Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

– Да совестно мне, Иван Иванович, у меня ж и так долгов-то…

– Ничего, приходи.

И вот пошла раз мамка к нему под праздник, а он и надавал ей и муки белой куль, и дрожжей, масла, гостинцев разных для нас, мамка раскрыла было рот, а он:

– Ну ладно, Дуняш, ладно… – А сам шу-умить с приказчиком нарочно, чтоб отец не заметил, тот-то стро-огий был и долги в книгу обязательно записывал. – Спасибо тебе, Дуняш, спасибо.

Да бярёть долговую книгу и-и раз… зачеркнул в ней долг. Добрый был человек Иван Иванович, хороший, да и жена его, Людмила Васильевна, она хоть и помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих детей у неё не было, можить потому и любила меня, даже хотела к себе в дом прислугой взять, но мамка воспротивилася:

– Не, не отдам. У вас приказчиков молодых много, еще с пути собьють мою Маню.

– Да нет, мы строго будем.

– Ну-у, строго… Где ж за ними уследить!

Что мы делали на фабрике?

Да тогда на крупных фабриках из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей только отходы пеньковые обрабатывали, и называлися они лапами. Бывало, ходить по кругу лошадь и такой барабан с зубцами врашшаить, а ты стоишь, и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь, костра и мельчится. Дома-то, на мялке, костру так не разобьешь, не-ет, а вот на этом барабане… После него лапу эту трясешь, трясёшь и складываешь. Потом их прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили… А раз трясу я эти лапы, а тут и приходить Коля, сын Тихона Николаевича, нашего управляюшшего. Стал в сторонке и всё смотрить, смотрить на меня, а когда я чуть ослобонилася, подошел, взял за руки и говорить:

– Такие рученьки маленькие, а делают грязную работу.

Посмотрела я на него так-то… А его-то руки белые, мягкие, да и сам чистый, выхоленный. А во чужой!.. Вот и начал этот Коля приходить, как что, и вотон! Мамка, бывало, забяжить ко мне, приподнимить папуши, а там – груши, яблоки, а другой раз и котлетку принесёть или пирожок какой. Прознали про это наши ребяты фабричные и как начали его дразнить: в цыганчишшу, мол, влюбился, в цыганчишшу! Прямо прохода этому малому не давали, а он еще и скажить мне так-то:

– Маня, ну какая ж ты цыганка? Ты же такая красивая!

А отец-то этого Коли, управляюшшый Тихон Николаевич, такой простоватый был, добрый. Бывало… и не раз, дасть ему Иван Иванович Собакин деньги для рабочих, а он, видать, на нужды какие и растратить. Подойдёть срок нам платить, а у него и нечем, вот потом и гоняемся за ним. Прибягим в контору:

– Где Тихон Николаевич?

– В церковь пошел.

Пустимся и туда:

– Тихон Николаевич, деньги-то наши…

– Тьфу, сотаны! – Перекрестится: – И в божьем храме, окаянные, нашли, – Ну нет у меня денег, нет!

Но все ж выташшым сколько-то, хоть понемногу, но дасть.

Да что с ним стало, когда буржуев разгромили… То, что и с другими. Он же никуда не уехал и в такой бедности жил! Правда, не в Карачеве, а там-то, на Белой горе. Дочка с ним осталася, Марусей звали, и с Колей этим уж очень похожи они были. Когда их разорили, так вышла замуж, но вскорости померла, и как-то на базаре по обличью узнала я дочку её… это уже после войны последней было. Узнала, подошла к ней да говорю:

– Скажите мне, пожалуйста, ваша мать не Скорбилина Маруся?

– Да, – отвечаить.

– Как вы, – говорю, – похожи-то…

– Да что вы, тетя! Похожи… – Ну, она лицом-то похожа, но такая занУженая[28 - Неухоженная, слабая.]! И росточку-то… – Мама моя красавицей была.

– Да-а, милая, – говорю, – ты же, наверное, помнишь, как мама жила. Одна девочка в семье, выхоленная, вся в кружевах, её только на руках и носили… Ну да ладно, ты мне про братьев-то расскажи, их же трое было.

Она и начала:

– Виктор помер еще в двадцатом от голода и дизентерии, Вова теперь инженером в Крыму работаить, а вот Коля… – Тут и замялася. Ну, я и поняла, что он или за границу ушел, или его расстреляли. – А вот мама рано умерла…

Ну, ясное дело! Попасть в такую жизнь из той-то, в которой жила… Тихон Николаевич хоть и из образованных был, а обеспечить её, как раньше, уже не смог.

Опять про фабрику тебе? Да вроде всё уже рассказала…

А проработала я там зиму и пришла весна радостная. Тепло, зелень кругом! Бывало, бягим на работу с девчатами босичком легко, быстро! А выходили рано, часам к семи, и работали столько, сколько кому нужно, – натрясешь кон-другой, а потом и отдыхаешь. Поесть с собой брали, а иногда еще и булочку какую купишь или калач за копейку, а они хоть и не из белой муки были, но до чего ж вкусны! Наешься, завалишься в свой кон на папуши и поспишь, потом – опять работать, а когда с работы домой бяжишь, еще теплых булочек купишь.

И вот раз так-то прихожу домой, а у нас гости: дедушка, бабушка и дядя незнакомый молодой, красивый, да и мамка меня встречаить наряженая, причесаная. Встречаить и говорить:

– Ты, Маня, пойди, умойся, надень платьице почишше.

А я и спрашиваю:

– А кто этот дядя?

– Он, – говорить, – отцом вашим будить.

Захожу в чулАн[29 - Кладовка в коридоре.], а там уже сидить Динка с братцем и оба рявуть… Входить и мамка к нам, входить и говорить:

– Ну, как дети, будете звать отцом этого дядю?

А мы как дали в три голоса:

– Не бу-удем! Наш папка помер!

И вот так-то поглядела я на мамку, а она стоить как чужа-ая всеодно… ну совсем не наша! И думаю: куда ж наша-то девалася, тёпленькая, ласковая, а эта прямо королевна какая-то! Но тут вошла бабушка, запричитала:

– Что ж вы делаете, антихристы! Как же матери вашей прожить с этих пор одной-то? – А мы еще громче! Тогда она уговаривать стала: – Ну подумайте головой! Земли у вас много, хозяин на ней нужен. Да и вас к делу приучать надо, а то будете по фабрикам мыкаться. Крестьянское ли это дело по подёнкам бегать? – Нет, мы и слушать не хотим: какому-то дядьке отдать нашу мамку? – Ну, что с ними делать? – бабушка-то… и к мамке: – Не обрашшай на них внимания, дочка, поревуть-поревуть, да обойдуца.

Вошел и дедушка:

– Успокойтеся, дети, ничего мы еще не решили.

Притихли чуток, а мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили, потом она вернулася и говорить:

– Ладно, дети… Ни за кого я не пойду.

Да обняла нас с Динкой, посадила братца на руки, вытерла нам слезы, носы, прижалися мы к ней… И опять стала она такая тепленькая, своя!

И было это в субботу, а в воскресенье дедушка с бабушкой уезжали домой, и бабушка всё еще ворчала:

– Окаянные! Отбили счастье от матери!

А дедушка рассуждал: