История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)

Хент быстро освоился в своем новом положении, что неудивительно: его первым жильем тоже была тюремная камера. Хент-старший то взлетал на вершины известности и почета – сначала на поприще юриспруденции, потом богословия, – то опускался до полунищенского существования, побывал даже вместе с семьей в долговой тюрьме. После долгих ходатайств перед королем ему была назначена небольшая пенсия, которая обеспечила ему, его жене и детям скромное, но вполне благополучное существование.

Итак, все передовые люди того времени считали своим долгом выразить Ли Хенту не просто сочувствие, но и благодарность за ту благородную миссию, которую он и его брат мужественно взяли на себя.

Но из всех посетителей тюрьмы в Хэмстеде ближе всего станет потом Хенту Шелли. В старости Ли Хент скажет, что самое лестное звание, которое он заслужил за свою долгую и беспокойную жизнь, – это «друг Шелли».

6

Выйдя из тюрьмы в начале 1815 года, Ли Хент продолжал оставаться яростным противником всех злоупотреблений правящей олигархии. Он отважился на негодующий протест против нечеловеческих условий труда для взрослых и особенно малолетних в статьях «О детях, занятых на мануфактурах» и «Положение бедняков в Англии». Но главным образом он занимался политикой ради восстановления в правах литературы, так же как литературой – для того, чтобы усовершенствовать политические нравы. Хент как никто другой умел привлечь к своим начинаниям людей гораздо более талантливых, чем он сам. Например, Уильям Хэзлитт – блестящий журналист, историк литературы, к 1815 году достигший полного расцвета своих творческих сил, охотнее всего печатался в журнале Хента.

Нельзя не сказать несколько слов о каждом из группы Хента, все они в той или иной степени соприкоснулись с Шелли – иначе не могло быть. Этот кружок в первые десятилетия XIX века был одним из центров литературной и общественной жизни столицы. «Лондонцы» выступали за расширение демократических свобод, вокруг них кипела постоянная борьба, они отстаивали свои убеждения в непрекращающейся полемике со множеством своих скрытых и явных врагов.

Хэзлитт – теоретик и мыслитель кружка, как говорили друзья, «наш Аристотель» – был продолжателем идей Просвещения и революции и всю жизнь отстаивал принципы демократии, особенно в избирательной системе. С точки зрения Хэзлитта, реакция, подавившая революцию, обрекла мир на долгие страдания. Такая позиция сближает его с Байроном и Шелли. Хэзлитт обрушивался с убийственной критикой на Вордсворта, утверждавшего, будто страдания современников теперь, когда «поздний мрак охватил стонущие народы», заслужены ими. Ибо они, вступив в борьбу с режимом, дали волю неоправданным и несбыточным надеждам. Хэзлитт до последнего часа был верен своим убеждениям: в 1830 году, уже смертельно больной, он писал, что три дня Июльской революции воскресили его из мертвых, а битва при Ватерлоо была последним счастливым днем его жизни. Он никогда не простил ни Саути, ни Вордсворту, ни тем более своему учителю и кумиру Кольриджу их отступничества. Критика общества и критика литературная у Хэзлитта неотделимы друг от друга, его художественные эссе проникнуты духом полемики и политического азарта. Он наносил врагам такие жестокие удары, а в приятельском кругу часто бывал так необщителен и даже груб, что мало кто подозревал, как он сам раним и одинок; нежность и великодушие его сердца были открыты только друзьям, и прежде всего Лэму. Хэзлитт навлек на себя такой гнев торийской прессы, какого не удостоился никто из его современников. Итак, Хэзлитт был головой «лондонцев», а Чарльз Лэм – их душой. Сближение Хента с Лэмом началось с 1810 года. В это время молодой Лэм выступает в печати со стихотворными памфлетами и прозаическими очерками, в которых горячо ратует за уничтожение коррупции, «системы торговли голосами» и других злоупотреблений, он обвиняет и высмеивает принца-регента, обличает богатство перед лицом «коченеющей у тусклого огня нищей старости». Лэм охотно придумывает остроты к антиправительственным статьям Хента. Вся эта деятельность в русле радикальной оппозиции тех лет неприемлема для Вордсворта, Кольриджа и Саути – недавних друзей Лэма. Правда, в отличие от Хента и Хэзлитта, Лэм довольно быстро отошел от политической публицистики и всецело посвятил себя чисто литературным интересам. Он примирился с Саути, Вордсвортом и Кольриджем, хотя до конца жизни относился критически к их религиозной нетерпимости. Сам Лэм не принимал ни «крайностей» атеизма, ни догматов христианства.

После долгого периода исканий и опытов в различных жанрах Лэм завоевал общее признание книгой «Очерки Элии», своеобразной «анатомией Лондона»: улицы, переулочки, старые кварталы, клерки, трубочисты, нищие, франты, ученые, книготорговцы, школы, газеты, журналы, уличные драки, модные лавки и прокуренные кабачки, театры, актеры, книги – всем этим страстно наслаждается Элия, двойник автора, и всё это видит его глазами читатель. Подчеркнутое нежелание Лэма писать об актуальном и занять четкую общественную позицию его друзья из числа «крайних» радикалов, связь с которыми он хранил всю жизнь, относили за счет того, что он «настолько отчаялся в возможности изменить современное общество, что смирился и ушел в себя».

Этот маленький тщедушный человек с несоразмерно большой головой благородной лепки, был уважаем и чтим самыми блестящими литераторами, его дружбой дорожили, хранили его письма, запоминали его острые словечки и замечания.

К тому же лондонскому кружку литераторов примкнул юный Китс, горячий поклонник и последователь Хэзлитта, он переписывал целые страницы из его памфлетов и готовился идти по его стопам. Ли Хент был первым, кто напечатал стихи Китса и написал на них хвалебную рецензию. Дружеские отношения связывали Хента с Байроном и особенно с Шелли, которого он искренне любил, пропагандировал и мужественно защищал от постоянных выпадов прессы. Ученики Вордсворта и Кольриджа, «лондонцы», однако, отвергали торизм и религиозно-пуританскую дидактику их поздних произведений, не приветствовали и откровенную политическую тенденциозность в поэзии Байрона и Шелли.

Имена Китса, Лэма, Хэзлитта, Хента впервые были объединены в статьях консервативных журналистов, наградивших своих врагов презрительной кличкой «кокни», что значило – лондонец из низших слоев общества, подразумевалось – невежественный, развязный и самоуверенный. Этот термин в применении к литераторам был введен обозревателем «Блэквудз Эдинбург мэгэзин», опубликовавшим в октябре 1817 года первую из серии статей под названием «Поэзия. Кокни». К этой поэтической школе обозреватель причислил также и Шелли, который к тому времени уже печатался в журнале Хента.

Пусть буду я один, совсем один,
Но только не в угрюмой тесноте
Стен городских, а там – среди вершин,
Откуда в первозданной чистоте

Видны кристальность рек и блеск долин;
Пусть мне приютом будут троны те,
Где лишь олень, прыжком качнув жасмин,
Вспугнет шмеля, гудящего в кусте.

Быть одному – вот радость без предела,
Но голос твой еще дороже мне –
И нет счастливей на земле удела,

Чем встретить милый взгляд наедине,
Чем слышать, как согласно и несмело
Два близких сердца бьются в тишине.[14 - Китс. «одиночество», перевод С. Сухарева. Сонет опубликован впервые 5 мая 1816 года в журнале «Экзаминер».]

7

Для Шелли, постоянно гонимого внешними обстоятельствами и внутренним беспокойством, Лондон оставался временным прибежищем. Но где бы он ни был, лондонские друзья делились с ним новостями и переправляли множество затребованных книг. По длинным спискам необходимой Шелли литературы всегда ясна направленность его мысли.

Так, летом и осенью 1812 года это были книги по истории – греческой, римской, итальянского Ренессанса, истории Англии, Шотландии, Америки. Хотя эта наука по-прежнему претила Шелли, он все-таки внял советам Годвина, который всегда повторял, что незнание истории неминуемо приводит к тяжелым заблуждениям. К началу зимы в списках необходимых Шелли книг появляются сочинения Спинозы, в которых он находил философское обоснование размышлениям о природе – в тот период они были действительно вполне пантеистическими, несколько позже Шелли увлекся Кантом.

Вот перечень книг, которые Шелли просит своего нового знакомого Томаса Хукема в письме, адресованном ему 17 декабря 1812 года, прислать ему в Уэльс: «Кант, Спиноза, Гиббон, “Упадок и гибель Римской империи”, История Англии, Юм “Опыты”, Дарвин “Зоономия”, Верто “История Рима” (по-французски), Гилли “История Греции”, Геродот, Фукидит, Ксенофонт, Плутарх (я предпочел бы читать греческих классиков в латинском или английском переводе), Адолуфус “Продолжение истории Англии”, Мур “Индийский Пантеон”, Румфорд “О печах”, Спенсер “Сочинения”, “Королева Фей” и др., Саути “История Бразилии”.

Прошу Вас позаботиться об одном – чтобы классические труды по истории и т. д. были в самых дешевых изданиях. С расходами на философские труды я готов быть менее экономным. Хорошо бы, если бы к этим книгам Вы добавили что-либо из новинок, заслуживающих внимания. Есть еще сочинение французского врача Кабаниса, которое тоже очень прошу прислать. Известна ли Вам знаменитая французская «Энциклопедия», составленная Вольтером, д'Аламбером и другими? Это сочинение я тоже очень желал бы иметь – можно ли его найти? Можете ли Вы достать его?»

При этом Шелли упорно работал над своей первой большой поэмой. Седьмого февраля 1813 года он писал из Уэльса Хоггу: «Мэб» подвигается медленно, хотя почти закончена. Кое в чем я последовал твоим советам, только никак не мог решиться на рифму». Взяв неправильный белый стих «Талабы» Саути для своей первой серьезной поэмы, Шелли, видимо, отдал дань благим воспоминаниям отрочества. Но этот стих скоро утомил ухо даже самого автора бесконечным однообразием, так что он всячески пытался его варьировать. Поэма была закончена вдруг, на одном дыхании, неожиданно для самого Шелли. Во всяком случае, по тону письма от 7 февраля трудно предположить, что на следующий день он сообщит тому же Хоггу: «Сегодня я закончил поэму. Я ничуть не убавил в ней ни атеистического духа, ни космополитизма, к тому же она пестрит бесчисленными погрешностями, которые не видны только слишком снисходительному глазу, поэтому думаю, что поэма не станет популярной. Но, подобно всем эгоистам, я утешаюсь тем, что могу рассчитывать на сочувствие немногих избранных, обладающих умом и сердцем, а также друзей, которых любовь ко мне делает слепыми ко всем недостаткам. К поэме я хочу приложить пространные философские примечания».

Шелли был совершенно прав, говоря о недостатках своей поэмы, и все-таки 7 февраля 1813 года – огромной важности день в его жизни: родился поэт.

Он сам еще не осознал значительности момента, он прощает себе поэтические погрешности, по-прежнему превыше всего ставя утилитарную сверхзадачу, ради прояснения которой и нужны «пространные философские примечания», но искусство уже начинает подчинять себе этого жаждущего переделать мир юношу – пока против его воли.

Неумолимая, как судьба, поэзия нашла своего избранника и выделила его из толпы сочиняющих стихи юношей, а он и не заметил этого, увлеченный мыслями о социальном переустройстве.

Тема близких социальных перемен, огромных, еще не вполне подвластных разуму, но уже ясно ощутимых, не была «придумана» Шелли, как, по его собственным словам, не им был изобретен и характерный для английской поэзии тех лет напряженный эмоциональный стиль.

Искусство искало прорыва к новым формам социальной и духовной жизни, такой новой формой явилась лирико-симфоническая, так ее теперь называют, поэма романтиков. Эта поэма захватывает в свою сферу судьбы человечества в их широкой исторической перспективе и современном звучании, она устремлена к созданию картин социального обновления общества. Поэма по сути отличается от космологической поэмы великого современника старших романтиков Уильяма Блейка содержанием и тем, что поэтическая конструкция творений Блейка была «разомкнута» в бесконечность, а лирико-симфоническая поэма всегда внутренне завершена, все элементы ее художественной структуры устремлены к апофеозу должного, к идеалу, который человечество завоевывает в полной трагизма борьбе. Лирико-симфоническая поэма изображает в своих фантасмагорических видениях мир страшный, уродливый, но она также изображает выход из этого мира в сферу высокого идеала.

Разработкой этой новой жанровой формы и была «Королева Мэб» Шелли.

Еще за полгода до завершения поэмы, в самый разгар работы над ней, Шелли написал своему издателю Хукему о всеобъемлющем универсальном характере содержания и формы своего нового сочинения: «Прошлое, настоящее и будущее – вот величественные и всеобъемлющие темы этой поэмы».

Колесница Королевы фей пробуждает ото сна и увозит с собой дух юной Ианты. С вершины зубчатых стен своего заоблачного замка Королева Мэб показывает освобожденному от смертной оболочки духу девушки нашу землю, едва различимую в круговороте других планет, и рассказывает ему про все беды, пороки и зло прошлого и настоящего и воссоздаст мир будущего, провидя на тысячи лет вперед. Кто виноват в бедах рода человеческого? «Священник, полководец и король!» – отвечает королева Мэб. Вызванный ею дух Агасфера, осужденного Богом на вечные скитания, за то что не дал Христу отдохнуть на пути к месту распятия, вспоминает жестокую злобу разгневавшегося на него Бога.

«Вон там нечеловеческое племя
В свирепости животной обращалось
С рычаньем омерзительных молитв
К тому, кто был их Дьяволом всевышним,
Они кидались в бешеную битву,
У матерей из чрева вырывали
Ребенка нерожденного и гибли
В одной толпе и старики, и дети, –
И ни одна душа дышать не смела,
О, это были дьяволы. Но кто
Был тот, кто им сказал, что Бог природы,
Что Бог благословенье ниспослал,
Особое свое благословенье
Всем тем, кто на земле торгует кровью?»[15 - П. Б. Шелли. «Королева Мэб», перевод К. Бальмонта.]

«Тот, кого называют милосердным Богом, – не кто иной, как прообраз деспота, властвующего над людьми на земле», – утверждал Шелли.

«Королева Мэб» – одна из первых попыток искусства проникнуть в сущность социальной и моральной природы человеческих отношений. Девятнадцатилетний Шелли в философских примечаниях к поэме утверждает, что единственным богатством является труд человека: «Если бы горы были из золота, а долины из серебра, мир не стал бы богаче ни на одно хлебное зернышко!»

Высказав идею утопического коммунизма о равном распределении, Шелли тут же оговаривается, и оговорка эта весьма примечательна: «Я не буду оскорблять здравого смысла, настаивая на доктрине о естественном равенстве людей. Вопрос поставлен не о желательности, но о его практической осуществимости; насколько оно практически осуществимо, настолько оно желательно. То состояние человеческого общества, которое более всего приближается к равному распределению в нем благ, должно быть предпочтено». Так, трезво оценивая желаемое и возможное, Шелли, опираясь на Годвина, развивает идеи «Политической справедливости».

О, сколько сельских Мильтонов в глуши
Растратило без слов свои порывы
На изнурительный поденный труд!
О, сколько раз ремесленник Катон,
Изготовляя гвозди и булавки,
Терял навеки свой гражданский пыл!
И не один Ньютон смотрел на звезды,
Алмазами усыпавшие бездну,
Но видел в них лишь блестки мишуры,
Дающей свет его родной деревне!