополнительные функции стали важнейшими.

Ситуация в социуме меняется в том числе и в зависимости от того, какой именно институт выполняет «ту же самую» функцию. Например, когда ценности диктовала церковь, не было национализма (речь не о том, что всё было хорошо, многое было плохо, просто – вот отличительный признак, такой важной вещи практически не было). Когда ценности стали диктовать институты образования, ситуация стала иной (и, кстати, появился национализм, хотя прямой связи тут нет, только косвенная). Теперь, когда ценности диктуют медиа, причём в основном и в первую очередь диктуют рекламой и новостями, а затем уже фильмами голливудов, нетфликса и т. п. – ситуация снова стала иной. Это не просто иные ценности, там меняются и точки приложения сил, эффекты и проч.

Так что теперь социальные функции выполняют непривычные институты, и у образования остаются занятные, редко вспоминаемые функции. Например, функция создания традиции. Дело в том, что мир медиа дискретен и «беспамятен», что угодно можно отменить, объявить небывшим и ошибочным, ложным, следующий (завтрашний) кадр или выпуск новостей может просто не совмещаться с предшествующим – непрерывность не входит в число свойств медиа (они вездесущи, но не непрерывны, у них непрерывна трансляция, но содержание фрагментарно и непоследовательно). Так вот, институт, который выбубни-вает традицию – это по-прежнему образовательные институты, школа и т. п. Но это же совсем другое дело – одно дело, когда некий институт является источником знаний и местом внушения социальных ценностей, и другое – когда идёт простое поддержание традиции, даже обозначение – раз бубнят в школе, значит, это входит в традицию. И тогда интересно: какой традиции, чего традиции и насколько эта функция осознанно и хорошо выполняется.

Это совсем новый мир, нетривиальный и никем не описанный, при этом – окружающий, повседневный и «обычный». Привычные представления о том, как устроен социальный мир, очень устарели, и только отсутствие картины прежней социальной жизни (с функциями, какие институты что обеспечивают) не позволяет заметить, как же всё изменилось. Ведь названия остаются прежними (школа, университет и пр.), а функции меняются и место среди прочих институтов – тоже меняется. Причём технологии – лишь средство достижения целей, а вовсе не ведущий фактор, так что представление о ведущей роли технологий – не более чем непродуманное суеверие. Впрочем, это форматное суеверие, это входит в транслируемую через медиа картину мира. Говоря другим языком, представление о роли технологий в социальном развитии – идео-логично, это господствующая идеология.

Безумная новизна устройства общества скрыта тремя вещами: чрезвычайно быстрыми изменениями техносферы, очень новым и во многом ещё непонятным устройством экономической сферы и совершенно устаревшим и ничему более не соответствующим устройством государственно-правовой сферы. Итого: что-то стоит неколебимо, создавая иллюзию неизменности, что-то чрезвычайно быстро изменяется, причём непонятно в каком направлении – и за этим скрыты изменения «средней скорости», изменение культурообразующих институтов, которые и определяют будущее – создавая основу, к которой приживляется экономика и на которую опирается право.

Если старинные функции создания устойчивой картины мира (прежде всего социального мира) и воспитание социализованного человека отошли к новостям и рекламе, то у тех, кто думает о школе, есть три выхода: 1) принять то, что есть. Это позволяет существенно реформировать школу, достаточно посмотреть, сколько лишнего в ней, пытающегося плохо выполнять функции, которые теперь выполняются другими институтами. Школу тогда следует реформировать, сокращая и рационализируя – соответственно новым задачам, которые у неё ещё остались; 2) считать необходимым изменить новости и рекламу, отнять у них идеологические функции и функции образования-социализации, вернуть их в школу. Сторонники этого решения должны сознавать, чем оно является. Характер современных медиа совершенно объективная вещь, никакие заклинания журналистов и редакторов тут неуместны, устройство медиа прочно завязано на самые основы экономического устройства общества. Так что сторонники этой позиции выступают за полный слом всего существующего общественного устройства. На деле такая «реформа школы» подразумевает построение нового общества вместо того, что есть, и потому никакая критика существующего положения дел недостаточна – от такого рода революционеров естественно ожидать нормальной и объёмной позитивной программы, как и что в новом обществе должно быть устроено и как к такому состоянию перейти. К этому, сколько можно понять, просто никто не готов; 3) реформировать школу, сконструировав новые задачи, которые перед ней стоят в современном обществе. Не просто потесниться и ужаться, отдавая то, что уже отобрано, а выстроить новый институт, призванный находиться в балансе с новым окружающим обществом, компенсировать его недостатки, помогать человеку жить в нём. Для решения такой задачи надо представлять, что реально делают социальные институты современного общества (это, если честно, мало где написано – подавляющее большинство людей думает, что знает это «по умолчанию», ведь это тривиально, а на деле с устройством общества незнаком никто), а также разработать цели и задачи, а затем устройство школы, которая выполняла бы какие-то значимые функции в обществе. Для этого, например, следует продумать мотивацию учеников и учителей, устройство института, которое зависит от движущей мотивации, задачи и вытекающие из них средства. В общем, начать и продолжить, поскольку не сделано ничего.