Лето в Лозовицах

– Да нет, я привычный. От тебя больше мороки было, когда ты пешком под стол ходила. Оставайся – хоть до школы, если хочешь… – дед был за неё, это Рика сразу поняла.

Поняла и очень обрадовалась. Вдвоём легче противостоять матери. Она осмелела и, для проверки своих позиций, даже решилась на хамство:

– Знаешь, мамочка – она постаралась, чтобы вышло как можно язвительнее, – наверное, я в школу здесь ходить буду. А к тебе на каникулы приезжать. Чтобы вам с дядей Серёжей обузой не быть… Так что, ты, когда в следующий раз приедешь, документы мои привези, для перевода. А потом можешь обо мне и не беспокоиться. У тебя получится. Папа же смог…

Лицо у мамы побелело, и Рика почувствовала старый знакомый страх в животе, который всегда возникал, если она чем-то доводила маму, и уже пожалела, что так надерзила ей.

– Дрянь! – мать ударила её по губам.

Отчаянное, бешеное чувство подбросило Рику. Это было сильнее. Настолько сильнее её и всех её страхов, что она уже не думала, не чувствовала их. Тарелка зазвенела. Стукнула об пол вилка. Чай выплеснулся из чашки. Чуть было не силой оттолкнув мать от двери, она ринулась в свою комнату.

Утро выдалось росистым и прохладным. Оттого, что роса покалывала холодными иголочками, а первые солнечные лучи горячими, Рике было зябко. Она с трудом разворошила заваленный лаз и пролезла на ту сторону.

После вчерашнего, после горячих слёз в подушку, после того, как она ни слова не ответила дедушке, который долго упрашивал её открыть дверь, Рика считала, что навсегда оборвала связь с семьёй. И теперь оставалось лишь одно место, куда она могла пойти…

Над полянкой было пасмурно. Нет, конечно, она не решилась идти к старице. Рика стала обрывать дикие мелкие и душистые ягоды. Обрывала и повторяла про себя: «Только не домой, только не возвращаться, только не домой, только не возвращаться…» А в душе свербило, скреблось чувство вины – и даже толком не понятно, вины ли перед дедушкой, перед мамой, или перед самой собой, – противное чувство, от которого даже малина горчит!

Что же теперь – идти и просить прощения? Просить прощения – разве это не лицемерно, разве не подло – вынуждать её просить прощения у взрослых, которые ломают её жизнь, предают и врут. И при этом оказываются самыми близкими людьми. Людьми, от которых она зависит – потому что ещё маленькая, потому что ей надо где-то жить, что-то есть, не болеть, учиться, потому что ей некуда уйти. И поэтому она должна соглашаться и терпеть всё, что они делают? А кто им дал такое право?!

– Маринка!.. Ты куда пропала?

Рика вздрогнула и обернулась: позади стояла радостная Лебёшка с корзинкой, полной какой-то травы.

– Привет! Ты что здесь делаешь?

– Траву собирала, сушить будем, потом на лекарство пойдёт. Я всё хожу, хожу к оврагу, и сюда – вдруг тебя встречу. Ты чего не приходила? Болела?

– Не совсем… – Рика подумала, а потом выдала: – А я с мамой поссорилась. И ушла от них. Лебёшка, у тебя пожить можно?

– Ну, пошли, – покровительственно разрешила Лебёшка.

Лебёшка жила в таком доме, который называется хатой. Рика, когда ездила на море, видела хаты: хаты снаружи побеленные, крыша у них из соломы и как будто нависает над стеной. У Лебёшкиной хаты она нависала так низко, что взрослому человеку пришлось бы наклонить голову, входя под стреху. Да и сама хата была низенькой. А стены были хоть и побелены, но не белым, а желтовато-серым, оттого под серым небом хата смотрелась грязной и неприветливой.

– Бабусю, мы прыйшлы, – объявила Лебёшка, переходя на смесь русского и украинского.

– Здравствуйте, – робко сказала Рика, не увидев, к кому обращаться, потому что в первой половине, до большой русской печки, было пусто.

– Це Марына, можна вона в нас побудэ?

– Яка Марына? – донеслось из-за печи.

– З Лозовыць, до дида прыйихала, я тоби говорыла, – Лебёшка отвечала бабушке, а сама подталкивала Рику вперёд, в часть хаты за печью.

– Здрасьте, – ещё раз поздоровалась Рика, увидев, наконец, Лебёшкину бабушку.

Старуха сидела на табуретке за столом и лущила горох. На столе стояли два больших таза – для полных стручков и для вылущенных, и здоровая кастрюля, в которую ссыпались сухие горошины. Бабушке Лебёшки было, наверное, уже очень много лет, она больше походила на прабабушку, но то, что поразило Рику – не поношенная рубашка с вышивкой, не чёрный с малиновыми цветочками платок на голове и не несколько жёстких седых волосков по углам рта над верхней губой, а полная слепота старухи.

Рика никогда не видела слепых людей. То есть, конечно, она понимала, что такие люди есть, что они где-то живут, учатся в специальных школах, иногда даже работают – но это было где-то далеко, может, где-то в другом городе. Она видела детей в очках с заклеенным стеклом. А в школе у них учился мальчик, которому один глаз выбили рогаткой, и он ходил с повязкой, как пират. Но тут мимо неё, чуть вбок, смотрели – совершенно безжизненно и жутковато – незрячие глаза.

– Здрасьте, – ещё раз сказала Рика.

Лебёшка усадила её за стол напротив старухи, и Рика тоже стала лущить горох.

На печке что-то завозилось, и из-под одеяла показалась мужская голова с торчащими в разные стороны волосами и красным, помятым со сна лицом.

– Лебёшка, сколько времени?

– Не знаю, вон часы висят, – Лебёшка была где-то за печкой, Рика её со своего места не видела.

А на стене действительно висели старинного вида ходики, может, даже с боем. Ходики показывали без двадцати одиннадцать.

– Так, ладно, я пошёл.

Мужчина слез с печи, кое-как пригладил волосы, шумно выпил из воды кружки со стола.

– Куды пошёл? – спросила старуха, беспокойно оборачивая в его сторону лицо.

– К Емельяненке. Деньгу зарабатывать. Всё, до вечера, – он поставил кружку, Рика услышала его последние слова, обращённые к Лебёшке: – Порты чистые мне заштопай, не забудь.

– Так це ты, Марына, яка потерчи волосся розчесала? – нарушила молчание старуха.

Рика поняла, что обращаются к ней, но не знала, что ответить и как.

– Она, она, – пришла на выручку Лебёшка, тоже присаживаясь – со штопкой на лавку.

– Смилыва дивка, – похвалила старуха.

– А меня чуть не утопили, – вспомнив, что Лебёшкина бабушка знает о водянике, стала рассказывать Рика. – Там какой-то дядька, из него вода прям льётся, а голова рыбья – он меня чуть не утопил в грязи, а собака чёрная на него кинулась, и я убежала…

Лебёшка так и замерла с иголкой в руке, а старуха – не долущив стручка.

– Як це було? – спросила Лебёшкина бабушка, стараясь по слуху определить, как повернуть лицо, чтобы оно смотрело на Рику.

Рика рассказала. Лебёшка живо слушала, глаза её блестели, даже рот от любопытства приоткрылся, она забыла про своё занятие и только, когда Рика закончила, яростно воткнула иголку в шитьё.

– Я же говорила! Я же говорила! Вот так они всех и топят. Кончать с ними надо, с чертями. Давай попа позовём?

– А на яки гроши? Дура-дивка, мовчы, нычого нэ розумиешь!

– Та як же – нэ розумию, ты за них держишься, они тоби як друзи, хиба нэ знаешь, що…

– Я-то знаю, я бильшь твого знаю, – усмехнулась старуха. – Ну-ка, Марыно, дай мэни подывытыся, що ты за людына…

Лебёшка, поджимая губы, подвела Рику к старухе, и та руками прикоснулась к девочкиному лицу.

– Смилыва дытына… як теля, ласкова та вперта… любыты хочэ та сама лякаеться… – бормотала старуха, щекотно проводя кончиками пальцев по губам Рики; не все слова были понятными, а что-то и вообще трудно было разобрать, потому что Лебёшкина бабушка говорила совсем тихо.

Ходики стукнули, обозначая одиннадцать.