Избранное

Исторические исследования представляют собой безмолвное и практическое осуществление нового направления. Но этого было мало. Необходимо было пропагандировать идеи Савиньи и его школы. Одним из талантливых проводников исторического направления в русскую жизнь является преждевременно погибший Благовещенский. В своем весьма интересном и прекрасно написанном исследовании «История – метод науки законоведения в XVIII веке»[49 - Журнал Мин. нар. просв. 1835, кн. VI и VII.] молодой ученый, отдавая должную справедливость философии, объясняет отпадение от нее юристов тем, что «она хотела быть не подругой, но госпожой над законоведением, она хотела не только учить, но и господствовать, не только объяснять и толковать существующие законы, но и законодательствовать и уничтожать оные, в силу уполномочия вечного ума» (IV, с. 385). Считая естественное право за «учение весьма неопределенное и шаткое» (IV, с. 406), Благовещенский нападает на характер преподавания, господствовавший ранее в русских университетах. «Право естественное, политическое, народное, были преподаваемы по какому?либо из тех бесчисленных Naturrechte, которыми потопилась Германия со времени Канта и которыми разлились и по нашим высшим училищам, как духовным, так и народным: сии Naturrechte были или принужденные копии с какого?либо положительного законодательства, особливо с римского гражданского (jus civile), либо теории, построенные немецкими умниками из своей головы и независимо от опыта и истории (a priori) и потому мало полезны или вовсе бесполезны для нашей науки» (VII, с. 49).

Взамен того Благовещенский обращает внимание на необходимость изучения русского права. «Те законы, по которым мы управляемся, должны быть нам прежде всего известны, дабы неведение их не послужило ни нам, ни другим во вред, подобно тому, как воздух, которым дышим, должен быть всегда известен, дабы по незнанию не заразиться и не заразить других. Так очевидна необходимость познания действующих законов своего отечества или того места, где находимся» (VI, с. 416). При этом Благовещенский в увлечении отечественным правом доходит до мысли о непригодности какой?либо общей научной системы права для положительных законодательств. «Порядок, в котором имеют быть предлагаемые отдельные части науки законоведения, должен быть не произвольный и подчиненный какой?либо чужой системе, но заимствованный из существ и характера самих положительных законодательств. Поскольку при сем прилагаются в основание обыкновенно отечественные законы какого?либо определенного государства, то порядок может быть заимствован из них и по нему устроено сравнение» (VI, с. 417).

Не следует, однако, считать Благовещенского представителем того узко национального направления, которое проповедует полную отрешенность одного народа от других. Убежденный, что право каждого государства развивается из основ, заложенных в его народной жизни, что строй и дух права носят на себе печать национальности, рассматриваемый автор высказывается, хотя и несколько несмело, за полезность сравнительного приема в науке права. «В заключение мы излагаем собственное свое убеждение в необходимости и пользе сравнительного законоведения, не почитая его отнюдь за учение догматическое, но в виде искреннего и твердого желания споспешествовать к вящему усовершенствованию нашей науки. Под именем сравнительного законоведения можно понимать тот образ изучения и преподавания законов, по которому законы и законные правила какого?либо определенного государства (например, российского) сравниваются с законами того же самого государства, например настоящие с прежними, или с законами других государств, в большем или меньшем количестве взятых или, наконец, с законами и обычаями всех государств и народов, прежде существовавших и ныне существующих. Мы понимаем в сем последнем и пространнейшем смысле и признаем собственно наукой законоведения, открывающей вечные начала правды, справедливости и благочестия, сии непоколебимые основания бытия и благоденствия родов, царств и народов» (VI, с. 414). Очевидно, Благовещенский не предлагает только догматическое изложение положительного права с экскурсиями в область истории и иностранных законодательств, но ищет результата такого сравнения и сопоставления. Нельзя, однако, приписать ему идеи сравнительного правоведения, в современном значении этого слова, Благовещенский далек от мысли искать общих законов развития права, которые только и могут обнаружиться из сопоставления явлений, различных по условиям времени и пространства. В приведенных словах его мы должны скорее искать невольное отражение философского духа его времени. Как ни решительно становится он на сторону исторической школы права, как ни твердо убежден в национальном характере права, но все же он не может отказаться от мысли, что в истории права заложена какая?то общая идея, раскрытие которой и придает правоведению научный характер. В этом отношении влияние Гегеля и его школы было слишком сильно, чтобы, попав в Германию в конце 20?х годов, молодой ученый мог выйти оттуда не зараженным, хотя отчасти, стремлением искать идеи, во имя которой развивается история человечества. Влияние германской философии заметно почти на всех русских ученых рассматриваемого времени, все они как бы сидят между двух стульев и весьма нередко попадают в противоречия.

Такая двойственность замечается в богатом по содержанию сочинении Неволина «Энциклопедия законоведения», вышедшем в двух томах в 1839 г. Сочинение это, заключающее в себе, кроме собственно энциклопедии права, еще историю философии права и историю положительного права, имело несомненно весьма значительное воспитательное значение для русского общества, предложив ему такую массу разнообразных сведений, какую не вмещала вся предшествовавшая русская юридическая литература, вместе взятая. Автор выражает свое сочувствие исторической школе, которое особенно ярко выступает в изложении учений современных ему в Германии школ (II, с. 535, 563). Идеи Савиньи о постепенном развитии права из народного сознания, о формах права, совмещаются с философией Гегеля, с учением о существе и ступенях развития воли со стороны ее формы и содержания, с знаменитыми триадами[50 - См. Ренненкампф, Очерки юридической энциклопедии, 1880, с. 20.]. Согласно с духом времени, в которое писал Неволин, но не вполне согласно с духом его выдающегося произведения, автор смотрит на науку права с чисто практической точки зрения. «Законоведение есть преимущественно наука практическая и изучается наиболее для целей практических. В практическом отношении человек имеет определенный круг прав и обязанностей, который, при невозможности знать все, он и должен стараться узнать предпочтительно. Сей круг ограничивается для каждого преимущественно его отечеством и его временем. Почему и его законоведение должно ограничиться законами отечественными, в его время действующими» (§ 125). Эта практическая точка зрения заставляет Неволина держаться системы права, установленной Сводом законов, что оказалось особенно неудобным в истории положительного права. В нашу задачу не входит подробное рассмотрение этого произведения Неволина, так как в нем он почти вовсе не касается гражданского права (§ 98, 99, 100).

Необходимость изучения отечественного права, выставленная Благовещенским и Неволиным, была понята последующими учеными не в догматическом смысле, а в духе исторической школы, как необходимость изучения исторических основ отечественного юридического быта. Энергичным пропагандистом исторического направления выступил несколько позднее профессор казанского и харьковского университетов Антон Станиславский, особенно в его двух речах «О ходе законоведения в России и о результатах его современного направления», 1853, и «О происхождении положительного права», 1856. «Каждому моменту в развитии данного государства соответствует непременно такой же момент в развитии его законодательства, и в настоящее время никто не сомневается более, что исследователь, имея пред глазами законодательство известного народа, в историческом его развитии может делать весьма близкие к правде, иногда даже совершенно верные заключения о постепенном развитии этого народа»[51 - О ходе законоведения, с. 9. О происхождении права, с. 23.]. В своем изложении теории происхождения права Станиславский придерживается взглядов исторической школы, которые она выразила во второй фазе своего существования, после появления System des heutigen R?mischen Rechts Савиньи, с дальнейшим развитием их в сочинениях талантливого его последователя – Пухты.

«Первым по времени, а может быть и по внутреннему значению, источником положительного права надобно признать непосредственное убеждение народа о праве. Это убеждение проявляется сначала во внутренней сфере духа – в сознании членов общества». «Вслед за появлением его в народном сознании, оно, при первом удобном случае, высказывается во внешних действиях, которые можно уже назвать осуществлением юридического убеждения» (с. 25). Действия эти, повторяясь более или менее часто, обращаются в привычку, в обычаи. «Совокупность правил, вытекающих из народного сознания и осуществившихся в обычаях, называется обычным правом» (с. 26). «Таким образом, народное сознание, имеющее за собой все прошедшее народа, его нравы, религиозные верования, историю – вот истинный и единственный источник положительного права, не только обычного, но и законодательного». «Власть государственная есть внешний орган, служащий представителем общей народной воли. Задача ее заключается в том, чтобы, во?первых, сознать и, во?вторых, осуществить свою волю. Соответственно своему назначению сущность власти государственной состоит в том, что, как скоро она, по установленным для того правилам, признает что?нибудь в данном случае общей волей, то вместе с тем она имеет право требовать, чтобы эта общая воля была также признаваема и исполняема всеми членами государства» (с. 30). Следовательно, задача законодателя сводится к возможно точному воспроизведению народного сознания в форме велений закона, соединенных с санкцией.

Теория, придающая такое важное значение народному правосознанию, не могла не отразиться на вопросе о соотношении между обычным правом и законом. Станиславский предостерегает от вывода «будто право народное может быть рассматриваемо только как суррогат законодательства, когда оно оказывается недостаточным, и что как скоро для данного случая есть закон, то уже не должно быть и речи об данном праве. Обоим источникам положительного права, законодательству и народному сознанию (?), надобно признать равное и самостоятельное значение и в таком случае окажется, что даже правило, первоначально установленное законом, впоследствии времени, сообразно с изменившимися потребностями, может быть изменено или отменено другим правилом, вытекшим из народного убеждения о праве и воплотившемся в обычае» (с. 37). В этом случае Станиславский допускает некоторое противоречие: с одной стороны, признает, что в основании законодательства лежит также народное правосознание, с другой – отождествляет народное сознание с обычным правом и дает последнему место в ряду источников права, не соответствующее ни современным научным воззрениям, ни истории русского права. То же положение было отстаиваемо современником Станиславского – профессором Мейером. «Третьим, наконец, источником положительного права, – говорит Станиславский, – мы признаем знание права и учение о нем – одним словом, науку права» (с. 39).

Из приведенных отрывков видно, что Станиславский всецело проникся идеями исторической школы и с горячей убежденностью предлагает их русскому обществу. Человек с широким образованием, притом поэт, Станиславский был далек от мысли пропагандировать мелочное исследование исторического материала. Его сочинения посвящены были истории права, но при этом он искал в прошедшем народной жизни объяснения явлений современного быта, а не довольствовался нагромождением одних архивных данных, как это делали многие германские последователи исторической школы, справедливо заслужившие упреки от своих противников.

Как ни незначительны были русские ученые силы, посвятившие себя изучению гражданского права, но все они под влиянием исторической школы занялись в течение 40?х и 50?х годов разработкой истории русского права, преимущественно древнего юридического быта. Вместе с тем исторические памятники, как общие, так и собственно правовые, подверглись подробному исследованию с точки зрения их значения для истории гражданского права. Профессор Станиславский, обративший внимание на это, современное ему, направление и пытаясь дать ему объяснение, отвергает как причину влияние исторической школы. «Едва ли можно допустить, что все, следующие этому направлению, объединены общим сознанием необходимости делать так, а не иначе. Допустить это – значило бы то же самое, что признать существование исторической школы законоведения; но, сколько мне известно, никто еще не думал дать такое значение современной деятельности русских законоведцев. Я готов скорее видеть в этом, как и во многих других проявлениях человеческой деятельности, таинственное сочетание воли и необходимости»[52 - Станиславский, Юридический сборник Мейера, 1855, с. 154.]. Но мы, рассматривая это явление в отдаленной перспективе, не поверим современнику, отвергнем вмешательство таинственных сил и признаем именно влияние исторической школы, иногда сознательное, иногда невольное.

Мы имеем перед собой целый ряд исторических исследований по гражданскому праву, появившихся в рассматриваемое время. Профессор Московского университета Морошкин издал в 1837 г. исследование «О владении по началам российского законодательства». В этом сочинении Морошкин, следуя теории одного из представителей исторической школы, Рудольфа, применяет (с. 34) его взгляд на первоначальное владение, который составлял вывод из теории германского права, всецело к древнему русскому быту. Он объясняет владение в древние времена нашей истории идеей общего мира, охранение собственности и владения запрещением насилия. Вслед за Рудольфом Морошкин признает владение не правом, а только фактом. В подтверждение своей теории или лучше сказать, применимости теории Рудольфа к русской истории, автор делает много ссылок на древние акты и памятники. В 1839 г. Морошкиным произнесена была речь на публичном акте Московского университета «Об уложении царя Алексея Михайловича и о последующем его развитии». В том же 1839 г. появилось «Историческое изложение русского законодательства о наследстве» Рождественского. В этом сочинении автор рассматривает сначала влияние чужеземного права на порядок наследования (с. 3–32), а затем народные русские элементы наследственного права, причем делит свое историческое обозрение на три периода, от Русской Правды до Уложения (с. 33–53), от Уложения до закона 1714 г. о единонаследии (с. 53–70) и, наконец, с этого момента до царствования Николая I.

В этом же историческом направлении работал и Станиславский, оставивший русской литературе два исторических исследования;«Об актах укрепления прав на имущества», 1842, и «Исследование начал ограждения имущественных отношений в древнейших памятниках русского законодательства», 1855. Первое из этих сочинений посвящено весьма интересному вопросу о постепенном развитии форм укрепления соответственно степени общественного развития. Укрепление прав выражается первоначально в символах, мимических действиях, которые заменяют слова, вследствие бедности языка первобытного человека (с. 33). На смену символам выступают формулы, которые предполагают некоторое совершенство в языке народа, хотя и здесь, при небольшом запасе слов, одно удачно найденное, краткое энергическое выражение надолго сохраняется ненарушимо и применяется к другим случаям, отличающимся от первоначальных условий применения (с. 35 и 78); наконец, с развитием языка и письменности средством укрепления прав на имущества служат документы. Сочинение Станиславского посвящено, таким образом, символике права, которой автор придает большое значение. «Символика права, – говорит он, – вскоре сделается для многих ученых предметом ближайшего исследования, а тем самым займет почетное место в области наук юридических. Кажется, она должна со временем войти в состав истории права, именно образовать собой первую часть оной, историю, так сказать, баснословного, доисторического периода времени» (с. 51). К сожалению, автор мало обратил внимания на собственно русский быт, главным образом он пользуется данными германского и французского права, насколько они выяснились в работах Гримма и Мишле. Притом поэтический талант переводчика Данта берет нередко перевес над научной последовательностью и твердостью доказательств. Второе из указанных произведений Станиславского посвящено исследованию о мерах ограждения имущественных отношений частных лиц по древним памятникам, по договорам Олега и Игоря с греками и по Русской Правде. Труд исследователя заключается здесь в объяснении текста тех статей указанных памятников, которые содержат указания на имущественные права частных лиц.

Памятники русской истории, имеющие отношение и к гражданскому праву, нашли себе деятельного исследователя в лице профессора Московского университета Калачова. В 1846 г. он представил свою магистерскую диссертацию «Исследование о Русской Правде», в 1847 г. он поместил в «Чтениях» Московского общества истории и древностей статью «О значении Кормчей книги в истории древнего русского права», которая вышла в 1850 г. отдельной книгой. В течение 40?х и 50?х годов Калачов деятельно собирал древние юридические памятники и работал над приведением их в систему и над истолкованием их смысла. В университете Калачов не только читал полный курс истории русского законодательства, но и занимался со студентами толкованием текста древних памятников[53 - Биографический словарь московских профессоров, т. I, с. 370.]. Несколько ранее Калачова вступил в мосМовский университет Кавелин, защитивший в 1844 г. диссертацию на степень магистра гражданского права «Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства в период времени от Уложения до Учреждения о Губерниях». Обратив все внимание на историю русского законодательства, ученые относились пренебрежительно к догматике права и в большинстве случаев ограничивались чтением курсов непосредственно по Своду законов, как это делали такие талантливые труженики науки, как Калачов и Кавелин, которые только сокращали, сопоставляли и поясняли историческими справками статьи Свода[54 - Там же, с. 365 и 373. Впоследствии ученая деятельность Кавелина приняла другой характер, о чем мы будем говорить позднее.]. В первой книжке «Современника» за 1874 г.

появилась весьма интересная статья Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», которая своей темой и оригинальностью воззрений автора вызвала целую полемику в журнальном мире. В ней Кавелин стремился дать теоретическое объяснение истории русского права, как и вообще всей русской истории. В живых и ярких красках набрасывает он картину русского родового быта в противоположность западному.

Историческим исследованиям посвятил свою первоначальную научную деятельность выдающийся русский цивилист, бывший профессором в Казанском, Харьковском и Петербургском университете, Пахман, который выпустил в свет в 1851 г. сочинение «О судебных доказательствах по древнему русскому праву, преимущественно гражданскому в историческом их развитии». В этом исследовании, обнаруживающем основательное знакомство автора с источниками, положительность и логичность выводов, устанавливаются следующие положения. Образование и развитие древней русской системы судебных доказательств, равно как и системы судопроизводства, условливались преимущественно туземными началами, определявшими жизнь наших предков (с. 12). Отвергая влияние германского элемента на русское право, автор допускает значительное и долговременное действие византийского элемента (с. 29 и 34). Древнейшая система судебных доказательств обнаруживает господство суеверия и грубых заблуждений, так как обычаем и законом были освящены некоторые средства открытия истины (суды Божии или ордали), которые должны быть рассматриваемы, с одной стороны, как судебные доказательства, а с другой – как особые формы суда, противоположные формам обыкновенного суда человеческого. Важнейшим и основным в целой системе судебных доказательств было доказательство посредством свидетелей (с. 136); ниже этого средства доказательства стояли формы суда, носившие общее название судов Божьих. Присяга, как средство доказывания, примыкает к ордалиям. Другие доказательства, как собственное признание, жребий, судебный поединок, повальный обыск, развиваются позднее, в период времени от начала XV до половины XVII в.

Другой известный цивилист того времени, Мейер, внес в историю гражданского права свою долю труда, предложив обществу «Древнее русское право залога», 1855 г. Здесь рассматривается история этого института только в древнейший период. Автор устанавливает относительно русского права положение, что первоначальный залог представлял собой форму отчуждения права собственности со стороны залогодателя в пользу залогопринимателя, что такое понятие о залоге с некоторыми колебаниями может быть прослежено до начала XVIII столетия (по «Юридическому сборнику», с. 228, 229, 263). Как естественный вывод из такого воззрения является: 1) передача заложенной вещи залогопринимателю (с. 247), 2) право залогопринимателя, как временного собственника, отчуждать заложенное имущество. Хотя взгляд этот на древнее право залога и подлежит еще сомнению[55 - Владимирский-Буданов, Обзор истории русского права, вып. II, с. 217 (перв. изд.). 48], однако нельзя не признать, что по ясности изложения и тонкости юридического анализа это одно из лучших исторических исследований того времени.

В «Юридическом сборнике» Мейера 1855 г. помещена статья С. Капустина «Древнее русское поручительство», в которой автор рассматривает сначала круговую поруку во времена Русской Правды, причем оспаривает взгляд, будто она установлена была князьями с целью предупреждения преступлений (с. 290). По мнению автора, поручительство в древнем русском праве состояло в удостоверении поручителя в готовности и способности должника исполнить обязательство и в принятии на себя ответственности исполнением этого обязательства или вознаграждением убытков (с. 299). В такой форме поручительство до XVIII в. было единым, не представляло никаких видоизменений, сохраняло во всех случаях его применения одни и те же начала в противоположность позднейшему времени, когда в законодательстве установились многочисленные его виды. Сочинение вообще ничем не выдается.

Все в том же 1855 г., богатом историко-юридическими исследованиями по гражданскому праву, выступил впервые на литературное поприще профессор Дерптского университета, Энгельман. Его первое ученое сочинение «Систематическое изложение гражданских законов, содержащихся в Псковской судной грамоте» является студенческой работой, удостоенной золотой медали таким опытным учителем, как Неволин, обратившей на себя тотчас же внимание ученых. Этот систематический комментарий обнаруживает большое знакомство автора с языком и бытом времени появления этого любопытного документа. Его объяснения выражений, встречающихся в псковском юридическом памятнике, остаются в большинстве случаев авторитетными до сих пор.

Но Энгельман не остался на почве чисто исторической и в дальнейшем своей научной деятельности перешел к историко-догматическому периоду развития русской науки гражданского права.

На почву исторических изысканий выступил также профессор Куницын, преподававший в течение 25 лет гражданское право в Харьковском университете, а под конец жизни перешедший в одесский университет. Его довольно большая речь, произнесенная на публичном акте 1844 г. «О правах наследства лиц женского пола», представляет собой главным образом экскурсию в область русской истории. В заключение речи Куницын высказывает взгляд в пользу преимущества мужчин перед женщинами в наследовании. «Как государственный человек, как воин, как гражданин, как отец семейства, мужчина, или исключительно, или преимущественно, несет сообразные каждому званию повинности; на нем лежит обязанность защиты, пропитания и содержания жены и всего семейства, на нем преимущественно лежит обязанность и воспитания детей. Женщина всегда и везде по своему полу имеет нужду быть под защитой мужчины и, разделяя с ним труд, она является не более, как его помощницей. Не требует ли того и сама справедливость, при этих исключительных или преимущественных обязанностях мужчины, представлять ему и более материальных способов к понесению всех этих повинностей. А где всего более может представиться этих способов, как не в наследстве?»[56 - Отчет о состоянии Императорского Харьковского университета за 1843/4 академический год, с. 140–141.] Наиболее ценным произведением Куницына является «Историческое изображение древнего судоустройства в России», 1843 г., которое чрезвычайно богато историческими данными, предлагаемыми усмотрению и собственной оценке самого читателя. Автор не довольствуется одним изложением юридических памятников, но совершенно верно прибегает к общим источникам, чтобы в них найти разъяснение тех пробелов, которые допущены были древним законодателем, не обладающим еще способностью правильно и всесторонне охватить явление и дать ему соответствующее выражение. «Чтобы наполнить промежутки в системе древнего судопроизводства, я нередко прибегал к летописцам, у которых многие судебные действия описаны с довольной подробностью. Поскольку долг судьи есть наблюдение закона, и как произвол его в употреблении власти обыкновенно ограничивается установленными формами, то мы должны признать законным тот самый порядок, который он наблюдал в рассмотрении и решении дел» (предисловие, С. II).

Вопрос о древнерусском судопроизводстве особенно интересовал русских ученых того времени, насколько можно судить по тому обстоятельству, что большинство тем касалось этого вопроса. Мы видели, что этому вопросу посвятил свое первое внимание Кавелин. Профессор Петербургского университета Михайлов, написал обе свои диссертации на тему, относящуюся к истории процесса, в 1848 г. появилась его «История образования и развития системы русского гражданского судопроизводства до Уложения 1649 года», а позднее, в 1856 г., он выпустил в свет «Русское гражданское судопроизводство в историческом его развитии от Уложения 1649 до издания Свода законов». В посвящении первого из указанных сочинений министру Уварову Михайлов объясняет преобладавшее в его время историческое направление юриспруденции следующими соображениями. «Любовь ко всему отечественному есть одно из отличительных направлений современного образования и просвещения в России. Мы, русские, дорожим нашей отечественной стариной, мы любим все, что говорит нам о России, памятники ее прежней жизни для нас священны и на них обращаются исследования исторические как по любви к науке, так и по любви к отечеству». Читая эти строки, начинаешь думать, что историческое направление составляет нечто самобытное, выросшее собственно на русской почве, без всякого западного влияния! В первом сочинении Михайлов производит древний суд из мирового разбора отцом спора между подвластными, причем средствами решения служат разум, совесть, опытность и обычаи (с. 18). Впоследствии, во время междуусобий у племен, вместо прежних мирных обычаев в системе суда и расправы утвердились более суровые обычаи мести, самосуда и самоуправства (с. 19). Положение это весьма слабо подтверждается источниками, а между тем автор придает ему большое значение. Вопреки установившемуся ныне взгляду, что процесс вызывает законодательную деятельность ранее материального права, Михайлов пытается доказать противное на русской истории: будто в судопроизводстве обычай дольше всего сохраняет свою силу, что опять?таки не находит себе подтверждения. Во втором исследовании, составляющем продолжение первого, Михайлов проводит мысль, что учрежденный Петром I порядок суда по форме не был преобразованием древнего порядка суда, а только усовершенствованием, т. е. дальнейшим развитием древних чисто русских начал процесса под влиянием иноземных форм. В доказательство этого положения Михайлов ссылается на то, что «Петру Великому, как гению, не могло не быть ясно превосходство элементов Руси, этого юного, полного сил колосса, перед элементами уже одряхлевшими некоторых западных государств и самой Германии» (с. 53), – славянофильские идеи выдвигают патриотизм автора выше его научной основательности. Увлечение историческим направлением со стороны Михайлова было настолько велико, что вместо торгового права, курс которого он открыл в 50?х годах, он предлагал слушателям одну только историю всемирной торговли (см. его «Торговое права», три выпуска, 1860).

К вопросам, возбуждавшим особенный интерес в русских ученых, кроме древнерусского судопроизводства, принадлежал еще вопрос о древнем русском праве наследования. На него обратили свое внимание Беляев, Никольский, Кавелин, а позднее Цитович. Первый из них, профессор Московского университета Беляев, оставил нам сочинение «О наследстве без завещания по древним русским законам до Уложения царя Алексея Михайловича», 1858. Чрезвычайно полезный деятель в области истории русского права, Беляев был, однако, плохим цивилистом и еще более слабым философом, в силу чего выбор темы для диссертации оказался неудачным. В наследовании имущественном Беляев видит необходимую аналогию физиологической наследственности, этим уподоблением экономическому (?) закону природы объясняется институт наследования. Существует «три рода наследства: 1) природное, состоящее в уподоблении детей родителям по наружности и по характеру, 2) общественное или государственное, заключающееся в распространении фамильных прав родителей на детей, 3) гражданское, по которому имущества и имущественные права и обязанности переходят от родителей к детям» (с. 3). Не говоря уже о том, что второй случай вовсе не подходит под понятие наследства, указанной «необходимой» аналогии противоречит разнообразие в порядке наследования у различных народов. Но Беляева это обстоятельство не смутило. «Гражданский род наследства у разных народов принимается разно; но все разности подходят под две главные категории, состоящие в том, какое какой народ имеет воззрение на уподобление детей родителям, т. е. простирает ли уподобление на всех детей, подражая природе, или желает видеть полное уподобление родителям в одном сыне, первенце» (с. 3). Таким образом, найдено легкое, но едва ли удовлетворительное, разрешение трудности. Знакомство с историей славянских и других народов не удержало Беляева от решительного ответа на вопрос, которое наследование старше, по закону или по завещанию: «не противореча истине должно допустить, что наследование по завещанию должно было явиться прежде наследования по закону» (с. 7). Такой же порядок существовал, по мнению автора, и в русской истории, чему главным доказательством служат договоры с греками. Резкое различие в наследственном праве славянских и германских народов выражалось в том, что 1) древнейшие чисто славянские законодательства не допускали наследования ни по восходящей линии, ни боковых родственников и ограничивали наследство только одной семьей или прямым нисходящим потомством, тогда как в германских законодательствах к наследованию допускались все родственники, 2) по славянским законам не было вообще различия между правом наследования недвижимой и движимой собственности, тогда как по германским законам недвижимую собственность не могли наследовать женщины (с. 14). Но из молчания древних русских памятников о наследовании в недвижимой собственности нельзя делать вывода, предложенного Беляевым, а скорее можно заключить об отсутствии частной собственности на землю. Отсутствие исторического понимания древнего быта и легкость выводов Беляева вызвали чрезвычайно резкие и иронические замечания по его адресу со стороны другого исследователя древнего наследственного права, Никольского.

Сочинение профессора также Московского университета, Никольского, «О началах наследования в древнейшем русском праве», 1859, как по содержанию, так и по форме изложения особенно выгодно выделяется среди монографий по истории русского гражданского права. Если с некоторыми выводами автора трудно согласиться, то нельзя не признать, что ему удалось начертить обстоятельную и ясную картину древнего родового и семейного быта. Книга распадается на две части, из которых первая излагает период до времен Русской Правды, а вторая – эпоху Русской Правды. Изложение отличается такой живостью, наглядностью, что перед глазами читателей как бы восстает вся эпоха в самых различных проявлениях ее юридического быта. К этому нужно присоединить сравнительный прием, которым автор пользуется часто и умело, чтобы выяснить начала, общие всем славянским племенам, а также особенности скандинавского миросозерцания, внесенного к нам варягами. Редкое в русском ученом знание языков польского, чешского, сербского облегчило автору выполнение его задачи. Никольский из рассмотрения быта древнейшей эпохи выводит заключение, что «каждый родовой союз составлял собой органическое целое, скрепленное кровью, сознанием общего всем членам происхождения, одинаковостью семейных верований, преданий, обычаев и, наконец, общей местностью. Родственные чувства давали известное положение каждому члену родственного союза и вместе определяли объем его прав и обязанностей. При таком сознании и устройстве домашнего быта славян само собой разумеется, что о раздельности имуществ и частном, единичном обладании ими не может быть и речи. Единство личное переносилось в полной силе и на имущество и делало его общим достоянием целого рода» (с. 36). Рассмотрев причины и условия разложения родового быта, уступившего место семейному началу в эпоху Русской Правды, автор устанавливает подобное же положение и для семьи: «Славянская семья этого времени есть нравственное, юридическое лицо, прикрепленное всеми правами к полновластному и в то же время фактически, бессознательно зависимому отцу семейства» (с. 282). Поэтому имущество составляло принадлежность не отдельного лица, а всей семьи (с. 287), чем предрешается сам вопрос о наследовании. Никольский, вместе с Эверсом, Рейцом, Кавелиным, Соловьевым, против Неволина, отстаивает взгляд, что в первоначальную эпоху русской истории не было частной поземельной собственности, потому что и нужды в ней не чувствовалось (с. 40 и 114). «Дом, двор, хоромы, платье да необходимые для обработки полей животные и земледельческие орудия – вот все достояние лица, частное имущество этого времени, оно, следовательно, только и переходило в то время по наследованию» (с. 333). Мы видели, что Беляев основывает свое предположение о существовании завещательного права в древнюю эпоху на договорах руссов с греками; напротив, Никольский отвергает значение этих памятников как свидетельств древнеславянского права и считает их выражением греко-варяжских юридических понятий (с. 220). Отрицая возможность наследования в первоначальный период русской истории, Никольский допускает ее только в позднейшее время. «Русская Правда впервые устанавливает только зачатки наследственного права, которое и у нас, как везде, начинает образовываться вместе с общественной жизнью, возникающей по разрушении родового быта» (с. 376). Завещательное право является значительно позже наследственного (с. 343).

На годичном акте Петербургского университета 8 февраля 1860 г. Кавелин произнес речь на тему «Взгляд на историческое развитие русского порядка законного наследования и сравнение теперешнего русского законодательства об этом предмете с римским, французским и прусским». После очерка, в котором автор старался выяснить исторические основания действующего русского законодательства по наследованию, следует систематическое изложение современного наследственного права, затем изложение римского, французского и прусского законов, как наиболее типичных, и, наконец, сравнение русского права с указанными законодательствами. Упрекнув Неволина за то, что он излагал историю наследственного права только по законодательным источникам, Кавелин говорит, что такой прием при исследовании древнего права недостаточен, «когда юридические начала еще не определились, находятся еще в нестройном смешении и вследствие того, не имея возможности развиваться самостоятельно и последовательно, оказывают беспрерывное влияние друг на друга, в самых разнообразных направлениях. Для изучения таких эпох нужна другая метода; необходимо вглядеться во всю совокупность быта, посреди которого возникают исследуемые отрывочные факты, и в нем, через него, искать между ними единства, за недостатком непосредственной связи. Вот путь, на который должны, как мне кажется, ступить рано или поздно и исследователи древнего нашего права» (с. 6). На этот путь именно и вступил, притом с несомненным успехом, Никольский, на этот путь логически наводит учение исторической школы о происхождении права, хотя многие западные ученые шли другой дорогой, предаваясь мелочным изысканиям юридических древностей. К сожалению, сам Кавелин, вероятно вследствие краткости речи, не мог остановиться на бытовых условиях, среди которых развивалось русское наследственное право, и по большей части ограничивается законодательным материалом. Относительно древнейшего наследования взгляд Кавелина совпадает с выводами Никольского, что наследственного права для отдельных лиц не существовало, что «наследовал дом, а не лицо» (с. 19). Из этого положения автор выводит объяснение для исключения женщин из наследования. Женщина не оставалась в доме, ее связь с семьей была непрочной, а потому она не могла участвовать в доставшемся дому имуществе, она получала лишь часть, в виде приданого, при выходе из семьи она пользовалась имуществом мужа как средством обеспечения (с. 22). Сравнивая русское законодательство с западным, Кавелин видит решительное преимущество нашего законодательства перед иностранными в праве наследования супругов. Для его времени этот взгляд был совершенно верен, потому что не было еще итальянского кодекса 1865 г., далеко оставившего за собой в этом отношении русское законодательство.

Значительно позднее, в 1870 г., тому же вопросу посвятил свою магистерскую диссертацию Цитович – «Исходные моменты в истории русского права наследования». Если прежние исследователи рассматривали наследственное право как историки, стараясь объяснить его условиями общинного (Беляев) или родового (Никольский) быта, то Цитович относится к своей задаче как юрист-догматик. Цитович делает упрек своим предшественникам за то, что «вопрос собственно о порядке постепенного допущения к наследству различных лиц сосредоточил на себе все внимание наших историков права» (с. 1), тогда как «не только в истории, но и в догматике наследственного права основным вопросом представляется прежде всего вопрос о том, в каком отношении находятся между собой те необходимо противоположные принципы, борьба и примирение которых обусловили такой своеобразный характер, например, наследования в римском праве или германском. Мы говорим об отношении и борьбе принципа субъективного произвола (testamentum[57 - Завещание (лат.). – Примеч. ред.]) и принципа, на котором основано наследование в силу родственной связи, наследование по закону» (с. 2). Однако этот упрек совершенно неоснователен, вопроса не обошли ни Беляев, ни Неволин, а все сочинение Никольского является ответом на этот вопрос. Если все они обращали особенное внимание на круг лиц, призываемых к наследству и постепенность их допущения, то это объясняется тем, что вопрос этот является основным в истории каждого законодательства и важностью своей для общества затемняет все прочие вопросы, выдвигаемые современной догматикой, – о принятии наследства, о переходе на наследников долгов умершего и др. (с. 8). Цитович взялся за разработку исторической темы в то время, когда в науке гражданского права предъявлены требования догматического исследования действующего законодательства и послано немало упреков по адресу юристов-историков; вот почему г. Цитович оказывается вынужденным оправдать выбор темы. Он исследует исходные пункты действующего права, а потому надеется, что «если не по результатам, то, по крайней мере, по намерению, с которым предпринята настоящая работа, и по концепции ее задачи, его никто не упрекнет в антикварных вкусах, в гонке за какими?то историческими призраками вместо современной действительности» (с. 29). Тем не менее г. Цитович причисляет себя к исторической школе. Восставая против взгляда, будто юридические сделки создавали нормы положительного права, и утверждая, что они только выражают собой положительное право своего времени, г. Цитович говорит: «Понимать иначе отношение юридических сделок к положительному праву, приписывать им творчество, значит в корне противоречить той теории обычного права и вообще истории происхождения положительного права, которая выработана немецкою историческою школою и в настоящее время, после возражений Кирульфа, Тибо и др., все?таки остается господствующею, точнее определена, но не отвергнута корифеем обновленной исторической школы, Игерингом» (с. 83). Это причисление Иеринга к исторической школе мы встретим далее не раз. Приемом своего исследования г. Цитович вполне оправдывает приведенные выше слова Кавелина о методе изучения древнего права. Он приступает к Русской Правде, как к современному кодексу, прилагает к ней все приемы экзегезы, не обращая внимания на исторический дух памятника, на бытовые условия, среди которых он возник. Несмотря на новый прием, с которым г. Цитович приступает к древнему праву, ему приходится в главных вопросах лишь повторять выработанное предшествовавшими исследователями. Так по вопросу, который он сам считает основным, о соотношении наследования по закону к наследованию по завещанию, ему осталось примкнуть к мнению Никольского о первенстве законного наследования (с. 77). С другой стороны, в толковании источников автор стремится быть оригинальным во что бы то ни стало, вопреки принятому пониманию и установленному смыслу текста, как, например, по вопросу о наследовании смерда и боярина (с. 44 и 48), о значении слова «дом» (с. 56). Изложение отличается свойственной автору живостью и остротой.

Мы видим, таким образом, что наука гражданского права обогатилась в период времени, наступивший после университетской реформы, издания Свода законов и перенесения на нашу почву идей исторической школы, значительным количеством монографий, посвященных историческому исследованию тех или других институтов. Но над всеми этими более или менее ценными работами возвышается замечательное произведение профессора Киевского, а потом Петербургского университета Константина Алексеевича Неволина «История российских гражданских законов», 1851 г., в трех томах[58 - Второе издание в полном собрании его сочинений, 1857–1859.]. Неволин принадлежал к числу тех нескольких молодых людей, которые были отправлены Сперанским за границу для подготовления к профессорскому званию. «Можно сказать, – характеризует его г. Владимирский-Буданов[59 - История Университета Св. Владимира, 1884, с. 131.], – что он рожден юристом: ум точный, спокойный, аналитический, ясный, хотя и не столь глубокий, способен был именно к ученому правоведению», особенно, прибавим мы, к цивилистике в духе положительного исторического исследования. Руководство Савиньи как нельзя более подходило к его складу ума и характеру, и Неволин всегда был сторонником исторической школы. Его «История гражданских законов» является продуктом этого направления германской науки, воспринятого русскими учеными.

Сочинение Неволина обнимает всю особенную часть гражданского права в ее историческом развитии. Первый том содержит в себе, кроме того, небольшое введение, посвященное выяснению предмета, метода и литературы исследования. Гражданскими законами Неволин признает те, «которыми определяются права и обязанности частных лиц в отношениях друг к другу» и притом одни только общие законы, сюда относящиеся (т. I, с. 7). Таким определением, которое, по мнению Неволина, только граф Сперанский установил для законоведения (с. 5), автор исключил из своей задачи рассмотрение 1) истории гражданского процесса, связываемой в его время неразрывно с материальным правом, благодаря системе Свода, за что и заслужил упрек от одного из своих критиков[60 - Михайлов, Библиотека для чтения, 1851, т. I, с. 26.], 2) истории особенных законов, каковым именем обозначали тогда законы торговые. Из этого же определения и системы изложения обнаруживается, что Неволин под гражданскими отношениями понимает не только имущественные, но и личные, насколько они вытекают из семейного союза.

Свою задачу, изложение истории гражданских законов России, Неволин понимает следующим образом. Такая история «должна изобразить последовательно развитие закона частных между лицами отношений на почве русской народности при существующих временных и местных условиях; она должна, означивши ту мысль идеи закона, которую предоставлено раскрыть русскому гражданскому закону, показать нам, чем началось его раскрытие в этой мысли и как потом он, под господством своей движущей мысли, в связи с целой народной жизнью, в связи в современным состоянием законодательства и законоведения у других народов, в связи со всеми обстоятельствами, постепенно раскрывался во всех подробностях» (с. 7). Нетрудно заметить в этом стремлении отыскать предназначенную идею отражения всесильного влияния гегелевской философии, духом которой проникся Неволин. Однако научная добросовестность не позволила автору произвольно измыслить такую идею, раз она не обнаруживалась из самих фактов. «Но история русских гражданских законов в таком смысле в настоящее время невозможна. Надлежащее выполнение задачи ее предполагает в историке ясное сознание той идеи, которую предначертано русскому народу раскрыть в своих законах» (с. 7). Ввиду этого Неволин полагает, что история гражданских законов «должна все свое внимание обратить на сам факт их развития и заняться исследованием и изображением того, в чем он состоит, где во времени видимое начало и конец его, откуда, из каких, для нас ясных, причин и при каких условиях он возник и в каком необходимом отношении находится к другим известным фактам» (с. 8). Нельзя сказать, чтобы подобное определение задачи науки отличалось достаточной ясностью и научной определенностью.

Различая внешнюю и внутреннюю историю гражданского права, автор делает предметом своего исследования только внутреннюю, исключая из своего изложения внешнюю (т. I, с. 10). Однако в первом же томе содержится главное отступление от указанного плана, так как автор весьма подробно останавливается на тех источниках права, под влиянием которых сложились русские семейные отношения. Признавая, что «порядок изложения истории гражданских законов, как и вообще истории целого какого?либо законодательства, может быть двоякий, систематический и хронологический» и отдавая преимущество первому способу (т. I, с. 16), которого и придерживается в своем сочинении, автор тем не менее не мог не представить деления истории гражданского права по периодам. Царствование Петра I составляет для истории русского законодательства эпоху и потому Неволин делит по этому моменту всю русскую историю на древнюю и новую (т. I, с. 11). «В той и другой части истории русского законодательства должно различать несколько периодов. Они определяются самим свойством вещей, особенным духом, который господствовал в законодательстве каждого периода или под влиянием которого находилось и раскрывалось законодательство в каждом периоде» (т. I, с. 11). Несмотря на такую точку зрения, деление автором истории гражданского права по периодам представляется в значительной степени совершенно случайным. Древнюю историю Неволин делит на пять периодов: 1) до принятия христианства, 2) до монгольского ига, 3) до царствования Иоанна III, 4) до Уложения Алексея Михайловича, 5) до начала самостоятельного царствования в 1689 г. Петра Великого. В новой истории Неволин различает следующие периоды: 1) до царствования Екатерины II, 2) до издания Свода законов и 3) последующее время. Какое, спрашивается, решающее значение в истории гражданского права имеет царствование Иоана III или период от Уложения до вступления на престол Петра I? Ошибка Неволина заключается в его убеждении, будто история гражданского права идет нога в ногу с историей государственного права, будто для той и другой истории существуют одни и те же периоды развития (т. I, с. 12).

Помимо небольшого введения, весь первый том посвящен семейному праву, второй том содержит в себе вещное право, наконец, третий – обязательственное и наследственное. В пределах каждой из этих главных рубрик, заимствованных из германской системы, автор придерживается деления, принятого в Своде законов. Так, первый том, касающийся семейного союза, делится на четыре раздела: о союзе брачном, о союзе родителей и детей, о союзе родственном, об опеке и попечительстве в порядке семейственном. Даже в пределах каждого раздела автор старается по возможности придерживаться системы Свода, так что «Историю гражданских законов» можно рассматривать как подробный исторический комментарий к т. Х, ч. 1. В этом действительно заключается главное и несомненное значение труда Неволина. Выполнение этой работы требовало громадного знакомства с источниками русской истории вообще и русского законодательства в особенности. Если принять во внимание степень научной разработанности русской истории в его время, незначительность исследований по истории русского законодательства и чрезвычайную добросовестность автора в его отношении к источникам, то литературное значение рассматриваемого произведения не подлежит никакому сомнению. Оно надолго останется исходным пунктом для каждого не только историка, но и догматика русского гражданского права.

Но вместе с тем сочинение Неволина не чуждо некоторых весьма существенных недостатков и, не оскорбляя памяти замечательного русского ученого, можно сказать, что научная ценность его «Истории гражданских законов» была несколько преувеличена его современниками.

Соответственно учению исторической школы от историка-юриста можно было ожидать и требовать изложения постепенного развития частноправовых отношений в связи с общественными причинами, влиявшими на них, раскрытия духа, которым был проникнут тот или другой период истории права, обнаружения народного правосознания, в глубине которого созрели те или другие юридические нормы. Вместо того мы имеем только изложение постепенной смены законов. Но чем дальше от современной эпохи кодификации, тем менее закон может считаться полным выражением существовавшего склада гражданских отношений. В форму закона не выливаются отношения, не вызывающие никакого сомнения, основывающиеся на этических воззрениях народа, например личные отношения между супругами или между родителями и детьми. Указание на характер таких отношений может быть найдено только в источниках общей истории народа, в его литературе, сказаниях, пословицах. Происхождение многих институтов, переход из одной стадии развития в другую, не нашедший выражения в источниках, может быть с успехом выведен из сопоставления с историей права других народов. Но Неволин сам отрезывает себе путь к объяснению происхождения и раскрытию постепенного развития институтов заявлением, что «для истории то не существует, о чем она не знает» (т. I, с. 19), т. е. о чем не сохранилось ясных указаний в источниках, другими словами, отвергает всякие гипотезы, сравнения, необходимые в науке[61 - Неволин только раз прибегает к сравнительному приему, именно для объяснения происхождения права выкупа родового имущества (т. II, с. 69).]. В его изложении мы видим только ряд сменяющих друг друга законов, относящихся к известному институту, а не историю этого института. Автор начинает нередко историю там, где случайно сохранился закон, тогда как несомненно институт существовал и ранее; нередко в истории института оказывается пробел благодаря отсутствию или утрате закона, но Неволин не пытается пополнить его научной гипотезой, так что остается неясной связь между законами, разделенными значительным промежутком времени, в течение которого произошли существенные перемены.

При всей научной добросовестности Неволина ему нельзя не поставить в упрек отсутствие достаточных доказательств для некоторых утверждений, категорически им высказываемых. Так, по мнению Неволина, «раздельность имущества супругов была коренным началом русского, так же как и греко-римского законодательства» (т. I, с. 92). Автор утверждает, что «для времен более поздних (сравнительно с Русской Правдой) есть бесчисленное множество свидетельств» (т. I, с. 93), однако он их не приводит и, напротив, из последующего изложения обнаруживается нередко противное. Это положение было повторено позднее г. Победоносцевым, с не меньшей категоричностью, но не с большей доказательностью[62 - «У нас во всей истории с замечательной последовательностью проведено начало раздельности имуществ между супругами» (Победоносцев, Курс гражданского права, т. II, изд. 1891, с. 125).]. Неволин считает, будто «правило, что жена, разведенная с своим мужем за прелюбодеяние, не может вступать в новый брак, как основанное на канонических постановлениях, должно считать действовавшим у нас с древнейших времен» (т. I, с. 174 и 204), а между тем не дает никаких доказательств для подтверждения этого сомнительного правила.

При всем своем стремлении к объективности, Неволин поддается иногда влиянию известной идеи и односторонне освещает предмет. Так, Неволин проникся мыслью безусловного влияния греко-римских законов на склад наших семейственных отношений и, оставляя без внимания действие всех других элементов, национального, монгольского, западного, излагает параллельно византийское и русское право, предоставляя самому читателю заметить сходство и степень заимствования.

Философская часть почти совершенно отсутствует в сочинении Неволина, он нигде не пытается найти объяснения для существования института, определить причину развития его в ту или другую сторону. Там же, где он стремится сделать обобщение, с ним трудно согласиться. Так, например, Неволин полагает, что первым объектом права собственности являются недвижимости, и объясняет это следующим образом. «Обладание землей есть условие обладания всякими другими вещами; никто не может считать своего господства над движимыми вещами твердым, потому что если он не имеет права на землю, на которой находится он со своими вещами, то другой, без нарушения справедливости может сдвинуть его самого и его вещи с этого места и отодвигать их все далее и далее до тех пор, пока они совершенно исчезнут из виду» (т. II, с. 2). Но подобному взгляду противоречат данные из истории других народов и современного быта племен, стоящих на низшей степени цивилизации, в этом отношении Неволин расходится с большинством русских ученых, которые отвергают частную поземельную собственность в первоначальную эпоху русской истории, во всяком случае, поземельная собственность возникает не по тому странному соображению, какое выставляет Неволин. Также сомнительно утверждение автора, что юридическое владение предшествует праву собственности. «Праву на вещь, иначе называемому правом собственности, как отношению юридическому, противополагается и в историческом развитии предшествует владение, как отношение фактическое. Владение в этой противоположности есть содержание лицом вещи в своей власти так, как бы вещь принадлежала ему в собственность, хотя она и не есть его собственность» (т. II, с. 107). Из приведенных слов Неволина обнаруживается, что он сам считает владение за «видимость собственности», а потому установление защиты владения непременно предполагает уже признание права собственности. В другом месте Неволин несколько отступает от своего взгляда и признает, что «понятие владения, как фактического господства лица над вещью, современно существованию собственности» (т. II, с. 110). Совершенно произвольно и неверно утверждение Неволина, будто «первый возникший род имуществ были имущества государственные (т. II, с. 2), потому что идея государственного имущества весьма позднего происхождения и предполагает уже значительное развитие общественности. Все эти неточности объясняются узким пониманием задачи историка права: при громадной эрудиции, замечательном знакомстве с русскими источниками, автор совершенно чужд сравнительно исторического приема, который предохранил бы его от подобных ошибок. Но Неволин был приверженец исторической школы, требовавшей детальной разработки отечественного права, призыв к историко-сравнительному методу относится к позднейшему времени, даже простые сравнения появляются лишь в конце рассматриваемого периода.

«История зоссийских гражданских законов» была встречена современниками вполне сочувственно, даже восторженно. По содержанию своему, по научным приемам сочинение это настолько совпадало с воззрениями и требованиями времени, что не могло не обратить на себя внимания. Почти вся периодическая печать сочла своим долгом отметить новое явление в научной литературе. Профессор Петербургского университета Михайлов следующими словами характеризует значение произведения Неволина. «Употребив на свой труд несколько лет, автор Истории Российских Гражданских Законов сделал это сочинение классическим в нашей юридической литературе. Мы называем его классическим, потому что по справедливости, ради самого права, мы должны сказать, что сочинение господина Неволина полнотой, обилием, точностью, строгим анализом, подробным собранием узаконений по каждой части и облечением всего этого в форму исторического развития всех узаконений по части (определительного) гражданского законодательства, превосходит все предыдущие труды. Как же не назвать такое сочинение классическим? И долго еще, скажем словами автора, любители исторического законоведения будут испытывать над предметом его свои силы. И эти будущие исследователи найдут обильную основу своим специальным трудам в сочинении господина Неволина – из него почерпнут они данные для своих исследований и в свою очередь разовьют далее и подробнее некоторые части, – такова завидная доля науки, идущей всегда вперед, но все же на чем же, главным образом, основаны будут их дальнейшие воззрения? – на сочинении Неволина, которое долго еще будет представлять основательную историю определительных русских гражданских законов. Как после этого не назвать этого сочинения классическим?»[63 - Библиотека для чтения, 1852, т. III, с. 25.] Профессор московского университета, Морошкин, дает следующую характеристику. «Сочинение показывает в авторе обширный систематический ум, отличную ученость, классическое искусство в изложении предмета и достойную всякого уважения любовь к отечественному законоведению. Это свидетельствуется и прежними его сочинениями, из коих каждое приносит честь русской юридической литературе. Он отлично оправдывает лестный отзыв незабвенного графа Сперанского, сделанный о нем одному из теоретических юристов и предвидение сего государственного старца, что Неволин принесет некогда великую пользу и честь отечественному законоведению. Настоящий труд г. Неволина заслуживает полную признательность ученых своим отчетливым и ясным изложением предмета и приведением бесчисленных фактов истории в полное систематическое обозрение гражданских законов»[64 - 21?е присуждение учрежденных Демидовских наград, 1852, с. 42.]. Наиболее ценным Морошкин считает первый том, который он называет «знатным приобретением науки» (с. 35). Профессор Станиславский в своем увлечении трудом Неволина доходит до признания его «монументальным произведением, которое бесспорно составляет венец всей юридической деятельности нашего времени». Если бы юридическая литература нашего времени не произвела ничего более, кроме сочинения профессора Неволина, то и тогда уже она имела бы неоспоримое право на признательность потомства[65 - Станиславский, О ходе законоведения в России, 1853, с. 64–66.]. Так как слухи о подготавливающемся труде Неволина проникли в общество прежде издания книги, то появление ее ожидалось уже заранее. «Сочинение профессора Неволина – труд, молва о котором далеко определила выход его в свет и которого с нетерпением ждал каждый из тех, кому не чужды успехи науки в нашем отечестве. Мы убеждены, что как сочинение это было плодом долгих и долгих трудов, так и польза и необходимость оного будет сознана вполне не вдруг; но за то, чем дольше будут им пользоваться и теоретики и практики, чем более будут в него вчитываться, тем яснее будут сознавать его огромное влияние на дальнейшее развитие нашего права»[66 - Лакиер, Журн. Мин. нар. просв. 1852, т. 73, с. 12.]. Не прошли молчанием сочинения Неволина и общие журналы, как «Современник» (т. XXIX, отд. V, с. 26). Императорская Академия наук на основании отзыва профессора Морошкина увенчала сочинение Неволина полной Демидовской премией.

Такое внимание общества к юридическому труду, необычное в русской литературе, объясняется, как мы указывали, совпадением его с господством исторического направления в юриспруденции, а с другой стороны, возраставшим в то время интересом вообще к русской истории. Сочинение Неволина было встречено именно как высшее выражение этого направления. «Появление книги г. Неволина, – говорит профессор Морошкин, – соответствует настоящей эпохе юридического образования в России. Господство исторической методы изучения законодательств в землях римского права отозвалось и в нашем отечестве» (21?е прис. Дем. наград, с. 27). «В новейшее время общей методой преподавания наук юридических есть метода историко-догматическая. Каждая часть законодательства, прежде ее догматического изложения, объясняется путем исторического развития – это самый надежный путь юридических исследований, спасающий нас от жалких философских заблуждений. Далекие от философских умозрений и исследований в области права, мы, путем исторических исследований, уясняем себе порядок развития жизни государственной и частной нашего дорого отечества. Итак, при юной, еще недавно возникшей юридической литературе, каждое сочинение, знакомящее нас, путем исторических исследований, с развитием отечественного законодательства, заслуживает полной благодарности современников и потомства» (Михайлов, Библ. для чтения, с. 15). «Константин Алексеевич Неволин, – говорит один из позднейших его критиков, – был одним из первых и лучших преподавателей нового, начинавшего в 30?х годах, направления нашей юридической литературы. Он трудился неутомимо и добросовестно; его деятельность не ограничивалась одной кафедрой; сочинения его способствовали распространению правильных понятий об основных началах законоведения и положили прочное основание историческим исследованиям о русском праве»[67 - Н. С-кий, Журн. Мин. юстиции. 1859, т. I, с. 89.].

Нельзя не заметить, что при полном сочувствии сочинению Неволина современники сознавали один существенный его недостаток – это ограничение своей задачи фактической стороной, без указания того внутреннего процесса, по которому развивалось русское гражданское право. Морошкин выразил сожаление, что Неволин «отказался от изложения истории гражданских законов в форме движения идеи закона, которую предназначено русскому народу раскрыть в своих законах, в связи с целой народной жизнью, в связи со всеми обстоятельствами, имевшими влияние на сию жизнь» (21-е прис. Дем. наград, с. 31). «При повсеместном, неудержимом стремлении непризванных умов к будущему, – говорит Морошкин, – не бесполезно было бы слышать голос человека глубокомысленного, спокойного духом, философски умеренного в жизни, слышать голос о всемирно-историческом значении и призвании русского законодательства» (с. 33). Особенно подробно останавливается на этой стороне произведения Неволина другой его критик, профессор Михайлов[68 - Библиотека для чтения, с. 27–34.].

Выразителем того же исторического направления в русской юридической литературе является труд (магистерская диссертация) профессора Демидовского лицея, потом Одесского и, наконец, Петербургского университета, Дювернуа, «Источники права и суд в древней России», 1869. Сочинение это вышло уже в то время, когда к правоведению жизнь предъявила иные требования, но по духу своему оно, как и магистерская диссертация г. Цитовича, появившаяся в следующем (1870) году примыкает к рассматриваемому теперь периоду. «Один из элементарных и, при теперешнем состоянии науки, весьма любопытных исторических вопросов, – говорит г. Дювернуа, – составляет вопрос о том, как слагалось право в то время, когда народная жизнь текла свободно, предоставленная самой себе, своим силам, своим средствам. Обыкновенный и очень простой ответ, который давала на это старая доктрина, заключается в том, что люди блуждали во тьме до тех пор, пока не явились мудрые законодатели, которые вывели на свет темных людей и указали им пути, которым надо следовать. Мы готовы с решительностью отвернуться от этого младенческого взгляда на право, между тем далеко не всегда мы сами свободны от этой точки зрения, хотя в принципе очень охотно ее отрицаем. Заслуги правильных воззрений на историю права принадлежат, главным образом, исторической школе в Германии, и чем менее отступают позднейшие ученые от завещанных ею уроков, тем осязательнее плоды их трудов в процессе развития исторических (?) знаний» (с. 3). Судя по последним словам, мы могли бы ожидать, что г. Дювернуа окажется строгим сторонником начала исторической школы и отнесется отрицательно к таким новаторам, как Иеринг. Между тем, напротив, г. Дювернуа постоянно прибегает к авторитету Иеринга, проникается его идеями и, к пользе своего труда, употребляет приемы германского ученого при исследовании древнего юридического быта России. Очевидно, г. Дювернуа смотрел на Иеринга, известного в то время по его Geist des R?mischen Rechts, как на одного из приверженцев школы Савиньи. Впоследствии, впрочем, профессор Дювернуа, как мы это увидим дальше, сознал свою ошибку и совершенно иначе отнесся в Иерингу. Во всяком случае, следует признать, что сочинение г. Дювернуа представляет собой весьма интересное, написанное живым языком, исследование путей, по которым развивалось древнее русское гражданское право. Автор прибегает к сравнительному приему, уясняет себе движение русского права по сравнению с римским и германским. В результате такого сопоставления является, например, тот вывод, что процесс образования юридической догмы в русском и германском праве существенно разнится от римского в лучшую эпоху его развития. «В римском праве, прежде чем известное отношение приобретало характер юридического, необходимо должна была сложиться исковая формула; вследствие этого свойства отвлечения догма права развивалась тем сознательнее, юридический элемент лучше выделялся, непосредственный переход от фактического к юридическому состоянию был невозможен. В русском и немецком праве объективное право получает свое определяющее выражение в сделке; при отсутствии отвлечения от условий данного случая, процесс образования юридической догмы не может быть ни столь правильным ни столь обособленным».

Мы видели, что господство исторической школы вызвало значительное количество исследований по истории гражданского права. Гораздо беднее эта эпоха работами по догме гражданского права. Впрочем это явление весьма понятно, если принять во внимание условия времени. До судебной реформы 1864 г. теоретическая и практическая юриспруденция шли совершенно обособленно. С одной стороны, теоретическая юриспруденция, предавшаяся сначала естественному праву, а потом глубокой старине, не могла иметь никакого значения для практики. С другой стороны, судебная организация, не требовавшая от судей специального юридического образования, довольствующаяся одним практическим навыком, избегающая гласности, которая всегда вызывает потребность в твердом юридическом обосновании своих требований, вместо хождения по квартирам судей и прибегания к средствам убеждения, не имеющим ничего общего с юридическими доказательствами, – такая организация старых судебных учреждений была мало способна вызвать в судьях интерес к научному правоведению. Работы по юридической догматике предполагают непременно возможность приложения их результатов к жизни, в противном случае догматика имеет так же мало основания для своего существования, как и лишенные возможности применения медицина или механика. Такое полное разъединение теории и практики отражалось вредно на той и другой. За все это время мы почти вовсе не встречаем монографий по догме гражданского права. Если мы имеем от этого времени курсы лекций Морошкина и Мейера, то этим мы обязаны не самим авторам, которые считали излишним сообщить обществу свои университетские чтения, а их благодарным ученикам. Сочинения Кранихфельда и Проскурякова представляют не столько научные труды, сколько учебники, предназначенные для практических целей – облегчения труда учащихся.

Воспоминанием об имени профессора Морошкина как догматика является его «Гражданское право по началам российского законодательства», которое представляет собой лекции, читанные им в 1842 г. в Московском университете и изданные Калачовым только в 1861 г. в «Юридическом вестнике». К сожалению, мы не имеем полного курса, а только общую часть, но этого отрывка вполне достаточно, чтобы убедиться, что русская наука много потеряла от того, что сам автор не издал полностью своих лекций. Систематичность, ясность и живость изложения сближают лекции Морошкина с почтенным курсом Мейера, а юмор, которым одарен автор, свидетельствует о блестящем таланте лектора, напоминающем его товарища по службе Н. И. Крылова.

Под именем гражданских законов Морошкин понимает не только материальное право, но и формальное – «законы, которыми определяются гражданские права и обязанности, и законы, которыми охраняются гражданские права и обязанности» (Юрид. вестн. 1860–1861, вып. XV, с. 2, вып. XVI, с. 8), – взгляд, исправленный Неволиным. Содержание гражданского права составляют, по мнению Морошкина, как имущественные отношения, так и семейственные (там же). Как часть гражданского права, заключающая в себе особые гражданские законы, представляется Морошкину торговое право. По его мнению, в России «решительно образовалось особое торговое право», обязанное своим происхождением Судебнику Иоанна III, статья которого «О суде купеческом» послужила будто бы исходным моментом (вып. XV, с. 5 и 6).

Господствующее историческое воззрение отразилось во взгляде Морошкина на науку гражданского права. «В университетах, где каждая подготовительная или вспомогательная наука преподается отдельно, преподавание должно соединять в себе две главные методы, историческую и догматическую. По исторической методе гражданские законы излагаются в постепенном их развитии от первоначального их появления в государстве до окончательного образования. Догматическая метода предлагает гражданские законы настоящего времени в систематическом порядке, исходя от начал к дальнейшим их последствиям. При изучении римского права в средние века употреблялась метода экзегетическая, состоящая в изъяснении текста права или источников по правилам критики и герменевтики; в настоящее время она употребляется как метода вспомогательная при исторической и догматической. При настоящем состоянии русского законодательства главный интерес преподавания заключается в методе исторической. Нам должно употреблять все усилия к открытию начал законодательства, а начала скрываются в истории и объясняются историей. Без исторической методы ученое преподавание гражданских законов почти невозможно: ибо действующее законодательство еще далеко не созрело до систематической, ученой формы» (вып. XVI, с. 4–5).

Это обстоятельство не мешает, однако, Морошкину указать систему, которой он будет держаться в своих лекциях. Предполагаемая им система – германская, которая перешла в русские университеты под прикрытием исторической школы. Всю систему он делит на общую и особенную часть. «Общая часть должна заключать в себе истины, права, содержащиеся в каждом отдельном положении законодательства, а особенная часть – приложение истин общих к событиям человеческой жизни, рассматриваемым по отношению к праву или к законам гражданским» (вып. XVI, с. 6). Общая часть состоит из учения а) о субъекте, b) об объекте права, с) о праве как форме отношений между субъектом и объектом (?). Особенная часть имеет в виду или 1) отношение человека к внешней природе, или 2) отношение человека к подобным себе человекам. Первое отношение выражается в форме вещного, второе – в форме обязательственного права. «Если это обязательство простирается на одни внешние действия человека, то оно имеет значение обязательства имущественного, если же оно простирается и на внутреннее состояние духа, на целость существа человеческого, то оно имеет значение обязательства семейственного». Может быть, такое сопоставление обязательственного и семейственного права представляется не вполне научным, но, если принять во внимание соотношение между ними, устанавливаемое знаменитым пандектистом Виндшейдом (Pandekten, B. II. S. 1), то мы найдем достаточно оправданий для Морошкина.

Если по времени своей общественной деятельности Морошкин относится к периоду господства исторической школы, то по времени первоначального образования он помнит учение о естественном праве и не может отрешиться от его влияния. «Право, по его происхождению, – говорит он, – есть право всеобщее, или так называемое право естественное, право разума, дарованное человеку непосредственно самой природой, или право положительного, образовавшееся в известном народе из исторических его событий в форме обычая или в форме закона» (вып. XVI, с. 8). Морошкин убежден, что естественное право имеет большое практическое применение и не может быть изгнано из гражданского общества. Действие его в современную ему эпоху он видит в следующих случаях. Законодательство связывает с политической смертью лишение правоспособности, а между тем «в пределах Сибири политически мертвые приписываются к торговым разрядам и к ремесленным цехам, приобретают собственность и владеют (?) собственностью, вступают в договоры и даже в союз супружеский, употребляют родительскую власть и т. д.» Что ж это значит? Какие законы определяют их права и обязанности и какие законы охраняют эти права и обязанности? Естественное право, отвечает Морошкин, потому что «человека можно лишить гражданских прав, но расчеловечить нельзя» (вып. XV, с. 14–15). Такое же применение естественного права он видит в юридическом положении крепостных, приложение того же естественного права составляет решение в общих судах случаев, не предусмотренных законом и особенно в третейских и совестных судах. «Из сего явствует, что право совести, естественная справедливость или так называемое право не совсем изгнано из русских судебных мест и приемлется иногда за источник российского гражданского права» (вып. XV, с. 18).

В 1843 г. профессор Императорского училища правоведения, учрежденного в 1835 г., Кранихфельд, издал «Начертание российского гражданского права в историческом его развитии». Сочинение это не может иметь претензии на научный характер, но оно представляет собой прекрасное руководство, написанное кратко, ясно, даже изящно. Изложение посвящено исключительно русскому праву с точки зрения его истории и действующего законодательства, сравнительный элемент совершенно отсутствует, нет даже экскурсий в область римского права. Система изложения та же, что и в Своде законов, так что все недостатки последнего отражаются и на сочинении Кранихфельда. Это особенно заметно в общей части обязательственного права, которая в изложении автора страдает такой же бедностью как и в т. Х, ч. 1. После небольшого введения, в котором рассматриваются источники древнего и действующего права, изложение касается прав и обязанностей семейственных (кн. I), прав по имуществам (кн. II), способов приобретения и укрепления прав на имущества в особенности (кн. III), куда входит и все наследственное право, право по обязательствам как способы приобретения прав на имущества (кн. IV). Кранихфельд уделяет значительное внимание историческому элементу, но при этом нужно заметить, что история у него носит чисто внешний характер. Автор не излагает постепенного развития института, а только дает картину постепенного наслоения постановлений, составляющих в совокупности действующее право. История каждого более или менее значительного отдела делится в изложении Кранихфельда на 3 периода: 1) древнее право (до Уложения), 2) новое право (с Уложения), 3) действующее право.

Кранихфельд следующим образом указывает на содержание гражданского права или, лучше сказать, гражданских законов Свода. «Гражданские законы имеют предметом: 1) личные отношения человека, как члена семейства, или отношения человека к его семейству; 2) вещественные отношения человека или отношения его к имуществу; 3) действия или отношения человека к другим лицам или к чужим имуществам, т. е. союзы или обязательства с другими лицами, относительно имущества или личных действий заключаемых» (с. 9). Очевидно, Кранихфельд весьма свободно обошелся с римской системой. Собственно личное право им исключено, а причиной тому несомненно т. Х ч. 1, перемена же actionеs в обязательства представляется, конечно, произвольной, но она находит себе оправдание в примере западной литературы.

Легкость и доступность изложения нередко переходит в поверхность и обнаруживает недостаточное знакомство автора с научными изысканиями. Так, совершенно неправильным является взгляд автора на владение. «Владение представляется или как право, или как акт, не освященный и не одобренный законом. Как право, представляется владение, когда оно основано на законном способе приобретения и укрепления и когда владелец, по правам своего звания, может владеть тем предметом, а предмет владения такого рода, что по закону может находится в частном владении. Такое владение называется законным владением и столь же неприкосновенно, как и право собственности; ибо владелец не может быть лишен оного без приговора и решения суда. Всякое иное владение называется незаконным и признается законами не как право, а как простой факт» (с. 77). Ясно, что Кранихфельд имел довольно смутное понятие о современном ему спорном вопросе, когда допустил сопоставление владения, как права или как факта, с владением законным и незаконным. Это тем более странно, что всего три года до появления сочинения Кранихфельда в «Юридических записках» Редкина была помещена статья Кавелина «О теориях владения», в которой автор дает обстоятельное изложение различных воззрений на этот вопрос Савиньи, Рудольфа, Ганса, Гушке и др. Сам Кавелин пришел к следующим выводам. «На вопрос, что есть владение само в себе, факт или право, мы можем теперь отвечать несомненно, что оно есть право». «Право собственности и юридическое владение суть только две различные формы признания и освящения в государстве одного и того же полного, всецелого обладания человека над вещью». «В развитии вещных прав право собственности должно предшествовать юридическому владению» (с. 253).

Можно указать довольно много и других еще теоретических промахов, допущенных Кранихфельдом. Так, он относит к ограничениям права собственности безразлично как права участия, общего и частного, так и права угодий (с. 79), к способам приобретения права собственности относит (с. 97) договоры[69 - Критика учения Кранихфельда о способах приобретения собственности см. у Мейера, Русское гражданское право, с. 287–293.]. Странное понятие о договоре встречаем у Кранихфельда: «Взаимное согласие двух сторон (владельца и приобретателя) относительно какого?либо имущества или действия, во внешнем его проявлении, называется либо договором, по способу заключения, либо контрактом, по образцу совершения, либо обязательством, по действию или исполнению» (с. 220). Договором автор считает лишь словесное соглашение (от разговора или уговора), а когда соглашение закрепляется в письменную форму, то превращается в контракт. А так как, по взгляду Кранихфельда (с. 243), все договоры должны быть облечены в письменную форму, то контракт является необходимым результатом каждого договора.

Совершенно иной характер носит другой учебник гражданского права, изданный несколько позднее, в 1854 г., учителем законоведения в C.?петербургской Ларинской гимназии Проскуряковым. Он издал «Руководство к познанию действующих русских государственных, гражданских, уголовных и полицейских законов», второй том которого содержит гражданские законы, определительные и охранительные. Это учебник самого низшего разбора, представляющий собой простую перепечатку законов, в той же системе т. Х ч. 1, без малейшего следа оригинальной мысли автора. Для гимназистов это сочинение слишком подробно и трудно, для юристов оно бесполезно.

Мы должны обратиться теперь к догматическому труду рассматриваемой эпохи, которое резко выделяется из современных ему произведений и сохраняет до сих пор почти то же значение, какое оно имело при своем выходе в свет, так как нет подобного же сочинения, способного заменить его для настоящего времени. Мы говорим о «Русском гражданском праве» профессора Казанского, а потом Петербургского университета Дмитрия Ивановича Мейера. «Несмотря на все недостатки, присущие лекциям Мейера, – говорит г. Муромцев, – они все?таки продолжают оставаться лучшим учебным руководством. Ни один из автором, печатавших свои руководства после Мейера, не превзошел его изяществом и простотой изложения, отчетливостью и стройностью в определениях и ходе мысли»[70 - Критическое обозрение, 1879, № 18.]. Глубоко преданный делу науки и ее преподаванию, Мейер посвятил всю свою жизнь исключительно ее служению. В его лице русская наука имеет замечательного ученого и образцового по тонкости анализа цивилиста.