История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)

Обычные приготовления к встрече Рождества продолжались, но удовольствия теперь они никому не доставляли. Из сестер одна Элизабет оставалась Перси верным другом. А его любимая Харриет с каждым днем становилась все холоднее. Еще до возращения Шелли в Филд-плейс она показала некоторые его письма своим родителям, и те запретили ей дальнейшую переписку с вольнодумцем, который, по общему мнению, «ничем хорошим не кончит». Харриет мечтала о балах, об успехе в обществе, но что мог дать ей этот человек, не признающий никаких общепринятых норм, отрицающий даже брак? Узнав о крамольных литературных замыслах своего кузена, она не только не встала на его защиту, но восприняла известие с таким же ужасом, как родители. Шелли слишком идеализировал свою Харриет и теперь, потеряв ее, казалось, потерял все. Он еще пытался объяснить ей, что его социальные и религиозные взгляды не должны влиять на их отношения. Но ее равнодушие делало все слова бесполезными, все убеждения бессильными: «Вы можете иметь какие угодно взгляды, – отвечала Харриет, – меня это не волнует, просто я не могу соединить свою судьбу с вашей». Вскоре Шелли узнал, что Харриет помолвлена с другим. В эти дни он впервые задумался о самоубийстве, заряженный пистолет постоянно был при нем.

Теперь, когда «религиозная тирания» грубо вмешалась в его собственную жизнь, Шелли укрепляется в своей решимости бороться против всякой нетерпимости, и прежде всего религиозной. «Друг мой, я клянусь и, если изменю когда-нибудь своей клятве, да поразит меня Бесконечность, – пишет он Хоггу. – Клянусь никогда не прощать нетерпимости. В принципе я не допускаю мести, но это единственный случай, когда я нахожу месть законной. Я посвящу себя этой борьбе. Нетерпимость разрушает общество, она питает самые грубые предрассудки. О, как бы я желал быть мстителем, быть тем, кто сокрушает демона, низвергая его в его родной ад, быть, наконец, тем, кто установит господство Терпимости на всем свете… Я надеюсь дать некоторое удовлетворение этому ненасытному стремлению в своих стихах. Из них ты увидишь и поймешь, какую рану нанесло мне чудовище». Вскоре Шелли послал Хоггу стихотворение «Жертва ханжества». Ненависть его к власти, которую религия имеет над умами и чувствами людей, безгранична, он готов скорее «умереть с проклятием на устах», чем быть ее рабом. Этот пафос искупает наивность стихотворения.

Только благодаря Элизабет Филд-плейс не казался Шелли окончательно чужим домом, а ожидание скорой встречи с Хоггом несколько примиряло его со всем остальным миром. Эти два любимых им человека должны в свою очередь полюбить друг друга – по логике Шелли, это было необходимо и неизбежно. Он приложил к этому все силы.

5

После каникул Перси вернулся в Оксфорд. Снова они засиживались с Хоггом за полночь – споры, книги, планы, мечты…

Уже в эти студенческие дни проявилась главная черта Шелли. Какая бы несправедливость ни происходила в стране, Шелли всегда был на стороне пострадавших. Он принял активное участие в общественном протесте демократически настроенных литераторов против преследования журнала «Экзаминер» – одного из самых смелых периодических изданий тех лет. Издателем журнала был Джон Хент, а редактором, которому принадлежала львиная доля всех трудов и публикаций, – его младший брат Ли Хент. Они стремились приблизить журнал к славным традициям английских периодических изданий XVIII века, и это им, безусловно, удалось. Все годы своего существования – с 1808-го по 1821-й – «Экзаминер» оставался самым деятельным поборником свободы совести и мнений. Ли Хент никогда не был ни политическим мыслителем, ни стратегом, ни истинным философом или ученым, но зато он всегда оставался деятельным, глубоко заинтересованным в литературе человеком, а любая низость и несправедливость неизменно вызывали его возмущение, и тогда он, отбросив соображения осторожности, высказывался со всей силой искренности.

24 февраля 1811 года «Экзаминер» перепечатал из одной провинциальной газеты материалы о телесных наказаниях в английской армии, за что братья Хенты были обвинены «в клевете» и преданы суду, но под давлением общественного мнения на этот раз избежали тюрьмы.

Одновременно с судьбой Хентов Шелли в эти месяцы глубоко волновала судьба ирландского журналиста Питера Финнерти, который еще в 1797 году был впервые заключен в тюрьму за критику правительства, а теперь, в 1811 году, снова выступил с обличительным письмом, адресованным к Лорду Канцлеру. Письмо это опубликовали в «Морнинг кроникл»; в нем говорилось о тирании, о жестокости административных мер в Ирландии во время восстания и многом другом. Финнерти снова был осужден на одиннадцать месяцев заключения в Линкольнской тюрьме. Вся передовая Англия ответила протестом на эту жестокость и беззаконие. Состоялась встреча «друзей свободы печати» под председательством известного деятеля партии радикалов сэра Фрэнсиса Бредетта. На этой встрече была открыта подписка в пользу жертв тирании.

Местная оксфордская газета «Университи гарольд» организовала студенческую демонстрацию; участники ее выкрикивали один лозунг – «Финнерти энд Либерти»[5 - «Финнерти и Свобода».]. Все это помогло получить значительную сумму в пользу заключенного в тюрьму журналиста. Первые гинеи поступили от мистера Перси Биши Шелли. Более существенную помощь Шелли надеялся оказать после публикации спешно заканчиваемой поэмы – сатиры, посвященной несчастьям Ирландии, непрекращавшимся со времени Акта об Унии. Она называлась «Поэтическое эссе о существующем положении вещей».

Статья Ли Хента в защиту Финнерти произвела сильное впечатление на Шелли, и он решился написать отважному публицисту. Шелли высказывает Ли Хенту свое искреннее восхищение и называет его одним из самых бесстрашных просветителей общественной мысли: «Хотя я не знаком с Вами лично, я обращаюсь к Вам как к другу свободы. Мой отец – член парламента, и достигнув 21 года, я займу его место. Ответственность, которую возлагает на меня мое пребывание в университете, не позволяет публично заявить обо всем, что я думаю; но, я надеюсь, придет время, когда все мои усилия будут направлены на достижение свободы».

С 1810 года общественная жизнь в Англии несколько оживилась, возобновилось движение радикалов, приостановленное волной антиреволюционного террора конца 90-х годов и шовинистическими настроениями военного времени.

Часы, свободные от университетских занятий, Шелли посвящал сочинению сатир и памфлетов, недостатка в материале не было. Взять хотя бы государственный долг – за годы войны с Францией он достиг фантастической цифры: 864 822 441 фунта стерлингов. Часть долга покрывалась займами, остальное взималось с граждан в виде увеличения старых налогов и введения новых. В полтора раза был повышен налог на соль, на 50 процентов – на стекло, возросли налоги на кирпич, черепицу, уксус, сидр и т. п. Короче говоря, в Англии в эти годы был самый высокий в Европе уровень налогов – 3 фунта 2 шиллинга в год на душу населения. Были повышены таможенные пошлины на многие товары – ром, водку, кофе, чай, какао, фрукты, шелк, дерево и т. д. Но даже из всего этого не складывалась сумма, необходимая, чтобы погасить государственный долг.

Питт вынужден был обложить налогами имущие классы – случай небывалый в истории Англии: были введены налоги на слуг, на кареты, на часы, на парфюмерию и т. п.

Введение налога на предметы роскоши вызвало, конечно, раздражение аристократов. Образовалась даже своеобразная «оппозиция».

Многих больше всего почему-то возмутил налог на пудру. Герцог Норфолк в знак протеста перестал пудриться сам и запретил употреблять пудру своим слугам, а герцог Бедфорд, наоборот, приказал пудрить даже хвосты своим лошадям, выражая этим презрение к налогу.

В качестве экстраординарной меры Питту пришлось вынести на обсуждение парламента предложение о подоходном налоге и, несмотря на бурю негодования, все-таки провести закон, утверждающий этот налог. Он распространялся на любого, чьи доходы превышали 60 фунтов стерлингов. Несмотря на это, крупные землевладельцы, купцы и промышленники продолжали наживаться на продолжающихся военных поставках. Последствия континентальной блокады, предпринятой Наполеоном для подрыва экономического могущества Англии, лишь временно снизили доходы господствующих классов. Все же основные тяготы легли на средние и главным образом низшие слои, так как цены на ввозимые в Англию товары сразу повысились. Особенно тяжело сказалось на положении трудящихся новое повышение цен на хлеб – английского хлеба не хватало, ввоз был затруднен и всё возраставшими сложностями судоходства, и увеличивающимися хлебными пошлинами, английский экспорт в годы блокады – с 1806 года – начал резко снижаться. В 1809 году в Англии начался торгово-промышленный кризис и, следовательно, особенно жестокая безработица. В промышленных центрах ширилось движение луддитов. На фабрики врывались уже не маленькие группы бунтовщиков, а хорошо вооруженные отряды. Рассказывали, что по ночам они, словно солдаты, проводили учения. «…В первом ряду стояли мушкетеры – 10 в ряд, за ними второй ряд был вооружен пистолями, третий – копьями и секирами, затем уже шла невооруженная армия». Но самое большое восхищение в народе вызывали те, кто громил машины кувалдами. Перед такими отрядами в 100 и даже 300 человек оказывались порой бессильными даже вызываемые для охраны фабрик войска. Сколько ни пытались власти поймать «генерала» Лудда, сколько ни засылали своих шпионов к луддистам, всё было напрасно. Популярность генерала Лудда затмила даже славу Робина Гуда. В северной Англии в те годы родилась песенка:

Пусть песни поют о Тебе – Робин Гуд,
Пыль времени славу твою покрывает,
Теперь наш герой – это доблестный Лудд,
И весь Ноттингемтшир его восхваляет.[6 - Перевод В. Валковского.]

6

12 февраля 1812 года 24-летний лорд Байрон, недавно вернувшийся из двухлетнего путешествия по Европе и бывший свидетелем освободительной борьбы испанцев и португальцев против Наполеона, посетивший Грецию и Албанию, которые всё еще терпели турецкий гнет, произнес свою первую вступительную речь в палате лордов. Она была построена по всем правилам классического красноречия – нетрадиционным, однако, оказалось содержание речи, провозгласившей «чернь» самой полезной частью населения, но и самой непокорной: «Вы называете их сбродом. Знаете ли вы, чем вы обязаны этому сброду? Этот сброд работает на ваших полях, прислуживает в ваших домах, составляет ваш военный флот и армию, которые позволяют вам бросать вызов всему миру. Но если небрежение и несчастье доведут его до ожесточения, этот сброд может бросить вызов и вам. Я прошел через поля сражений Иберийского полуострова, был в нескольких самых бедных провинциях Турции, но даже при самых безбожных и жестоких правительствах не видел такой ужасной нужды, какую вижу со времени своего возвращения в сердце христианской страны. И чем же вы предлагаете лечить ее?.. Чудодейственным лекарством, никогда не отказывавшим врачевателям государства со времени Дракона до наших дней, – смертью? Или недостаточно крови в вашем кодексе законов и требуется пролить ее еще больше?» Речь поистине революционная, однако она не помешала лордам принять закон, по которому разрушение любого станка приравнивалось к государственной измене. В конце своей речи в защиту несчастной черни Байрон не забыл намекнуть и на лицемерную демонстративную помощь, которую Англия оказывает беднякам других стран, пренебрегая своими и фарисейски оставляя их на милость Божью. Байрон подкрепил свое выступление замечательной сатирической одой, появившейся в том же 1812 году.

Байрон выступил в Парламенте всего трижды. Вторая, не менее смелая и грозная речь была посвящена бесправию ирландского народа. «Ирландия умирает от голода, зато великий Георг весит 20 пудов», – негодовал Байрон. В третьей, последней своей парламентской речи он говорил о неприкосновенности личности парламентского депутата.

Да, лорд Байрон был неприкосновенен, но он бросил вызов тому обществу, к которому принадлежал. Вызов был принят. Война объявлена.

7

Основное, чем был отмечен Оксфорд в жизни Шелли, заключалось в том, что здесь он впервые в полной мере почувствовал свою причастность к делу свободы и справедливости и окончательно выбрал оружие – перо и бумагу. Всю убежденность в необходимости открытой борьбы против религии Шелли выразил в своей первой философской работе «Необходимость атеизма». Непросто было добиться публикации этого памфлета. На титульном листе он поместил вымышленное имя – Иеремей Стукклей. Тексту предшествовала краткая заметка, в которой автор просил тех из своих читателей, кто обнаружит какую-нибудь неправильность в его рассуждениях, кратко и доступно изложить свое мнение на этот счет.

Постулаты Шелли – обычные для материалистической философской мысли XVIII века: единственным источником человеческих знаний объявляются чувства. Сверхчувственный религиозный опыт решительно отвергается.

Предвидя, что сразу же после появления «Необходимость атеизма» будет изъята, Шелли, посылая Грэхэму в Лондон первый появившийся у него экземпляр брошюры, просит немедленно дать объявление о ее выходе в 8 крупных газетах.

Как раз в то время, когда весь тираж «Необходимости атеизма» был доставлен в оксфордскую книжную лавку, ее владельцы, на радость Шелли, отсутствовали. Автор сам разложил свои брошюры на всех витринах и прилавках и просил продавца продать ее по цене всего 6 пенсов, но как можно скорее. Однако план Шелли не удался. Название выставленной в витрине брошюры привлекло внимание проходящего мимо богослова. Пролистав ее, богослов пожелал видеть владельцев лавки и потребовал объяснить, «как они посмели продавать такую мерзость?». Владельцы лавки страшно перепугались, все экземпляры были тут же отправлены на кухню, и богослов сам распоряжался сожжением еретических измышлений неизвестного ему автора. Немедленно послали за Шелли, ему пытались «открыть глаза на его заблуждения, на то, какой опасный путь он избрал». Но молодой человек не только отстаивал свое право думать и излагать свои мысли другим, более того, он заявил, что уже отослал памфлет всем епископам, а также вице-канцлеру. Каждый посланный экземпляр сопровождался вежливым письмом, подписанным именем всё того же Иеремея Стукклея.

Какого числа произошло это событие, точно не установлено, но известно, что шум по этому поводу продолжался по крайней мере дней десять, прежде чем университетские власти приняли меры. К этому времени они как раз получили копии памфлета и сопровождающего письма. Почерк сравнили с почерком Шелли и обнаружили сходство.

25 марта Хогг раньше обычного отправился к другу: ему не терпелось продолжить начатое накануне чтение. К его крайнему удивлению, Шелли не было дома. Пока Хогг в растерянности перебирал и складывал книги, в комнату ворвался крайне возбужденный Перси и выкрикнул: «Я исключен, я исключен!» Немного отдышавшись, он подробно рассказал все случившееся с ним за последние полчаса. «За мной послали. Вхожу в общий зал, там сидят два или три члена совета и декан. Он протягивает мне брошюру и резко спрашивает, я ли ее автор.

– Для какой цели вы задаете мне этот вопрос?

Вместо ответа декан громко и зло повторяет:

– Вы ли автор этой книги?

– Судя по вашему тону, вы собираетесь наказать меня, если узнаете, что это действительно моя работа. Представьте доказательства, если они у вас есть, а допрашивать меня в таком тоне несправедливо и незаконно. Подобное расследование достойно суда инквизиции, а не свободных людей в свободной стране.

– Вы предпочитаете отрицать, что это ваше сочинение? – продолжал декан.

На это я твердо и спокойно заявлял, что решительно отказываюсь отвечать на любой вопрос, касающийся публикации.

– Тогда вы исключены, и нам очень хотелось бы, чтобы вы покинули колледж не позже, чем завтра утром».

Хогг вспоминал, что ни до этого, ни после он не видел Шелли таким потрясенным и расстроенным. Все его представления о будущем – член парламента и защитник угнетенных – рушились. Сидя на диване, Перси раскачивался, обхватывая руками голову, и всё время повторял: «Исключили, исключили».

Вскоре вызвали Хогга, ему задали аналогичные вопросы, и он тоже был исключен. Им выдали большую, подписанную деканом и скрепленную печатью бумагу, в которой говорилось, что Томас Джефферсон Хогг и Перси Биши Шелли исключаются из колледжа за отказ отвечать на поставленные перед ними вопросы и нежелание отрицать авторство антирелигиозного сочинения.

Публикация этого памфлета считалась актом мятежа, и наказание не подлежало обжалованию, в то время как множество других проступков, вплоть до пьянства и потасовок в университетской церкви, практически не карались.

В последний момент перед отъездом друзей в Лондон им передали, что университетские власти несколько смягчились: они дают Шелли и Хоггу время на сборы, не требуют немедленного отъезда и более того – если Шелли попросит разрешения у декана остаться на некоторый срок, то его просьба может быть удовлетворена. Но независимый юноша и не подумал подавать какие-либо петиции.

«…Атеизм кажется страшным чудовищем на расстоянии; но осмельтесь исследовать его, взгляните на его сторонников… он потеряет половину своих ужасов. Короче, отнеситесь к термину “атеизм” так же, как вы относитесь к термину “христианство”. Я обдумывал, и мой разум привел меня к данной теме как к концу моих исследований. Я никакой не аристократ и вообще не какой-либо “крат”. Однако достаточно долог будет тот период, когда человек сможет осмелиться жить в согласии с природой и разумом, а следовательно, и с добродетелью. Я твердо убежден, что подлежат разрушению два мощных барьера: религия и ее учреждения, государство и его учреждения…

…Я должен сомневаться в существовании какого-то бога, который, не умея управлять нашим почитанием с помощью любви, конечно же, не может требовать этого от добродетели с помощью террора. Религия создала только царство террора; ее прототип – монархия; аристократию можно рассматривать как символ ее подлинной сущности. Все это перемешано и вряд ли теперь можно отличить одно от другого…»[7 - П. Б. Шелли, «Необходимость атеизма».]

Утром 26 марта 1811 года оба друга взобрались на верх почтовой кареты, следовавшей из Оксфорда в Лондон. Знакомые соборы, дома, вязы старинных аллей качнулись и поплыли назад. Уже выехав из города, друзья бросили последний взгляд на готические остроконечные башенки, порталы и шпили Оксфорда. Больше они не оглядывались.

Свободная студенческая жизнь, комната с грудами бумаг, книг и химическими приборами, распорядок, установленный на три года вперед – Шелли должен был закончить колледж только в 1814 году, – все это удалялось со скоростью 20 миль в час. И вот уже новая жизнь – большая и шумная, как сам Лондон, начала вырисовываться на горизонте. Шелли не ощущал ни горя, ни тревоги, ни радости, а только удивление. Ему было 18 лет, крылья, которые он растил для будущих полетов, еще не окрепли, но время лететь настало.

8

После нескольких часов томительного путешествия экипаж окунулся в ущелье лондонских улиц – в поток тряских почтовых грязных карет, щеголеватых лакированных колясок, бойко мчащихся кэбов, жмущихся к стенам домов пешеходов. Везде суета, спешка – близился полдень. Витрины лавок пестрели товарами, лавочники были облачены в сюртуки с белыми шейными платками. Праздный люд толпился у дверей кабачков, принимал участие в уличных перебранках, бездельники подпирали уличные фонари, с тупым безразличием взирая на всё движущееся, мелькающее, снующее. Было тепло, на солнце даже припекало. Не доезжая до Пикадилли, друзья вышли, и пообедав в ближайшем кафе, отправились к родственникам Шелли Гроувам, а потом к Медвину. Много лет спустя Медвин писал: «Я помню, как будто это произошло вчера, его стук в мою дверь. Кажется, я слышу и сейчас его надтреснутый со знакомым присвистом голос: “Медвин, разреши мне войти, меня исключили!”». Утром следующего дня Медвин отвез Шелли и Хогга на Поланд-стрит, в хорошо обставленную квартиру. «Мы должны остаться здесь, – воскликнул Перси, – остаться навсегда». Впоследствии, бесконечно перебираясь с места на место, Шелли так часто повторял эту фразу, что она стала любимой шуткой его друзей. Между тем Тимоти Шелли убеждал в письмах отца Томаса, мистера Джона Хогга, попытаться разлучить молодых людей; сына он просил немедленно вернуться в Филд-плейс, ввериться заботам отца и следовать его советам. Прежде всего, по мнению Тимоти Шелли, сын должен был обратиться к начальству университета и объявить о своем возвращении в лоно христианской церкви. Но Перси был непреклонен.

«Дорогой отец, – писал он, – поскольку Вы оказали мне честь поинтересоваться моими намерениями, я считаю своей обязанностью, хотя мне и больно ранить свойственные Вам христианские чувства, решительно отказаться от предложений, сделанных в Вашем письме, и подтверждаю, что и впредь на подобные предложения буду отвечать отказом». Взбешенный Тимоти Шелли немедленно лишил сына денежной помощи.

Перси мужественно переносил тяготы своего нового положения и при этом всячески пытался оправдать Хогга в глазах его родителей.

Хогг вскоре выбрал себе профессию. Он решил стать адвокатом. Шелли тоже пора было определить свой жизненный путь. Законников и богословов он не любил так же, как и военных. Под влиянием Чарльза Гроува, оставившего к этому времени флот и посещавшего лекции по анатомии, Шелли серьезно намеревался посвятить себя медицине, эта наука была по душе юному гуманисту. По утрам Шелли, как обычно, читал, писал стихи, беседовал с Хоггом, а во второй половине дня вместе с кузеном отправлялся в госпиталь святого Варфоломея.

9