Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

– Твой красавец, значить. И тебе он жалок, значить. А этот-то… что лохматый так и не жалок? – И как начала его песочить: – Что ж, не так она его рожала, чтолича, как твоя? Не так он у нее сиську сосал, как твой? – И пошла, и по-ошла! Она ж острая на язык была: – Да чтоб тебя за эти слова!..

И что ж она на него только ни обрушила! А он постоял, постоял, молча посмотрел так-то на мамку да повернулся и ушел. А наш хозяин Владимир Иванович слышал все это да как начал хохотать:

– Дуняш, это ж мировой судья! Что ж ты так с мировым-то…

– Да черт с ним, что он мировой! Такие слова обидные и матери выпалить!

Никак мамка не успокоится, а Владимир Иванович все смеется:

– Ну, молодец! Ну, отутюжила мирового!

Вот так-то и началася война. Прошла неделя, может, и две, как-то прибегають девки и кричать:

– Раненых на вокзал привезли!

Как пустилися мы к железной дороге!.. А там и вправду их из вагонов выгружають, и кто побогаче, уже подарки нясуть, гостинцы разные… Ну, а через месяц уж столько раненых привозить стали, что хоть цельный день встречай.

Взяли на фронт и нашего хозяина. Пришли и на фабрику какие-то мужики, навесили на палатки, где пенька хранилася, большие замки, печати нашлёпали, а нас домой отправили. Пришла я, рассказала все мамке, а она и говорить:

– Ладно, проживем как-нибудь. Вон, бараки для солдат уже строють, шшепок оттудова с Динкой навозите, так больше барыша будить.

И начали мы топливом запасаться. Бывало, как подъедешь к баракам, как навалишь этих шшепок!.. А если плотник добрый попадется, как отрубить тебе шшепку здо-оровенную!.. а мы ее – на санки да домой. Съездим и раз, и другой, третий… цельный двор этих шшепок натаскали. Во благодать-то! Кинешь ее в печку, а она как вспыхнить, как затрешшыть!.. Но мы их по чём зря не жгли, больше кылками топилися, из сосонника по-омногу их натаскивали. Как только начнуть елки осыпаться, вот тут и лови момент! Граблями наскребешь, в постилку натаскаешь, завяжешь, ляжешь потом на спину, голову подсунешь под узел, вот и катаешься по земле, чтоб подняться. Наконец, бочком как-нибудь приноровишься, р-раз, встал и-и побежал! Да наперегонки друг с другом, чтоб еще успеть сходить, подруга-то вон сколько постилок принесла, надо и мне…

А за Рясником буркАла[38 - Глубокий овраг, заросший травой.] был глу-убокий, должно с дом пятиэтажный, и к нему мужики на ночлег лошадей гоняли. За лето так он просыхал, что, бывало, идешь возле, а трава под ногами аж хрустить. И вот мужики-то сидять там ночами, цыгарки курють, да видать и бросють какую, буркала этот и загорись. Зашумять по деревне: буркала горять, тушить надо! А кому? Да собяруть нас таких-то… девчонок, ребят, мы и носим воду, заливаем, увидишь где огонек пробивается, да и плеснешь на него.

Да нет, тогда еще не знали, что это – торф и что им топиться можно. Это уже потом, через много лет его обызрели и стали в печках жечь, а тогда еще и понятия не имели.

А о бараках вот еще что помню. Выстроили их тогда на Ряснике неподалёку от нас и сразу стали в них солдат пригонять. Сначала они вольные были, в любой конец входи-выходи, вот мы и бегали туда, белье солдатам стирали. Выстираешь, они и заплатють. Хорошо было! Но случалось и так: выстираешь, принесешь, а солдат уже на фронт угнали. И еще ходили туда по помои, свинью ими кормили. Тогда же столовых еще не было, и солдаты на кухню с котелками бегали. Поедять, понесуть к ручью мыть, а мы уже с ведрами стоим, ждем. Возьмешь у него котелок, остатки себе выльешь, а котелок помоешь. И еда у солдат вначале хорошая была, даже куски мяса попадалися, но потом стало все хуже, хуже и дело до гороха и чечевицы дошло.

К зиме обнесли эти бараки проволкой и нас туда уже не пускали, но солдаты все равно выносили нам свои котелки, потому что где зря выливать им остатки не разрешали. Потом дисциплина становилася все круче, круче, натянули еще один ряд проволки и даже розги стали применять. Бывало, как прибягим утром и видим: нясуть эти розги и ставють в бочку с водой.

Зачем?

Да вымачивать. Этими розгами одного солдата даже насмерть засекли.

А так дело было: назначили его на фронт, а он и ушел ночью к родным попрощаться, деревня-то его недалеко была. Потом и засекли… и даже памятник ему потом после революции поставили, и написали, что, мол, розгами был засечен за то-то и то-то.