Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

Прошла неделя, другая… Мать все ходила в трауре и нам наказывала: громко, мол, дети, не смейтеся и песни не кричите, а мы… Как выкатимся на улицу, так сразу обо всем и забыли, бегаем с подружками, играем, смеемся. Правда, песен не кричали, а крепко ж хоцца! И сообразили раз с Динкой… Был у нас неподалеку сосонничек, вот и собрали мы подруг, побежали с ними в этот сосонник и там-то уж так накричалися песен этих, так напелися! И на душе-то так легко стало, так радостно! Ну, а когда домой заявилися, то и вспомним, что папашки нетути, да и мать с соседкой сидять и плачуть. Помню, говорить мамке та:

– Да как-нибудь проживешь, Дунечка. Дети подрастуть, работать пойдуть…

А мать ей:

– Да разве ж я по том убиваюся, что не проживу, не прокормлю детей? Я по том плачу, что Тишечку своего ни-ког-да больше не увижу! Скучно мне без него, томно, места себе не нахожу. Хоть бы сейчас словечко одно от него услышать, хоть бы глазком одним глянуть!

А мы-то прибежали, песен накричавшись… Дети! В таком возрасте память короткая. Тогда-то мне седьмой год шел, должна же была сознавать, как мать скорбить, а я… Лишь бы только убежать куда, закружиться с Динкой и тут же забудем, заиграемся Вечером придем домой, да и заснем сразу, как убитые, а мать… А мать всю ночь и проплачить. Да так плачить всю ночь напролёт, что слезы аж на другой бок подушки протекуть.

Но горе, ни горе, а работать надо. Весна ж, нужно пахать, скородить, картошку сажать, вот мать с дедушкой и не уходили с огородов от зари и до зари. А раз так-то легли мы спать, только заснули… будить нас:

– Дети, вставайте! Скорей на улицу!

Выбежали мы, глянули!.. а по небу огненные гряды мечутся[22 - Комета Галлея пролетала в мае 1910 года.]. И такие страшные, что небо… аж как горить всеодно! Испугалися, захныкали, а дедушка отвел нас на огород, усадил на полушубок, сунул икону в руки и говорить:

– Молитеся, дети. Молитеся, может вас, невинных, Господь помилуить.

Сбилися мы в кучу на этом полушубке, плачем, причитаем:

– Господи, помилуй нас и сохрани! Господи, помилуй…

Очень страшно было. Но потом гряды эти стали удаляться, удаляться и опять стало темно, тихо. Привели нас в хату, стали укладываться и вдруг опять слышим:

– Караул! Горим!

Выбежали, а в конце улицы пожар! Да еще такой ветер поднялся, что снопы огненные прямо через несколько домов кидало. А крыши-то у всех соломенные!

Бросилися мы выносить из дому всё, кто что мог… Но пожар до нашей хаты не дошел, домов за десять от нас остановился и потом говорили, что приключился он от кометы, отскочил, мол, от неё кусок, да и попал на крышу соломенную.

А она, солома эта, и в жару без огня загорается, как порох. Кривушины как раз перед этим погорели, сразу огонь хату охватил, еле-еле сами успели выскочить, а скотина вся сгорела.

Ну да, бе-едствие в деревнях пожары были! Сейчас-то загорится одна, две хаты, да и всё, а тогда… Если десять, так это мало. Один год четыре раза наши Рясники горели! И вот ка-ак нашарахають пожары эти, так потом всё лето люди и спять одетые, а вешшы в подвал повынесуть. Ну а если большой пожар приключится, так и в подвале всё повыгорить. Потом и начнуть помаленьку обживаться…

Помогать, говоришь?

Да кто ж им помогал-то? Всё сами. Побираться чтолича пойдешь? Да и легкое ли это дело… побираться? Ну-ка, обхлопай ногами одну деревню, другую, третью?.. Останется лошаденка, вот и начнуть, как муравьи соображать. А я?.. Как же я-то три раза в своей жизни строилася? И ведь никто гроша ломаного не дал, всё своими шшапоточками только. Так-то, моя милая, лихо подкрадётся, так хочешь – пей, ешь вкусно, хочешь – наряжайся, а хочешь – стройся.

Был этот пожар, о котором рассказала, посреди недели, а в воскресенье пошли мы на погост к папашке. Пришли, а мамка как пала на могилку, как начала плакать!.. Ни-икак не могли унять. И тут подошла к ней женщина одна незнакомая и говорить:

– Что ж ты так убиваешься, разве он услышить? Всё это прах теперь, земля одна… Послушай лучше, что я тебе расскажу. – И начала: – Сама я тоже вдова, и вот как же убивалася по мужу своему, как плакала, когда помер! Ночь придёть, все спать уляжутся, а я – плакать. И вот однажды приходить он: «Чего ты плачешь? – спрашиваить. – Видишь, я пришел». Обрадовалася, стала с ним разговаривать. Наговорилися за ночь обо всем! Вот и повадился с тех пор каждую ночь… Ну, а потом и сомневаться стала: да он ли это ходить? Он же помер! Не бываить такого, чтоб человек ожил. Пошла в церковь, рассказала всё батюшке, а он и говорить: надо, мол, водосвятие в хате сделать, а на могилке панихиду отслужить. Так я и сделала. Подошла ночь. Вотон!.. Опять пришел. Говорю ему: «Уходи. Ты мне больше не нужен!» А он как начал меня бить!.. И так с месяц, должно, было: я гоню его, а он – бить. Вся в синяках ходила! Но потом научили меня люди нающие что делать: как настанить, мол, полночь, должна я сесть на порог, насыпать конопли в подол, взять гребень и-и ну волосы чесать! А когда он придёть и спросить, что, мол, ты делаешь, ответить: вот, чешу волосы, а вшей ем. А сама – коноплю в рот и хрустать ею. Ну, я так и сделала. Подошла полночь. Села я на порог, чешу волосы, коноплею хрустаю… Вотон! Подходить, спрашиваить. Я и отвечаю, как меня научили. Постоял он, постоял, посмотрел-посмотрел, а потом ка-ак дасть мне по спине да как плюнить! И пошел прочь. Глянула вослед, а у него вместо ступней – копыта! Нечистая сила, значить, приходила ко мне всё это время, а не муж. Но с тех пор и не приходил больше.

Выслушала всё это мамка, встала, и пошли мы домой. А вечером говорить мне:

– Маня, ты нонча спать со мной будешь.

Легли… Вдруг ночью будить меня:

– Вставай!

Проснулася я, а она сидить на постели испуганная такая! И молится, молится, да суёть мне в руки икону и шепчить:

– Молися! Скорей молися, доченька!

Стала и я молиться, причитать… И до-олго мы потом с ней никак не могли уснуть, всё-ё она по сторонам озиралася и крестилася. Да и на другой день ходила какая-то вялая, скучная, а когда стали укладываться, говорить нам:

– Дети, ложитесь-ка со мной.

Легли мы… а ночью и слышим:

– Скорей, скорей вставайте!

Глядим, а она опять крестится и кричить:

– Уходи, уходи!

Господи, как мы перепугалися! Закричали, заплакали. Проснулся и дедушка, подошел к ней, стал уговаривать… Ну, успокоилася она, наконец, заснули мы.

И прошло после этого много месяцев, как рассказала она нам, что в те ночи страшные приходил к ней отец. Подойдёть вдруг к постели и скажить: «Не плачь. Я пришел». Вот тогда-то и будила нас.

Глава 7. Снег под босыми ногами

Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать и подавно. Осталася последняя… Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас, пас, да и заснул. Старенький же был… Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер наш маленький братик, осталася вдова с тремя детьми. И пришлося мамке продать последнюю лошадь.

Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день останемся, да выскочим с Динкой так-то на улицу и кажется: сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем, а та куда-нибудь и позовёть. И подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь и вспомним: а Коля-то, братец наш… как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить, или вовси куда уплёлся. Хата наша и стоить раскрытая. А сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:

– Дети, надо ж закрывать хату! Не оставляйте дверь настеж!

Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы и опять…

Раз так-то испекла утром хлеб и ушла. А у нас свинья еще оставалася… Набегалися мы, прибежали домой, даем этой свинье травы, а она и в рот ее не бярёть, ляжить себе да только похрюкиваить. Мы – молочка ей, а она и молока не хочить, так… мырзнула чуть. Сидим над ней, убиваемся. Глядим: мамка идёть.

– Мам, свинья-то наша заболела!

– Ох, да что ж такое? – она-то.

Подходить, толкаить ее… Да нет, не похоже, свинья как заболеить, так сразу вся розовая сделается, а эта подняла морду, поохала-поохала, да и всё. Входим со двора в дом, глядь, а наши коврижки хлеба под лавкой валяются, и мякиш-то из них повыеден, а корки чемоданами и ляжать. А-а, так вот она чего!.. В хату, значить, забралась, нажралася хлеба и спить себе.

Да что свинья, соседи тоже помогали разоряться, не у всех же совесть была.

Оставалася у нас еще сбруя лошадиная, мамка и спрятала ее на потолке, а раз прибегаем мы с улицы и слышим: кто-то по потолку ходить! Что делать? И сообразили, взяли да убрали лестницу. Смотрим, с потолка голова свисаить:

– Девки, поставьте лестницу назад.

– А что ты там, дядя, делаешь?

– Да я тут… кое-что выбирал.

– Положи, дядя, на место, а то мамка нас побьёть.