История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)

Очевидно, обязательным атрибутом его романтического предприятия должна была стать буря. И действительно, двадцать восемь часов кряду их суденышко швыряло с такой силой, что, казалось, души обессиленных пассажиров вот-вот сорвутся, как осенние листья и их крошечная стайка затеряется в ревущем хаосе. Вероятно, воспоминание об этом путешествии послужило впоследствии толчком к написанию «Видения моря».

Ночью двенадцатого февраля 1812 года Перси, Харриет и Элизабет наконец высадились в Дублине и утром устроились на квартире у торговца шерстью, на Сэквил-стрит. Это была одна из самых широких и красивых улиц города, начиналась она от реки Лиффи, пересекающей город с юга на север. Здесь жили пэры, кондитеры, парфюмеры, епископы, мясники, маклеры – об этом извещали таблички на фасадах. Старые меблированные дома соседствовали с современными отелями, рядом находились лавки, торгующие джином и виски. Напротив дома, где поселились Шелли, было место сбора разносчиков угля; грязные, оборванные, они с самого раннего утра толпились на маленькой площадке возле старой кирпичной стены, так что в окна к Шелли постоянно доносились крики и ругань.

По количеству нищих Дублин занимал одно из первых мест среди всех европейских городов. «До сих пор я не представлял себе, в какой нищете могут жить люди, – писал Шелли Годвину, – в узких улочках Дублина гнездятся тысячи бедняков – сплошная масса копошащейся грязи! Какой огонь зажигает во мне подобное зрелище и сколько силы придает оно моим стараниям научить добру тех, кто низводит своих близких до состояния худшего, чем смерть». А в письме к мисс Хитченер он восклицал: «Я – даже я, слабый, молодой, без денег, попытаюсь организовать в этой стране общество мира и любви… О, может быть я буду удачлив в качестве апостола этой единственно истинной религии, религии филантропии». Это письмо написано так страстно, что местами оно звучит как белый стих. Потом некоторые строки из него почти без изменения вошли в поэму «Королева Мэб» и стихи «К Ирландии».

Через десять дней после прибытия Шелли в Дублин было отпечатано 1500 экземпляров его «Обращения». Оно предназначалось главным образом для ирландских простолюдинов, для тех, кого «пьянство и тяжкий труд превращали в нечто неодушевленное». Шелли намеренно облегчил стиль своего памфлета. «Быть может, простое изложение нравственных истин, приспособленное к их пониманию, – делился он с Годвином, – произведет самое лучшее действие». Один экземпляр «Обращения» Шелли отправил Годвину, другой – отцу, несколько десятков экземпляров были разосланы в многочисленные таверны Дублина.

Распространением памфлета занимался больше всего слуга Шелли, ирландец Даниэль, или, как его называли, Дэн.

Сам Шелли и его послушная Харриет, стоя на балконе своей квартиры, ожидали пока появится «подходящий на вид человек», и бросали ему брошюру с текстом «Обращения» или бродили по улицам и незаметно подбрасывали их встречным. «Я едва не умирала от смеха, когда мы это делали, – вспоминала Харриет, – а Перси принимал все всерьез». Таким образом в течение марта они распространили почти весь небольшой тираж.

«“Обращение” произвело в Дублине большую сенсацию, но никто не пытается привлечь нас к ответственности», – восклицал Шелли в письме своему учителю. которого он постоянно держал в курсе своих дел и планов. Но Годвин не разделял его энтузиазма и с неодобрением относился к стремлению немедленно публиковать свои работы. «Уверяю Вас, что никогда не напишу и не обнародую ничего такого, что не побуждало бы к добру, и, следовательно, если мои сочинения вообще оказывают какое-либо воздействие, то это воздействие доброе», – оправдывался он перед учителем.

Годвин напоминал Шелли, что основной принцип «Политической справедливости» – улучшение общества путем просвещения, и обвинял его в желании «разжечь пламя мятежа и войны». «Шелли, – восклицал он, – Вы готовите кровавую бойню! Если Ваша деятельность окажет влияние, то последствия будут ужасны и результатом Вашей ошибки станут несчастья и преждевременная смерть сотен людей. Пусть ложный стыд не помешает Вам отступить. От всего сердца хочу, чтобы Вы немедленно вернулись в Лондон». «По-моему, – отвечал Перси, – моя брошюра ни в малейшей степени не призывает к насилию. Я так настойчиво, даже ценой повторений, твержу о мирных средствах, что каждый воитель и мятежник, прежде чем стать таковым, будет вынужден отвергнуть почти все мои положения и, таким образом, снимет с меня ответственность за то, что он им стал».

Весной 1812 года Шелли обдумывал содержание плаката, который собирался расклеить на стенах общественных зданий Дублина. Примером ему служили частые в эпоху Французской революции «Декларации прав». Он, конечно, знал о «Декларации прав человека и гражданина» – основном программном документе, принятом Учредительным собранием в августе 1789 года, и о другой, более демократической декларации якобинцев 1793 года. И этим своим начинанием он тоже немедленно поделился с Годвином: «Я предлагаю создать в Ирландии Филантропическую ассоциацию, это, как мне кажется, не только не противоречит принципам “Политической справедливости”, но в точности им соответствует». Шелли считал, что «любое число людей, встречаясь во имя человеколюбия, может в дружеской дискуссии выяснить как те вопросы, по которым они расходятся, так и те, в которых они согласны, и, поверяя спорные вопросы разумом, достигнуть единогласия». «Можно бы, вероятно, создать подобные общества по всей Англии и, таким образом, осуществить мирную революцию», – мечтал Шелли. В этом же «Обращении» он излагает свои взгляды на Французскую революцию. По его мнению, не переменившемуся до конца жизни, она привела ко множеству бедствий, потому что доктрины свободы и филантропии были поняты ее деятелями поверхностно. Вольтер мстил королям, Руссо вдохновляли опасные страсти, а Гельвеций и Кондорсе были не слишком последовательными. В результате народ оказался втянутым в революцию прежде, чем подготовился к ней морально и духовно. Шелли утверждал, что сама революция восприняла некоторые пороки тирании, прежде всего – насилие, и что философы, подобные Годвину, а также союзы сторонников бескровной борьбы могли бы привести Французскую революцию к абсолютному успеху. Спустя восемь лет он выскажет те же мысли в своей статье «Философский взгляд на реформу». Шелли тяжело переживал крушение Великой Французской революции. На его глазах на месте рухнувшей Французской республики выросла устрашающая всех наполеоновская Империя. К 1812 году вся Европа – от Рейна до Эльбы, от берегов Немецкого моря до Адриатики – в той или иной форме подчинялась французскому господству. «Маленький капрал, опьяненный своим величием», наделял своих генералов и министров титулами герцогов, графов, маркизов.

«У меня хватит тронов, чтобы раздавать их всем, кому мне заблагорассудится», – кичливо восклицал Наполеон. А его почти 600-тысячная армия в это время стояла у русской границы.

Однако в отличие от Вордсворта, Кольриджа и особенно Саути Шелли не переставал верить в возможность осуществить высший этический закон – равное благополучие для всех. Он никогда не подвергал сомнению необходимость революционного переустройства всего общества, переустройства «до основания, со всеми воздвигнутыми на его основе правилами и установлениями». Правда, этому, он полагал, должно предшествовать долгое и кропотливое воспитание народа в духе разума и бескорыстия.

Политические воззрения Шелли как бы отражают его натуру – пылкую, искреннюю, увлекающуюся и не всегда последовательную. Он чувствовал либеральную ограниченность воззрений французских просветителей, мечтал о счастье для всех людей, и его гуманизм не мог смириться с необходимостью пролития крови. Но, признавая просвещение и моральное перерождение людей необходимым условием социального переустройства, он не мог пассивно ждать его результатов. Нетерпение сердца заставляло его ускорять этот процесс – он искренне верил в то, что сможет увидеть его результаты. Порой наивными кажутся нам эти представления, да и могли ли они быть иными у юного поэта и философа. Современная ему эпоха, как и последующие, не знала пути к справедливости и равенству, но вера и энтузиазм поэта, способность почувствовать боль обездоленных и угнетенных не могут не вызвать понимания и симпатии.

19

28 февраля в дублинском театре состоялся общий митинг друзей католической эмансипации. К собравшимся обратился один из ветеранов этого движения и наиболее выдающийся оратор тех дней Даниэль О'Кеннал.

Лондонский «Морнинг кроникл» поместил отчет об этом вечере, в котором сообщалось, что «театр великолепно иллюминирован, разодетые люди заполнили ложи». Когда наконец была принята резолюция, встал приглашенный организаторами английский радикал Перси Биши Шелли и говорил более часа. Потом в шести отчетах об этом собрании излагалась его речь. Все газеты сообщили, что молодой миловидный англичанин собирается посвятить себя делу освобождения Ирландии, осуждает жестокость Англии, сожалеет о равнодушии принца-регента и говорит, что отмена Унии с политической и религиозной точки зрения даже более важна, чем эмансипация католиков. Речь Шелли обратила на себя внимание не только своим содержанием, но и стилем. Главный судья Ирландии барон Булф вспоминал: «Оратор произносил каждую фразу медленно, потом делал паузу, как бы давая себе время для обдумывания следующей. Вся его речь казалась на первый взгляд набором несвязанных между собой афоризмов». Сам Шелли был недоволен и своей речью, и всем тем, что происходило в театре в тот вечер.

Собрание вели представители ирландской католической аристократии, которые отнюдь не стремились добиться независимости путем роспуска Унии с Англией. Шелли Писал мисс Хитченер: «Мне не нравятся католики-аристократы, их нетерпимость можно сравнить только с нетерпимостью и злобой самого принца».

Через неделю в английской прессе появились две хвалебные статьи, одна из них принадлежала перу Ли Хента: «Ирландия должна быть благодарна этому джентльмену за то, что на ее земле и во имя ее блага он начал свой священный труд, направленный на духовное возрождение человечества. Мистер Шелли пришел в Ирландию, дабы доказать, что в его собственной стране есть сердца, не очерствевшие за шесть сотен лет беззакония, и что дух свободы, несущий успокоение и благоденствие, все еще жив в Англии, это он, дух свободы, сумел достигнуть скромной хижины ирландского крестьянина». В то же время правящие круги были недовольны, Дублинский журнал – правительственный орган Ирландии – опубликовал негодующие письма. Шелли прямо назвали политическим авантюристом.

Однако политический авантюризм не был присущ Шелли. А подвиг его на эту экспедицию в Ирландию тот безграничный, высочайшего накала альтруизм, который всю жизнь выделял его среди всех окружающих. Его порыв был несоизмерим с реальными возможностями. Вскоре Шелли и сам признался в письме Годвину: «…Кажется, я взялся за дело непосильное, слишком ограничен мой опыт…»

Вскоре Шелли делится своими сомнениями с Элизабет Хитченер: «С Ассоциацией дело продвигается медленно, и я боюсь, что создать ее не удастся. Предрассудки ирландцев так сильны, что меня чаще ненавидят как безбожника, чем любят как поборника свободы. Но, по крайней мере, я здесь все-таки был услышан и кое-кого разбудил».

Каждый день был до отказа заполнен работой среди бедняков и студентов, писанием листовок, но, несмотря на это, Шелли все больше томился своим пребыванием в Дублине. Он считал, что если его пропагандистская деятельность и приносит плоды, то уж слишком скудные. «Я разочарован результатами своих усилий, но ни на минуту не сомневаюсь в том, что прав по сути», – жаловался он мисс Хитченер. Покидая Ирландию, Шелли умолял ее немедленно присоединиться к ним в Уэльсе. Шелли мечтал собрать вокруг себя, может быть, даже под одной крышей, единомышленников, «просвещенных и мудрых», – прежде всего Годвина и Элизабет Хитченер.

Прощаясь с Дублином, Перси и Харриет отправились еще раз поклониться праху великого ирландца Джонатана Свифта, который покоился в кафедральном соборе св. Патрика. С этого же месяц назад они начали свое паломничество в Ирландию. Торжественно, как клятву, прочел Перси надпись на могиле писателя: «Здесь покоится тело Джонатана Свифта, декана этой кафедральной церкви. И суровое негодование уже не раздирает здесь его сердце. Пройди, путник, и подражай, если можешь, тому, кто ревностно боролся за дело мужественной свободы».

Глава III

1

В первых числах апреля 1812 года Шелли в сопровождении слуги-ирландца Даниэля покинул «Изумрудный остров». Они проехали весь Северный Уэльс, но не нашли для себя ни одного подходящего дома. Еще из Дублина Шелли писал Годвину, что мечтает встретиться с ним впервые именно в Северном Уэльсе: «Ваши мудрые наставления слились бы тогда в моей душе со зрелищем Природы, где она предстает во всей своей прекрасной простоте и великолепии, и так запомнились бы навек».

Где бы ни появлялись юные путешественники, они везде попадали под надзор полиции как опасные радикалы. В середине апреля им удалось обосноваться в Южном Уэльсе на деньги, присланные дядей, довольно дешево арендовав поместье со старинным домом, службами, участком пахотной земли и леса, но распоряжаться хозяйством они не могли, да и не хотели, и это явилось не единственной, но одной из главных причин нового переселения.

На этот раз Перси и Харриет решили перебраться с юга Уэльса на самый север Девоншира. Опять начались поиски жилья, в результате которых в середине июля Шелли поселились в северной части Уэльса, в деревне на самом берегу моря, неподалеку от Долины Камней, как раз то, о чем они мечтали, возвращаясь из Дублина. Деревушка Тэниролл состояла из нескольких десятков домиков под соломенными крышами, со стенами, увитыми розами и цветущими миртами. Семейство Шелли привлекло к себе внимание прежде всего таинственными железными сундуками, которые перетаскивали из экипажа в дом: трое мужчин с трудом их поднимали. «Дешевизна, красота природы и уединенность делают это место подходящим во всех отношениях, – сообщил Шелли Годвину. – У меня здешний ландшафт – горы и утесы, словно ограждающие тихую долину, куда, быть может, никогда не ворвется житейская суета, наивные нравы валийцев – неизменно вызывают мысли о Вас, Вашей жене, детях и еще одном моем друге; без всех вас мое представление о счастье не может быть полным… Единственно, что мне мешает настаивать на просьбе, столь дорогой моему сердцу, чтобы Вы приехали в этот прелестный приют и положили конец знакомству издалека, мешающему нашему полному сближению, – это совершенное отсутствие удобств, приемлемо ли оно при Вашем слабом здоровье? Наша хижина ничем не лучше других крестьянских жилищ. Я на практике следую Вашему учению и не стремлюсь ни к роскоши (которую ненавижу), ни к удовлетворению прихотей (которые презираю)».

Но Годвин все медлил с поездкой, зато «еще один друг», то есть Элизабет Хитченер, решила больше не откладывать встречу. Однажды в полдень долгожданная Бетси, как ласково называл ее Шелли, переступила порог «хижины». Поэт был счастлив. Первое впечатление Харриет было сдержанным, но вполне дружелюбным: «Я уверена, что, узнав Элизабет, нельзя ее не полюбить. У нее прекрасный характер, она смешлива, очень разговорчива, но вместе с тем много пишет. Ее внимание занимают вопросы, связанные исключительно с благом всего человечества». Появление этой женщины, с которой теперь Шелли был неразлучен, еще более распалило любопытство поселян. «Не слишком ли много тайн для одного семейства?» – думали они. Эти странные тяжелые сундуки; не менее 16 писем, отправляемых ежедневно молодым длинноволосым господином; его смешное ребячье пристрастие пускать бумажные кораблики; и самое необъяснимое – темные закупоренные бутылки и залитые воском и сургучом шкатулки, на каждой из которых была маленькая мачта с парусом, – эти странные предметы он по утрам зашвыривал в морс. Те, кому потом удавалось выловить их, узнали, что в шкатулках была запечатана «Декларация прав», а в бутылках – памфлет под названием «Дьявольское место». Таким образом Шелли надеялся избежать надзора полиции.

Другая попытка распространить «Декларацию» и «Обращение» оказалась не более удачной. Шелли послал для этой цели своего верного слугу-ирландца в ближайший город, но Дэн был слишком неуклюж и не представлял реальной опасности этого дела. Очень скоро им заинтересовалась полиция. Даниэль придумал нелепую историю о том, что встретил некоего господина в черном, который дал ему пять шиллингов и попросил раздать поселенцам эти бумаги. В этот же день в руки властей попало содержимое бутылок и шкатулок, которые Шелли доверял волнам.

Оказалось, что это те же самые бумаги, которые вез с собой Даниэль. Ирландец был отправлен на шесть месяцев в тюрьму. Но принимать какие-либо меры против сына одного из членов Парламента местные власти не решились.

Городскому клерку поручили написать и изложить суть дела министру внутренних дел лорду Сидмуту. Это письмо было написано, но пролежало в городских канцеляриях до 1870 года, пока его не извлекли из каких-то архивов. Зато лорд Сидмут получил из Линмауса несколько других донесений о поведении опасного бунтаря Шелли. Такое же сообщение получил министр почты от местного почтмейстера.

Незадолго до начала этой переписки Шелли отправил лорду Сидмуту свой протест против приговора, вынесенного Даниэлю Исааку Итону. Это послание написано так же остро и четко, как Ирландское воззвание. Шелли заказал отпечатать 1000 экземпляров этого письма и 29 июля разослал его разным лицам. Лорд Сидмут не мог, конечно, не сопоставить полученный им памфлет с теми документами, которые начали поступать из маленького городка.

Как ни жалко было изменять устоявшийся порядок жизни, но все обстоятельства снова требовали переезда. Шелли направился в Илфракомбер, но узнав, что за ним следует сыщик, он изменил маршрут и неожиданно появился у своих старых итонских знакомых в Свенси, на юге Уэльса. Городской клерк из Линмауса преследовать Шелли далее, чем до Свенси, не мог, и Перси наконец почувствовал свободу. Опять начались странствия – в долг, на деньги доброжелателей.

Ко всем прочим трудностям прибавилась еще необходимость сменить издателя. После возвращения Шелли из Дублина Стокдейл приостановил публикацию его сочинений, потребовав вперед часть денег. Шелли пришлось вступить в деловой контакт с новым издателем и книгопродавцом Томасом Хукемом. Хукем был молод и придерживался радикальных взглядов, так что ему Перси мог открыто признаться, что не собирается оставлять борьбу за свободу Ирландии.

2

Из Свенси Шелли перебрался на сто миль к северу, в деревню Тремадок. По его словам, эта часть Северного Уэльса величием превосходила все ранее виденное: вокруг горы, вздымающие вершины выше облаков, внизу – лесистые долины и темные озера, отражающие все оттенки и всю форму окрестного пейзажа.

Деревня Тремадок отделялась от моря дамбой. К 1812 году дамба была в основном закончена, остался только небольшой разрыв. Шелли, естественно, сразу же включился в помощь местным жителям и организовал денежную подписку в пользу строительства. Он первый пожертвовал на это 100 фунтов, несмотря на то что находился в таком затруднительном материальном положении, что в конце сентября 1812 года был даже арестован за долги, но в тюрьму, к счастью, не попал, потому что два его новых друга, о которых мы знаем очень немного, Джон Уильямс и доктор Уильямс Робертс, поручились за него и внесли залог.

Однако, судя по письмам, Шелли скоро стал тяготиться своей слишком бурной деятельностью по строительству дамбы.

Вместе с Харриет и Элизабет Хитченер он на время уезжает из Тремадока в Лондон, где юные супруги предвкушают первую встречу с Годвином. С не меньшим нетерпением и любопытством ожидали этой встречи и в маленьком домике, примыкавшем к книжной лавке на Скиннер-стрит. Все семейство было в сборе. Сам Уильям Годвин оказался коренастым приземистым пятидесятилетним господином весьма унылого вида – высокий лоб, большой длинный нос, проницательный взгляд глубокосидящих глаз, медленные неловкие движения, невыразительный тонкий голос, старомодная одежда – как всегда, что-то темное и долгополое.

Лэм, познакомившись с мистером Годвином, шутя сказал одному из приятелей: «По громкой славе Годвина можно вообразить, что это какой-нибудь великан, способный свергнуть Юпитер с небес. Отнюдь нет, обычный человек, среднего роста. И слава богу, ни рогов, ни копыт, как представляют его враги якобинцев…» Может быть, что-то в этом роде подумал и Перси в первый момент встречи с учителем. Рядом с мужем миссис Годвин выглядела поистине величественной – полная, статная в парадном черном платье, шуршащем при каждом движении, она близоруко щурилась и надменно улыбалась. Молодое поколение – две прелестные девушки – Джейн Клермонт и Фанни Имлей и десятилетний Уильям Годвин, единственный ребенок от второго брака, – шумно радовалось приезду гостей.

Через несколько дней за обедом незаметно появилась только что вернувшаяся любимица Годвина Мери, она долго гостила у друзей в Шотландии. По-видимому, ни худенькая белокурая четырнадцатилетняя девочка, ни юный Перси почти не заметили друг друга в эту первую встречу.

Все шесть недель, проведенные в Лондоне, Годвин и Шелли были неразлучны. Сидя в темном тесном кабинете Годвина, они часами беседовали об отношениях духа и материи, о немецкой литературе, о роли духовенства и многом другом. Шелли привез на суд учителя часть первой большой поэмы «Королева Мэб», над которой он сейчас работал, и теперь замысел этой поэмы стал одной из основных тем их разговоров.

Когда осенний Лондон несколько прояснялся, друзья продолжали свои бесконечные разговоры где-нибудь на улице или садовой скамейке. Иногда Харриет набиралась смелости и организовывала званый обед, и тогда Годвины появлялись в отеле, где жили Шелли.

Вечером пятого ноября – в день, когда во всей Англии в память порохового заговора, едва не приведшего к разрушению здания Парламента, лопаются петарды, – чета Шелли была у Годвинов. После чая маленький Уильям заявил, что пойдет к своему приятелю Ньютону пускать фейерверк. Услышав о фейерверках, Перси тут же оторвался от очередного философского диспута. В нем пробудился алхимик из Филд-плейса, и он несколько смущенно предложил Уильяму отправиться вместе. После фейерверка приятель Уильяма, пришедший в восторг от Шелли, с которым так интересно было играть и который знал множество необыкновенных историй, повел его к своим родителям. Они оказались очень симпатичными людьми. Мистер Ньютон был увлечен множеством теорий, каждую из которых старался применить на практике. Например, он считал, что люди, переселяясь понемногу из жарких стран, где они первоначально жили, к северу, усваивали привычки, которые противоречат природе и от которых происходят все болезни. Одна из таких дурных привычек – одежда, и мистер Ньютон приучил своих детей ходить дома совершенно голыми. Еще более вредная привычка – есть мясо; вся семья строго придерживалась вегетарианства. Мистер Ньютон уверял, что историю Прометея следует рассматривать как вегетарианский миф: «Прометей, то есть человечество, изобретает огонь и, следовательно, поваренное искусство, и сразу же коршун начинает терзать его печень – ассоциация более чем ясная». Шелли с восторгом вторил его рассуждениям: «Человек не похож ни на одно плотоядное животное, у него нет когтей, чтобы захватывать добычу. По устройству зубов он должен питаться овощами и плодами, мясная пища для него – яд». Шелли сделался своим человеком в доме Ньютонов. Все пятеро ребятишек придумывали самые невероятные уловки, чтобы подольше задержать его в детской.

3

Проведя год в Йорке, Томас Джефферсон Хогг совершенно примирился с родителями и вернулся в Лондон продолжать свое юридическое образование. Однажды, в начале ноября, вечером, Хогг устроился с книгой в удобном кресле рядом с кипящим чайником, но вдруг услышал дикий стук в наружную дверь, и в комнату ворвался Шелли. Никто, кроме Шелли, не влетал так стремительно, словно какие-то воздушные вихри его втолкнули в дверь.

– Я узнал адрес у твоего патрона. Он меня принял за разбойника, ха-ха-ха, и не хотел мне его давать.

И на одном дыханье:

– Я был в Ирландии, поехал проповедовать гуманность и помогать католикам… Потом вернулись в Уэльс, чудо какая дикая страна! Харриет здорова, мы ждем ребенка. Ты читал Беркли? Я читаю Гельвеция. Суховато. С нами живет Элизабет Хитченер, ужасная женщина, но через два дня уезжает.

– Как? Сестра вашей души? – сумел наконец вставить Хогг.

– Теперь я называю ее по-другому – рыжим Демоном. Хитрое, глупое, уродливое мужеподобное чудовище, никогда так не удивлялся своей глупости и плохому вкусу, как теперь, она уже четыре месяца живет у нас.