Монастырские

Старик улыбнулся:

– Как любила говорить моя покойная бабушка: всё может быть. Может, и гложет, а может, и поможет. Бывает, с коня сигают, а бывает, и на коне летают.

– А слепым тебя, дед Игнатий, почему называют? Ведь я замечаю, ты не совсем слепой. Что-то же видишь.

– А со слепого спроса меньше, Антон. А тем более, когда лютуют вокруг звери красные…

Он открыл псалтирь, достал заложенный внутри пожелтевший лист, протянул Антону:

– Ну-ка, читай….

– «Многими тяжкими грехами осквернился народ наш в недобрые годины мятежного лихолетия и смуты: бунт и измена, пролитие крови и братоубийство, безбожие и осатанение, богохульство и кощунство, разбой и лихоимство, зависть и хищение, блуд и растление, празднолюбие и празднословие. Осмердела земля наша, зачумлён воздух, омрачается свет солнечный гноем ран души нашей. Не по слабости только, но и по гибельному обольщению согрешил пред Богом народ наш, ибо открыл уши свои ложным и тлетворным учениям сынов тьмы, отвернулся от Бога и поклонился идолам… Люди русские, православные! Явите силу покаяния, возвеличьте Святую Русь делом, словом и мыслью, отвергните соблазны антихристовы…»

– Странно, что за это его не расстреляли, ему просто повезло, – сказал Игорь.

– Это, Игорь, называется по-другому. Это милость Божья, хранил Господь милосердный владыку. И по сей день хранит. И происходит это, как в народе говорят, не без участия самого Сталина. Сказывают, не один раз обращался бывший учитель к своему ученику, и письма ему писал. И вождь не отказывал. Даже если просил священников освободить, тоже помогал. Не раз арестовывали архиепископа, но вмешивался Сталин, запрещал трогать своего учителя. Вот такие дивные дела. Поэтому и направим стопы в Киев.

6.

– Товарищ секретарь. К вам просятся на приём странные люди.

– И в чём их странность? Надо выяснить, кто они, откуда, а потом ко мне с докладами входить.

– Трое из них дети, а старик без документов. Говорят, из Красного Восхода, который сожгли.

– Из Красного Восхода?

Секретарь обкома, Пономарёв Валерий Витальевич, поднялся и взглянул на вошедшую. Женщина стояла навытяжку, и было заметно, как испарина проступила на её лбу. Пономарёв понимал, что его «дура-секретарша», как он про себя называл свою подчинённую, испугалась – «а вдруг сделала-сказала что-то не так». Работать в обкоме партии – дело ответственное. За каждое неправильное слово можно быть строго наказанным или даже под статью угодить. Но сейчас Валерий Витальевич сам не знал, что делать или что говорить. Про сёла Красный Восход и Знаменку в области знали все. Но вслух не говорили о судьбе пропавших, убитых и сожжённых три года назад. Потому что их как бы теперь больше и не было. На месте страшных селений соорудили водохранилище, привезли для этого угрюмых людей в тюремных робах, а когда работы были закончены, трудников-арестантов тут же и расстреляли.

– Ты вот что, Надежда… А…

Он замолчал и вопросительно взглянул на секретаря. Она отвела взгляд, её лицо было красным.

– Тебе, кажется, жарко, а, Надежда? И что ж тебе так жарко, вон, за окном зима, а ты…Но да ладно, ладно.

Он хмыкнул в усы, и поймал себя на том, что подражает товарищу Сталину. Взглянул на портрет вождя на стене, расправил плечи. Вспомнил, что его делегировали в Москву на 17 съезд ВКП(б). Это была, конечно, честь. Но ходили смутные слухи вокруг предстоящего съезда, и что-то тревожное было во всей этой атмосфере, это чувствовал секретарь обкома. В политической жизни он был опытен и имел, как он думал о себе, чутьё. И вот теперь это чутьё не давало ему ощущения спокойствия от предстоящей поездки в Москву.

Он ещё раз хмыкнул:

– Значит, так, а пусть эти странные люди зайдут. А ты, Надежда, проверь ещё раз, все ли бумаги на мою командировку готовы. Ну, веди гостей.

– Гражданин начальник, помогите нам с документами, нам нужно попасть в Киев, по очень важному делу. Там у нас есть близкий человек.

– А что там у вас за человек в Киеве? – Валерий Витальевич с интересом разглядывал старика в лаптях, с котомкой.

Старик молчал.

– Ну? Что же ты молчишь, дед? Слушай, а у тебя в роду бурлаков не было случайно? Это не с твоего бати Репин бурлаков писал?

– У меня, гражданин начальник, в роду крестьяне, а в знакомых – монахи. И среди монахов есть такие, которые к самому царю вхожи.

– Чего-чего? Что плетёшь-то? Царя твоего давно расстреляли.

– Того – расстреляли. А новый царь жив. А то, что он царь, он сам так себя и называет. Об этом у его матери Екатерины можете спросить. Мать его спрашивает: «Как же тебя, сынок, величать теперь?» А он ей: «Царь я – всея Руси». А мать плачет: «О, сын мой, лучше бы ты священником стал». А говорит она так потому, что учился её сын в Тифлисской духовной семинарии. И мечтала она видеть в своём сыне служителя церкви. Да сын пошёл другой дорогой. Это о нём Ленин сказал: «Верной дорогой идёшь, товарищ!» Но хоть и направил стопы свои на иную стезю, а семинарию и учителя своего духовного до сих пор помнит. Вот к этому учителю-монаху нам и нужно попасть.

– О. Вон ты о чём.

Валерий Витальевич молча ходил по кабинету.

– А как звать твоего монаха? – сказал он и подумал, что уже знает, чьё имя сейчас услышит.

– Архиепископ Антоний, в мантии Димитрий, из княжеского рода Абашидзе.

Валерий Витальевич качнул головой, не удивился. Ну вот. Так он и знал.

– А ты знаешь, дед, повезло тебе. Потому что я уже много лет сам хочу увидеть этого монаха. И поклониться ему в ноги. Спас он моего отца. Отец мой служил на линкоре «Святой Пантелеимон», и вот… Однажды прибыл к ним простым корабельным священником этот самый, о котором ты сейчас говорил, архиепископ Димитрий. По собственному желанию он ушёл временно со своей высокой церковной работы, чтобы послужить Черноморскому флоту – на пользу Отечеству. Да-а… Было дело. Много мне батя про него рассказывал. Говорил, что это человек высокого духа. И он участвовал во всех походах флота. Пользовался среди матросов и офицеров огромным уважением. После прихода в Крым Красной Армии власть приговорила к расстрелу и Абашидзе, и других с этого броненосца, всех, кто не сумел или не захотел покинуть Крым. Должны были расстрелять и моего отца. Но произошло чудо. Сначала – с Абашидзе. Ему, как рассказывают в народе, жизнь сохранил сам Сталин. Отпустили в итоге Абашидзе! А потом случилось уже чудо и для других людей с этого броненосца. Остался жив мой отец, остались живы и те, кого вместе с ним и с Абашидзе намеревались расстрелять. Говорят, архиепископ за них просил своего ученика Джугашвили. В нашей семье почитают Абашидзе.

Он помолчал, раздумывая. Сказал после паузы:

– И теперь, как я понимаю, мне судьба даёт возможность его увидеть… Я помогу вам его увидеть. Вместе и двинемся в путь.

– Так я поэтому к тебе, начальник, и пришёл. Я знал твою историю. Монахиня мне одна рассказывала, что есть такой секретарь партии, отца которого Сталин помиловал по просьбе владыки Димитрия. Вот я и подумал, что ты хранишь в сердце добрую память об этом человеке. И не откажешь в помощи.

– Так и ты, учти, дед, за меня слово замолвишь, чтобы пустили меня к монаху, не посмотрели на мою партийность.

7.

– Товарищ Сталин. Всё подготовлено. Вот документы.

Сталин мельком взглянул на аккуратно разложенные бумаги, хмыкнул. Медленно прошёлся по кабинету, подошёл к окну. Вид открывался величественный. Больше всего Сталин любил смотреть не вниз, не туда, где можно было увидеть здания, людей, землю, а вверх, где сияло на синем небосклоне солнце, или просто слепил белый свет и кружили снежинки. Вот как сейчас. Сталин курил трубку и думал.

Он думал о том, что хочет обратно в юность, в духовную семинарию, которую когда-то так ненавидел за её железные порядки и палочную дисциплину, а теперь вспоминает без неприязни и почти с ностальгией.

Он думал о Боге. Да, не исключено, в иных мирах и высотах Кто-то есть. (Не зря всю жизнь мать об этом твердила. Мечтала видеть сына епископом. Расстраивалась, что сын не пошёл по церковной стезе.) И этот Кто-то всё видит и слышит. Но об этом, однако, то и дело забывалось. Или Бог прятался от вождя, или сам Сталин прятался, как когда-то в детстве. «Выходи, выходи, я тебя вижу. – А я тебя не вижу!» Так кричали друг другу дети. И так теперь Сталин кричит Богу в снах. Он, маленький мальчик, бегает с завязанными глазами по закрытому серому двору между высокими глухими стенами и кричит невидимому Богу: «А я Тебя не вижу!» И слышит в ответ: «А Я тебя вижу». И тогда ребёнок поднимает, наконец, голову, и видит синее небо. И на этом сон обрывался. Чтобы через месяц-два присниться вновь. И вот, это небо, именно небо, оно больше всего напоминало Сталину о Боге.

О том, что Бог есть, маленький Иосиф впервые задумался в раннем детстве, когда оказался при смерти в один из страшных дней очередного буйства пьяного отца. Иосиф помнит, как ввалился отец, зверь-зверем, в дом. Как кричала мать, когда отец бил её. Не пожалел и сына, кинувшегося под ноги зверю. Сын хотел защитить маму. На голову мальчика обрушились удары, он потерял сознание. Никто не надеялся, что после тяжёлой травмы головы ребёнок останется жить. «Если и выживет, то дурачком будет», – шептались соседки. Но набожная мать Иосифа горячо молилась у постели сына, и однажды упоминаемый в её молитвах Христос пришёл к умирающему ребёнку: «Живи, малыш. Но помни, не то важно, сколько лет проживёт человек на земле, а важно иное…» – «А что же важно?» – подумал мальчик.

На этот вопрос получил он ответ уже наяву, от матери: «Жизнь дана для того, чтобы подготовить душу к встрече с Богом».

Он всё стоял у окна и курил. За спиной было тихо.

– А что у нас там со священниками делается?

– Всё в порядке, товарищ Сталин. Уничтожено уже очень много.

– Да?

Он повернулся и взглянул на секретаря.