Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

А по мамкиной линии вот что знаю. Были Писаревы все какие-то двойные: одни – белобрысые и с голубыми глазами, а другие – черные, и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивалися: ну, этот татарской крови!

Почему?

Да прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин из татар, родила она дочку от него. Было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту, так, разговоры одни… Из разговоров же узнала и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая[2 - Рослая, крупная.]! Бывало, как идти ей в поле, так и нацедить с себя литр молока, ребенок ее этим молоком весь день и питается, и до году ничего не ел, акромя молока этого. Часто слышала я и о пращуре своём, что он взбесился…

Нет, не помню, как звали.

А вот так дело было: залез как-то к нему во двор волк, а он и позвал мужиков на помощь. Стали бить этого волка, тот и покусал их. А бешеным оказался, вот они потом все… И дедушка уже рассказывал, что после этого случилося: закрыли пращура моего в светелке, а тот как начнёть там биться и всё ломать!.. А потом и обойдется, и скажить еще: вы ж, мол, не подходите ко мне-то. И опять… Ну, потом привезли доктора, впустил тот в светелку газ какой-то… а пращур стоял в углу, к стене прислонился, вот и начал сразу оседать, оседать… И помер.

По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом – читать: дедушка – Библию, бабы – Акафист[3 - Жанровая разновидность церковного гимна.]. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, Дуняшка им Акафист читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…» Так обедня на кухне и идёть.

И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали на грубке и все – в золотце. А после его смерти… как мы этими книги-то? Мать, бывало, уйдёть на работу, а мы из книг этих и ну-у кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть мамка домой, ахнить:

– Что ж вы наделали, злодеи!

Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим… Да и все Писаревы не только грамотными были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед лампу семилинейную[4 - Керосиновая лампа, фитиль которой по ширине равен примерно 18 мм.] первым на деревне купил, так мужики зайдуть и как ахнуть: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно. Сейчас как закипить, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник, а соседи посмотреть сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были! Топилися-то углями, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова! А кипяток есть – и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить, один вскипятишь, другой, третий… Мы с Динкой потом даже похлёбку[5 - Суп из картофеля, приправленный салом.] в нем варили, мамка уйдёть на работу, а мы сейчас – картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо, а когда подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем и едим. И соседские дети, и мы…

Во, давно ли всё этобыло? Первая лампа, самовары эти… Как время то махнуло! Телевизоры теперь, самолеты, ракеты… А еще мамка моя девчонкой с подругами бегала к железной дороге первый паровоз[6 - Железная дорога к Карачеву подошла в 1868 году.] смотреть и рассказывала: как едить, мол, как гудить!.. Да бросилися прочь от него со всех ног, думали-то, что сейчас с рельсов соскочить да за ними бросится.

Когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла, раньше-то разве далеко увезешь на лошадях-то? Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные[7 - Здоровые, сильные.] должны были быть, а с железной-то дорогой… Тут мужики и перебросилися на пеньку, она же дорогая была и доход хороший приносила. Конечно, много хлопот с ней было. Бывало, вырастють её, убяруть, а как март подойдёть и начнуть в копынЯх[8 - Яма для скопления воды.] вымачивать. Солнышко пригреить —вынимать стануть и рядами расставлять в поле для просушки, а когда просохнить, тогда цельными днями и мнуть на мялках.

Что за мялки…

Да они деревянные были и дли-инные, метра в полтора должно. Посерёдке желоб выдалбливали и палку вдоль него прикрепляли, и вот берешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею, потом стряхиваешь костру и опять, опять… От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися, и наши мно-ого конопли сеяли, да такая хорошая вырастала!

Ну, ладно, слушай ишшо про пеньку.

А потому хорошая вырастала, что сеять, бывало, начнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу!.. Вот и росла потом… головка – по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать.

Что за замашка…

Да пенька-то светлая была, а замашка синяя, и если её не выбрать, так могла заглушить коноплю, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку[9 - Варежка, вывязанная из домашней шерсти.] и-и пошёл… А потом сушили эту замашку, обрабатывали, и уже зимой пряли на испОднее[10 - Нижнее укрестьянское бельё.], на простыни, на мешки, она ж кре-епкая была!

Не-е, рубахи и полотенца уже из льна пряли, лён тоже каждый крестьянин сеял, хоть небольшую дольку, да посеить… Ох, и любила ж я его, голу-убенькие такие цветочки на нём цвели!.. И из льна этого пряли уже тонко, на приданое девкам, что ж, покупали, чтолича? Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была своё приданое выставить: и полотенца, и рубахи, шторы, скатерти, и чтоб вышито всё было. Так что, если в семье была девка на выданьи, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой – по шестьдесят аршин. Под лучинкой, под курушечкой… нальють маслица или керосинчика в пузырёк, вот и прядуть.

Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных, начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную красивую, в ней иностранцы селилися, которые за пенькой в Карачев приезжали. И хозяином этой гостиницы был Широков, потом и бабушка в ней моя работала.

А определила её туда Мерцалиха. Досу-ужая[11 - Пронырливая, деятельная.] эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-аленького, и нос какой-то завернутый, а поди ж ты, вхожа была в богатые дома.

Да Марией её звали, так и меня потом назвали. И была она с Песочни, мать ее умерла рано, пятеро девок осталися с батей, вот потом и не считался с ними: как чуть какая подрастёть, присватаются к ней, так сразу и отдасть. А одна девочка в лесу заблудилася, и пробыла там аж шесть недель. Потом лесник нашел ее и привез домой, но она недолго что-то прожила и все молчала то ли с испугу, то ли с голоду? И я уже помню: висела у бабушки в углу иконка «Изыскание душ погибших», под ней всегда лампадик горел, и она молилася возле этой иконы.

А вот еще что знаю о бабушке. Когда она совсем девчонкой была, присватался к ней Илюша, дед мой и был тихий, простоватый… Не любила ж она его всю свою жизнь! Сама-то красивая была, горячая. Мамка рассказывала: бывало, как взгорячится, так и падёть на колени перед иконой «Умягчение злых сердец» и ну молиться! Молится-молится и обойдётся, успокоится… Детей от Ильи она никак заводить не хотела, а когда все ж надумала, тут и взъегозилася идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им таким-то, как она, по гробику, и должны они были всю обедню отстоять с этим гробиком на голове. А когда возвернулася из Киева, то и объявила, что у нее ребенок будить. Ну, в деревне и заговорили разное, наговорять так-то и Илье, а он – бить её. Рассказывала мамке:

– И ухватом я бита, и кочергОй[12 - Приспособленияе из металла для захвата чугунков или углей из русской печи.]. И об печку сколько раз! Вот только печкой еще не бита.

Да и вообще, она ж придёть, бывало, с работы вся выхоленная, чистая, а Илья – мужик мужиком и как что:

– А-а, ты там с другими!..

Ну, насчет других про неё не грех было и сказать, она ж красивая была, умная, и сама таких же любила. Вот и родила себе сыночка от кого-то… перед смертью, вроде бы, отцу моему сказала.

А жили родители отца в достатке, бабка-то Мария и везла, и несла из гостиницы всего, сладостей и то невпроед было. Мамка, когда перешла к ним жить, так спродивилася: как вязёть свекровь домой и колбасы, и окороков копченых, и плюшек мешок! В гостинице-то пекаря другой раз не уследять, поджарють партию булок или зачерствеють какие, а она сгребёть их и домой. А куда ж самим поесть? Вот свиньям и отдавали. Так что денег у них хватало, говорили даже, что рублей шестьсот в банке лежало, а когда бабушка умирать стала, то чтоб полечить её…

Да руки у нее болели. Она ж сначала прачкой в гостинице работала, а ты попробуй-ка цельный день зимой в проруби пополоскайся! Вот от рук и померла, а что б полечить и понятия не имели. В тот день, когда это случилося, приходить к ним староста с каким-то мужиком да к Илье: связи, мол, его в Брянск, а дед и заволновался:

– Как же я поеду-то? Вдруг она помрёть тутова без меня?

А бабушка слышить это да шепчить сыну:

– Тишечка, голубчик! Да проводи ты его, чтоб на глазах-то моих не был!

И вот дед уехал, а она и померла. И была даже довольна, что умираить без него.

Во как… до самой до смерти терпеть его не могла!

Глава 4. Хватало мужику работы!

Рассказать, как работали?

Да хватало мужику работы все-егда: зимой и летом, осенью и весной. Как только снег сойдёть, земля чуть прогреется, вот и начнётся пахота. А пахали-то сохой, и сажали под соху. Это только потом плуги пошли, те уже на колесах были, а соху в руках надо было держать, вот и потаскай ее цельный день!.. Посеить мужик. Не перевернулся – сорняки полезли, полотье подошло, а тут уже и картошку окучивать надо и ее по два раза сохой проходили, во-о какие межи нарывали! Потому и вырастала с лАпоть[13 - Крестьянская обувь, сплетенная из содранной с липы коры.]. Чего ж ей было не расти? На навозце, земля – что пух, ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то!

А покосы начнутся, жатва подойдёть? Ох, и трудная ж это работа была – хлеб убирать! Его-то ведь зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами.

А вот почему…

Днем рожь жёсткая становится, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить, ну а бабы так уж и старалися к утру перевёсел[14 - Жгуты из соломы.] накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом за пояс, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом этим и ставишь, свяжешь и ставишь… И так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли. Но снопы вязать – это ишшо ничаво, можно было, а вот серпом жать… во когда лихо! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть.

А потому днём и в жару, что если утром, то от росы ты вся мокрая сразу станешь! Мы с мамкой мало ржи сеяли, так, бывало, обобьем ее прАальником[15 - Изделие из дерева для выколачивания белья при полоскании в речке, ручье.], вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли, и бывало, как пойдем им помогать… Ну до того руки исколешь!.. аж напухнуть потом. Ведь хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой – по пятьдесят одному снопу…

А потому по пятьдесят одному, что последний сноп на самый верх стоймя ставился, что б видно было: копна готова.

Если рожь сырая была, возили ее сушить на рыгу, и у Писаревых бо-ольшая рыга была. Привязуть и как расставють!.. Тут уж дед цельными днями только её и сушить, топить соломой или сУволокой[16 - Сухая трава, не пригодная для скармливания скотом.], и только потом молотили. Пока бабка встанить да завтрак сготовить, мужики копну и обмолотили в четыре цепа и в хороший год пудов по десять с копны намолачивали. Ну, а если не управлялися, оставляли сжатую рожь и до осени, связуть в сараи и складуть адонки…

Да это когда в сарае снопы складывають, то под них слой дядовника укладывають, мыши-то не полезуть туда, где дядовник. Вот и стоять потом эти адонки, а когда управлялися с урожаем, тогда и начинали молотить. Перевезуть на рыгу, наладють печку, сушуть и молотють… И какой же потом хлеб душистой из этой ржи получался!

Не-ет, пшаницы тогда еще не сеяли, пшаничную муку только на пироги к празднику покупали, а так всё лепешки ситные пекли. Высеють ржаную муку на сито и замесють тесто, да попрохОней, пожиже ставили, а потом – на капустный лист и в печку. Бывало, все лето эти листья ломаешь, обрезаешь да сушишь, сушишь…

Держали Писаревы еще и пчел, за амбаром колоды стояли. Как начнёть дед мед выбирать, да как отрежить нам по куску от сот, вот и сосём цельный день…

Раз так-то возил сжатую рожь в сараи, а тут возьми, да и отроись рой. А сестра моя двоюродная Дуняшка такая боевая была! Сейчас и наладилась этот рой сымать, полезла и зацепилася за сук! А рубаха-то на ней из замашки была, крепкая, вот и повисла на ней. Ну, дедушка как бяжи-ить:

– Ах, ах! – задыхается прямо. – Боже мой, зачем же тебя туда понесло-то!

Испугался дюже, что она пчел сейчас растревожить, те и набросятся на лошадей, и что тогда? Они ж понести могли. Да распряг их скореича и в конюшню заводить. Завел, а уж тогда и Дуняшку с этого сука снял, и рой.

Прово-орная была… Помню, уже после второй войны с немцами нашел ее сын капсуль от мины да положил в карман, а тут картошку как раз надо рыть. Пошли они… Ну, он, видать, и толкнул его лопатой. Так сына сразу убило, а у Дуни ногу… Доктор сразу: отнять, мол, надо! А она:

– Не-е, как же я без ноги? Ванечка-то глянить, а я и без ноги? – Это муж ее… Как раз в Сибири отбывал за анекдот про Сталина. – Ванечка мой возвярнёцца, как глянить, а я и без ноги? Не-е, лучше помру.