История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)

«Джон, это дело Шелли!» – говорил сияющий Чарльз, отправляя в рот устрицы. Наконец из-за угла показалась Харриет, Шелли бросился к ней навстречу. Через несколько минут толстый кучер в напудренном парике слегка шевельнул вожжами, и экипаж с горделивой легкостью поплыл вдоль лондонских улиц, миновал город и направился в сторону Йорка. Только около полуночи остановились отдохнуть и сменить лошадей. Шелли успел тем временем написать записку Хоггу. Путь продолжался всю ночь и еще следующий день. Несколько часов они пробыли в Йорке, заняли немного денег у мистера Медвина-старшего и отправились дальше на север через большую долину Йорка, через Дурхам и Ньюкасл. На третье утро пути, приближаясь к Бевику, увидели горы, а вечером того же дня с первой звездой карета подвезла их к почтовой конторе Эдинбурга. Здесь, на земле Шотландии, молодые люди наконец почувствовали себя свободными.

В самый короткий из возможных сроков они исполнили все положенные здесь церемонии, и 28 августа 1811 года в книге для регистрации браков, совершающихся в Эдинбурге, появилась новая запись: «Перси Биши Шелли, эсквайр, Сассекс, и мисс Харриет Уэстбрук. Приход Сент-Эндру Черч, дочь Джона Уэстбрука, Лондон».

К тому времени, когда они добрались до Эдинбурга, их денежные запасы были исчерпаны. Но тем не менее удалось нанять комнату в хорошем доме. Хозяин повел себя настолько доброжелательно, что не только разрешил молодой чете жить в долг, но и сам дал им взаймы денег на оформление брака.

Правда, оборотная сторона этого великодушия оказалась не столь приглядной, но уютное пристанище удалось сохранить.

13

Харриет обожала Перси. Она была наивной школьницей, мягкой, уступчивой и мало сведущей не только в философии и литературе, но и в жизни вообще. Шелли должен был чувствовать себя Пигмалионом, готовым своим искусством оживить и одухотворить прекрасный мрамор. Скоро Харриет переняла его слова, выражения, манеру излагать мысли и сами мысли. Он много говорил ей о добродетели, и теперь она отыскивала в книгах места, повествующие именно о добродетели, и каким бы скучным ни было повествование, не пропускала ни слова. Вообще она любила читать, и особенно вслух. Шелли нравилась ее манера чтения и тонкий мелодичный голосок. Постепенно эти ежедневные чтения стали традицией. Книги выбирал, конечно, Перси. В первые дни их совместной жизни обычная оживленность Харриет вдруг сменялась приступами подавленности, мягкость, уравновешенность – стремительностью, порывистостью. Постепенно эти перепады настроения становились все реже, и радость, которую Шелли так хотел вернуть ее милым детским глазам, заполнила их щедро и ослепительно.

400 миль отделяло их от дома, родных, друзей. Деньги, которые должны были прислать к 1 сентября, так и не пришли. Тимоти Шелли, узнав о побеге Перси с дочерью трактирщика, впал в ярость и категорически отказался помогать ему. А отец Харриет считал, что именно Тимоти должен нести ответственность за поступки сына. Каждое утро перед завтраком Шелли ходил на почту, но казалось, что все забыли об их существовании и уже не от кого ждать помощи. В самый отчаянный момент пришло ободряющее письмо от дяди Пилфолда. В письмо был вложен спасительный чек.

В первых числах сентября к ним неожиданно приехал Хогг. Комнату для него нашли в верхнем этаже того же дома. Жизнь быстро вошла в свою прежнюю колею. Никакие события не могли изменить привычного для Шелли распорядка дня, к которому сразу же привыкла и его юная подруга. После завтрака они несколько часов подряд читали, после обеда гуляли. Шелли был хорошим физиономистом, любил изучать лица встречных и угадывать их судьбы. Везде, где бы ни поселился Шелли, он начинал сразу же обрастать книгами. Появились они и в их эдинбургском жилье. «Какой великолепной коллекцией дорогих книг обладал бы бедный поэт, если бы все его разбросанные по разным местам библиотеки собрать под одной крышей в одном доме», – посетовал как-то Хогг.

Для непоседливого Шелли пять недель, проведенные в Эдинбурге, казались слишком долгими. Когда Хогг собрался уезжать в Йорк, Шелли решил, что они поедут с ним, потом переберутся в Лондон и там уже поселятся «навсегда».

Старинный Йорк ни при первом знакомстве, ни теперь не произвел на Шелли должного впечатления. Кафедральный собор показался ему лишь бессмысленной громадой, полной варварской пышности. «Когда я созерцаю эти гигантские груды суеверия, – говорил он, – мне кажется, что они препятствуют воцарению всемогущей истины». К этому времени деньги опять кончились. Решили, что Шелли оставит Харриет на попечение Хогга и поедет ненадолго в Сассекс к своему спасителю дяде Джону. Правда, была еще одна причина, которая влекла его на юг – встреча с мисс Хитченер…

Шелли хотел пробыть в Сассексе две-три недели, но несколько тревожных писем Харриет значительно сократили этот срок. В первом письме выражалось непонятное Шелли отвращение к Хоггу. А из следующих писем стало ясно, что, воспользовавшись отсутствием друга, Хогг, который всегда казался Шелли идеальным, объяснился в любви его жене и умолял Харриет принадлежать ему. Первое предложение такого рода, оказывается, было сделано еще в начале сентября, сразу же после их переселения из Эдинбурга. Если так мог поступить лучший друг, то чего же ожидать от всех остальных – вот мысль, которая потрясла Шелли. Будучи верным последователем Годвина, он простил бы открытое взаимное чувство его жены к любимому мужчине. Но хитрость и прямой обман друга! Даже трое суток дорожной тряски не могли вывести Шелли из оцепенения.

И здесь понятен Хогг – так Пушкин влюбился в Карамзину, так юный Чернышевский влюбился в жену своего друга Любочку Лободовскую – «парением пола» называл это Мандельштам, – но непонятен Шелли, который, если верить письмам, их холодноватому ироническому тону, их свободе от всякой эротики, не влюблялся в свою жену ни на минуту. «Долг», «честь», рациональные схемы – и всё. И полное отсутствие ревности. Это изумляет, как и полный разрыв с родителями «по принципиальным соображениям».

Где тот мальчик, что прислушивался к дыханию больного отца за дверьми? Не вырос ли он действительно в «нравственное чудовище», как писала о нем позже правая пресса?

Нет, отношения к другим людям и с другими людьми опровергают это. Но то сомнение в христианской морали, которое составляло едва ли не главную взрывную силу романтизма, Шелли пропустил через себя. «Чти отца своего и мать свою». – «За что?» – спрашивает Шелли, не желая знать, что здесь поставлена граница разуму человека.

И отдадим должное доброй старой Англии, взрастившей романтиков, но и сумевшей, в отличие от России, не поддаться им.

Итак, Шелли возвращается в Йорк.

Потом он рассказывал мисс Хитченер, что в первый же день по возвращении они с Хоггом отправились в поля за Йорком: «Единственное, что я могу вспомнить об этом ужасном дне, это то, что я простил его, полностью простил. Я остался другом ему и надеялся довести до его сознания, что отвращение вызывали у меня его поступки, а не он сам, и что я оцениваю человека не по тем поступкам, которые он совершил, а по тем, которые он совершает сейчас, и надеюсь, придет время, когда он будет относиться к своей ужасной ошибке с тем же отвращением, с каким отношусь к ней я».

Хогг был бледен и говорил мало. После этого происшествия уважение Перси к Харриет значительно возросло. Для ее спокойствия нужно было расстаться с Хоггом и покинуть Йорк. К этому времени в Йорк приехала старшая Уэстбрук. Молодым людям, вкусившим полной свободы, не так-то просто было приноравливаться к постоянному проницательному надзору.

14

Перси и Харриет уже несколько дней обсуждали переезд из Йорка. Их сомнения были разрешены неожиданно – вдруг пришедшим на память стихотворением Вордсворта: а почему бы не поселиться по соседству с любимым поэтом и его друзьями в прекрасном озерном крае где-нибудь около городка Кесвик.

Поэты озерной школы Вордсворт, Кольридж и Саути жили тут с конца 90-х годов. Именно тут родились знаменитые «Лирические баллады» Вордсворта и Кольриджа; именно в этих балладах новая английская поэзия впервые громко заявила о себе. «Баллады» предварялись большой теоретической статьей Вордсворта, которую с самого начала приняли как манифест новой поэзии.

Они принимали принципы Просвещения уже не разумом – всем существом. Пример юного Шелли, еще по сути не ставшего поэтом, тут очень характерен, но тот разрыв между реальным и идеальным, который еще только беспокоил Годвина, для романтиков стал мучителен. И они заполняли его – кто смирением перед невыразимым, как лейкисты, кто иронией, как Байрон, кто романтическим безумием, как Шелли, наконец, отстранением от безобразного в мире, как Китс. Мир одновременно требовал вживания в него как в целое и сопротивлялся этому в жизненной и художественной практике. Вновь «трещина прошла через сердце поэта». Приятие этого мира приводило к бесплодию, как это случилось у лейкистов, его неприятие – к ранней смерти, настигшей Байрона, Китса и Шелли и повлиявшей на европейское сознание не менее, чем их поэзия.

Те поэты, которых принято теперь именовать «английские романтики», были очень различны. Никто из них, за исключением, может быть, Кольриджа, крупнейшего теоретика английского романтического движения, и не предполагал, что будет так понят потомками. Более того, сосуществование во времени таких непохожих в отношении к жизни, к событиям, к самому поэтическому слову поэтов, как Вордсворт и Шелли, Скотт и Китс, Лэндор и Байрон, приводило к тому, что ни современники, ни последующие читатели, не занимавшиеся историей английской литературы специально, не могли усмотреть основополагающего единства их творчества, единства, порожденного, пожалуй, лишь самим духом времени.

Роберт Саути – не столь уж значительная фигура в английской поэзии, творчество его не выдерживает сравнения не только с титанами английского романтизма – Вордсвортом, Кольриджем, Байроном, – но и с наиболее значительными поэтами «второго ряда», такими как Томас Мур. И тем не менее имя Саути мы найдем в любом нашем учебнике английской литературы как образец «ренегатства», перехода от революционности к реакционности. Саути вошел в поэзию в конце XVIII века, заявив о себе как о поэте «новой волны» звучными и «экзотическими» поэмами. Эстетический радикализм Саути заставил многих современников приписать поэту и радикализм социально-политический, оказавшийся на деле лишь мимолетной данью духу времени – времени Французской революции. В дальнейшем Саути оказался вполне верноподданным поэтом, сотрудничал в торийских журналах, а последние тридцать лет жизни занимал должность придворного «поэта-лауреата», в обязанности которого входило сочинение од и элегий по случаю торжественных или печальных событий в царствующей фамилии.

Хотя Саути и благоволил своим молодым соседям и даже кое в чем им помог, все же в целом он сыграл в жизни Шелли неприглядную роль: несколько лет спустя он старательно снабжал «Куотерли ревью» скандальными, чаще всего придуманными или злостно искаженными «сведениями» о семейной жизни Шелли и о его «еретических» взглядах.

Карьеризм, ханжество Саути, готовность поддержать самые реакционные начинания власть имущих снискали ему позорную известность среди передовых людей Англии. Он такую славу вполне заслужил, хотя как честный человек не был чужд симпатии к беднякам, негодовал по поводу угнетения фабричных рабочих, занимался филантропией.

Однако нередко имя Саути-«ренегата», реакционера ставилось в один ряд с двумя другими именами – Вордсворта и Кольриджа, которым, не без влияния оценок Байрона и Шелли, приписывались те же эпитеты.

Отнести к творчеству этих величайших романтических поэтов слово «реакционное» – все равно что определить творчество Фета словами «поэт-крепостник». Да, их младшие и радикальные современники не скупились и на более резкие оценки, обвиняя их главным образом в том, что они «предали» идеалы свободы, идеалы Французской революции.

Насколько справедлива эта оценка – вопрос, на который в двух словах не ответишь. Думается, что дело не столько в том, что старшие романтики изменили идеалам революции, сколько в том, что сами эти идеалы они понимали не так, как их младшие собраться – не как политические, общественные категории, а как личностные, морально-религиозные принципы. Различие это обусловлено и опорой на разные культурные традиции («аристократическую» – вольнодумства и материализма – в одном случае и «буржуазную», пуританско-моралистическую в другом), и просто – может быть, Саути и был в этом прав – различием в возрасте. Во всяком случае, нельзя согласиться с тем, чтобы одних считать «радикалами» на основании лучших образцов их поэзии, а других – «реакционными» на основании ее худших образцов и отдельных высказываний, которые и у младших романтиков, особенно у Байрона, далеко не всегда были радикальны.

Кстати, никто из английских поэтов-романтиков романтиками себя не считал – ни Вордсворт, ни Кольридж, ни Саути, ни следующее за ними поколение поэтов. Друг к другу они тоже не применяли этого термина. Единственный, кого Кольридж в своих лекциях по английской литературе назвал романтиком, был, как ни странно, Шекспир.

Но дело, как говорится, не в букве, а в сути. А суть заключалась в том, что Вордсворт, Кольридж и по мере сил Саути пренебрегли привычными для прежней литературы поэтическими штампами, порвали с классицизмом и обратились к повседневной жизни поселян, людей, близких к природе, а потому наделенных естественными душевными порывами. По словам Кольриджа, они с другом пытались с помощью широкой палитры воображения «придать» прелесть новизны повседневному.

Благодаря их усилиям в английской литературе сложился культ воображения. «Воображение является животворной силой, повторением в сознании смертного вечного процесса созидания, происходящего в бессмертном «Я существую», – утверждал Кольридж.

Не менее сложной и высокой задачей была задача реформировать поэтический язык, поэты новой школы намеренно сближали его с разговорной речью. «Язык прозы может быть с успехом использован в поэзии. Мы любим находить сходство между поэзией и живописью и не случайно зовем их сестрами; но как нам с достаточной точностью обозначить степень родства, передающую близость поэзии и хорошей прозы. Плоть, в которую они обе облечены, создана из одного и того же вещества, их чувства родственны и почти тождественны; поэзия “проливает не слезы, которыми плачут ангелы”, но естественные человеческие слезы. Она не может похвастаться какой-то особой божественной кровью, которая бы отличала ее от прозы; человеческая кровь, и никакая другая, струится в венах обеих», – писал Вордсворт в своем Манифесте и подтверждал это в стихах.

Именно в английском романтизме расцвет поэзии достигает своей высшей точки, именно здесь рождаются новые формы лирики. Кольридж в балладах и «Старом моряке» далеко опережает своих современников на пути создания мира романтических видений.

Новый поэтический язык, новый стиль, новое отношение к предмету поэзии – все это оказало огромное влияние на следующее поколение поэтов, и в том числе на Шелли. «Лирические баллады» производили на Шелли такое сильное впечатление, что, как отмечали очевидцы, он нередко чувствовал самое настоящее головокружение, близкое к обмороку.

Был период, когда Шелли очень высоко ценил поэзию Саути, его приверженность народному творчеству, фантастике, его добрый юмор, и впоследствии не раз возвращался к его «Медоку», «Талабу», «Кехаме».

15

От коттеджа, арендуемого Шелли, по холму спускался прекрасный старый сад. Устав от чтения и перевода, Харриет говорила мужу: «Давай побегаем», и они, взявшись за руки, как дети, бежали вниз с холма, туда, где темнели два озера, будто два отполированных камня. Дальше по всей линии горизонта тянулись горы. В отличие от остроконечных суровых гор Уэльса, здесь они были округлыми и зеленовато-голубыми. В письмах Шелли много говорит о том, как не гармонирует прекрасный облик страны с обликом живущих здесь людей: «Люди отвратительны в своей жадности, торгашестве. Они загрязнили первозданную природу, их смрадные мануфактуры прокрались в эту мирную долину, и теперь Кесвик кажется больше похожим на пригород Лондона, чем на деревню Камберленда».

Однако вся эта торговая и промышленная жизнь не касалась домика Шелли, где наладился обычный распорядок – чтение вслух, работа, прогулки, визиты к Саути.

Неудобство и напряжение, связанные с приездом старшей Уэстбрук, несколько сгладились. Шелли еще надеялся, что «ее можно будет обратить в свою веру».

Перси возобновил в Кесвике свои химические опыты, которые так напугали их хозяина, что однажды он попросил своих постояльцев выехать. Соседи не раз приходили в ужас, наблюдая ночью странные явления возле их дома.

Но жизнь молодой семьи омрачали всё возрастающие денежные затруднения. 30 ноября Шелли был вынужден написать Медвину: «Мы теперь так бедны, что находимся в постоянной опасности лишиться хлеба и крова… Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы одолжили нам самую небольшую денежную сумму, необходимую немедленно. Мистер Уэстбрук прислал немного денег с намеком, что больше мы не должны ни на что рассчитывать. И завтра, почти что на последнюю нашу гинею, мы собираемся навестить герцога Норфолка в Грейстоке».

Это посещение оказалось спасительным. Норфолк употребил всё свое влияние, чтобы примирить сына с отцом. Эти старания возымели желаемый результат. Самолюбие мистера Тимоти было уязвлено тем, что его сын прибыл к герцогу в таком бедственном состоянии, и он уступил просьбам Норфолка и возобновил помощь Перси в прежних размерах, то есть 200 фунтов в год. Мистер Уэстбрук, не желая прослыть скупым, тоже назначил молодым небольшое ежегодное содержание. При этом сам Перси не пошел ни на какие компромиссы. «Я считаю своим долгом сказать, – написал он отцу, – что как бы ни была велика выгода, которая явится результатом моей уступки, я не могу дать обещание скрывать свои политические или религиозные взгляды». На это мистер Тимоти ответил: «Если я назначаю тебе пенсион, то единственно для того, чтобы избавить тебя от унизительной необходимости занимать деньги у посторонних».

Ко времени переселения в Кесвик Шелли стали известны такие факты, которые превратили его восторженное преклонение перед Саути в столь же экзальтированный гнев: «Он, которому были так ненавистны фанатизм, тирания, власть, стал их почитателем. Теперь он поет панегирик английской церкви и всему, что с ней связано, приветствует даже войну, эту щедрую расточительницу человеческой крови».

При состоявшемся наконец знакомстве Шелли увидел некоего третьего Саути – не того, которого так обожал, не того, которого недавно возненавидел, а добродушного, усталого седеющего господина с поистине эпической внешностью. Саути признавал необходимость преобразования общества, но считал, что это дело далекого будущего и поэтому не стоит ни трудов, ни волнений: «Мы этого будущего не увидим, ни вы, ни я». Он уверял Шелли: «В действительности вы тоже полагаете, что Вселенная и есть Бог. То, что вы считаете атеизмом, – всего лишь пантеизм. Это болезнь юности, через нее прошел каждый!» – «Нет, я убежден, что Бог – это другое обозначение для Вселенной, или бесконечность интеллекта, – отвечал Шелли. – Можно ли теперь думать о божественности Иисуса Христа? Мне кажется ясным как день, что это заблуждение рода человеческого».

Но Саути решал все споры коротко и просто: «Проживите с мое, молодой человек, и будете думать так же, как я». Разница в возрасте была действительно солидной – 22 года. Но при этом «странный юноша» все больше интересовал его. Саути уверял, что Перси сейчас именно такой, каким был он сам лет в 20, когда под словом «современный» он понимал «абсолютно справедливый». Он пичкал юного друга сочинениями Беркли и был уверен, что, став последовательным берклианцем, отвергнув бытие материи и признав существование только духовного бытия, Шелли прославит свой род и свою страну.

Так же, как Кольридж и Вордсворт, Саути прошел путь от увлечения революцией до разочарования ею, от пафоса всеобщего отрицания до приятия всего установленного. У Вордсворта и Кольриджа сочувствие торийской партии вырастало первоначально из ненависти к буржуазному строю, тому злу, которое несла с собой капиталистическая индустриализация, но постепенно, логически развиваясь, оно вовсе вытеснило все недавние демократические пристрастия поэтов. Еще к концу 1800-х годов Вордсворт высказывался за «умеренную реформу», а к концу 1810-х годов любые реформы кажутся ему опасными.

Взгляды создателей «Лирических баллад» становятся всё догматичней и уже. В Саути же тот традиционалист-консерватор, каким он предстает в свои зрелые годы, проявился еще раньше. Ко времени встречи с Шелли сотрудничество Саути в торийском «Куотерли ревью» приняло такие агрессивные формы, что шокировало даже дружественно настроенных к нему литераторов. Саути уже готов был принять звание поэта-лауреата, то есть придворного поэта, которое ему присудят в 1813 году, после чего одни станут с насмешкой называть его Боб-лауреат, другие завидовать его сиюминутному успеху, а он, Роберт Саути, которому судьба пошлет долгие годы, будет усердно писать оды, элегии и даже поэмы по случаю рождений, бракосочетаний и кончин царствующих особ.

Саути все больше утверждался в том, что единственное спасение от всех социальных бедствий – сильная власть, преданность монарху и церкви. Правда, какие-то искорки прежнего радикализма и в старости тлели в его душе. Саути навсегда остался врагом буржуазного индустриализма и сочувствовал беднякам: как он негодовал, когда видел, что детей из работных домов продают фабрикантам как рабов, что нищета стала уделом низших классов. Саути и его жена всячески старались помочь молодым супругам: узнав, что Шелли платит за коттедж 2 гинеи в неделю, Саути добился у владельца снижения оплаты до 1 гинеи. Шелли теперь часто бывал в доме у Саути, где шкафы с бельем занимали не менее почетное место, чем обширная библиотека. А миссис Саути, бывшая до замужества портнихой, переплетала книги мужа в шелковые лоскуты. От этой грустной встречи с Саути и невстречи с Кольриджем и Вордсвортом – все время пребывания Шелли в Кесвике они отсутствовали, и он отчасти был рад этому – осталось тягостное чувство, выкристаллизовавшееся позднее в сонет, посвященный Вордсворту:

Поэт природы, горестны и сладки
Твои воспоминанья о былом: