Письмо самой себе

Письмо самой себе
Галина Шишкова

Хорошо предаваться воспоминаниям и перелистывать страницы жизни, когда сидишь на лавочке в осеннем саду. Вторая половина прошлого столетия, расцвет авторской песни. Фестивали, слёты, концерты, поездки по стране. Книга о том, как две подруги пробиваются по тернистому пути к славе. Какие трудности, разочарования и радости пришлось им пережить, рассказывается в этой книге. Но главное – это дружба, которая преодолеет все препятствия и удары жизни.

Письмо самой себе

Галина Шишкова

Корректор Мария Черноок

© Галина Шишкова, 2024

ISBN 978-5-0064-9398-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
(Иосиф Бродский)

Глава первая

Когда-то давно, ещё в прошлом тысячелетии, замечательный бард Александр Мирзаян написал песню на стихи Иосифа Бродского «Письма римскому другу». В те времена, более сорока лет назад, Иосиф Бродский был запрещён в нашей стране. Он был изгоем, диссидентом, был выдворен из страны, и, конечно, стихи его у нас не издавались. Найти их можно было, пожалуй, только в самиздате. Стихи перепечатывались на печатных машинках, размножались на ксероксах, которые практически найти можно было только на каких-нибудь закрытых предприятиях. Размножать такие тексты было иногда очень опасно, но стихи всё равно шли в народ. Мы с моей подругой Ириной услышали песню Мирзаяна от кого-то из наших знакомых, и песня нас сразила. Мы стали её петь, и постепенно эта песня и эти стихи просто прошли красной нитью по нашей жизни.

Слова из «Писем римскому другу» в то время очень соответствовали нашему внутреннему состоянию души. И хотя они потрясали нас и дальше всю нашу жизнь, тогда мы были молоды, философски настроены, всё было ещё впереди, и мы не думали тогда ни о старости, ни об одиночестве, но стихи были настолько глубоки, что не проникнуться их духом и не осознать их смысл было невозможно. А сегодня, уже в новом тысячелетии, через много-много лет, в две тысячи семнадцатом году, я, даже не знаю почему, вдруг включила нашу старую запись этой песни, которую мы пели вдвоём и которая сохранилась с тех давних времён (слава богу, кто-то из моих знакомых когда-то помог перевести эту запись с магнитофонной плёнки в цифровой формат), и, сидя на террасе своего дома в подмосковных Заполицах, даже усмехнулась: это как будто про меня!

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.

А дальше:

Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни прислуги, ни подруги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Я действительно сижу сейчас одна в моём саду, вокруг тишина, соседи тоже попрятались в свои дома и заняты делами, только мой большой пёс Банди прижался ко мне, потряхивает ушами и ждёт, когда я его поглажу. Очень захотелось, чтобы приехала Ирина и мы, как в старые времена, просто посидели и повспоминали. И опять Бродский:

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья,
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья…

Сейчас сюда уже никто не приезжает, наступает осень. У всех дела, заботы, семьи; изредка позвоним друг другу и снова разбегаемся в разные стороны. Это летом шумной толпой наполнялся мой сад, жарились шашлыки, пелись песни, весёлые компании ходили по грибы. А сейчас вокруг тишина, красота и снова философия. И воспоминания…

Как всё это давно было. Уже почти сорок лет прошло. Только вдуматься – уже сорок лет! У меня нет римского друга, которому я могла бы писать письма, поэтому придётся писать письмо самой себе. Письмо длиной в несколько десятилетий.

Впервые я увидела Ирину на дне рождения у моего друга Коли Юдина в далёком тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Тогда мы вместе с Колей ходили в походы, были инструкторами водного туризма, и он однажды позвал меня в гости. Собралась старая компания Коли, которую я совсем не знала. С этими ребятами он прошёл много разных рек в предыдущие годы, все они давно не виделись, радовались встрече и были заняты собой, а мне оставалось только наблюдать со стороны. Ирина была с мужем, они сидели прямо напротив меня, и я сразу обратила на неё внимание. Очень скоро её муж вдребезги напился, и из-за этого ей пришлось рано уйти с ним домой. Мне она очень понравилась – красивая высокая черноглазая девчонка, видно, что умница. И вдруг такая история. Надо же, какая жалость!

Я забыла об этой встрече с Ириной, а через два года снова увидела её в походе на реке Кантегир в Саянах. Мы шли параллельно двумя группами: у нас был свой руководитель, а второй группой, где была Ирина, руководил Коля Юдин. Приключений за время похода было много, поэтому я как-то сначала и не придала никакого значения нашей встрече – в группе у них было много для меня незнакомого народа, но её я узнала сразу. Она снова была со своим мужем, и в самом начале маршрута у неё из рюкзака пропал батон колбасы из продуктовой раскладки. Вечером он был, а утром исчез. Потеря батона колбасы в походе – это не просто неприятность, а ЧП: мы находились посередине тайги, ни одного населённого пункта рядом не было, и пополнить припасы провизии было негде. Наша группа стояла лагерем рядом с ними, все недоумевали, куда колбаса могла деться, а некоторые ребята, именно из её компании, даже стали косо поглядывать на Ирину: не она ли сама, «громко урча и давясь», съела ночью этот батон. Ирина переживала и чувствовала себя не в своей тарелке. Но, как ни странно, никто из её друзей не заступился за неё, только я молча посочувствовала – мне она очень нравилась. Тайна пропажи батона так и не открылась. Даже через много-много лет, вспоминая этот случай, мы с Ириной недоумённо пожимаем плечами. Но то, что друзья не поддержали в трудную минуту и не поверили ей, очень её расстроило и обидело.

А в самом конце путешествия, когда мы дошли до великой сибирской реки Енисей, наши группы решили остановиться ночевать вместе. До сих пор у меня перед глазами то место, где река Кантегир впадает в Енисей. В последние дни похода мы проходили самые сложные и мощные пороги, которые были на этой реке, внутри уже накапливалось какое-то напряжение, даже усталость, как вдруг пороги закончились, река успокоилась, и мы наконец-то смогли уже не сосредотачиваться на препятствиях, а начать наслаждаться окружающей нас природой.

Эту необыкновенную красоту, мимо которой мы тогда проплывали, сейчас уже не увидишь – всё покрыла вода из-за построенной позже гигантской гидроэлектростанции. Мы были одними из последних групп, которые ещё смогли запомнить эти места, какими они были раньше: на следующий год электростанция заработала на всю мощь. Мы вплывали в Енисей по совершенно прямому узкому руслу реки с высокими отвесными стенами розового цвета, созданными самой природой. Почти у самого устья в центе реки стояли две огромные скалы, как гигантские свечи, и ты как будто вступал в открытые ворота будущего. Сразу за впадением Кантегира в Енисей на берегу слева открывалась взору огромная поляна, на которой, размахивая руками, нас приветствовали друзья – они доплыли сюда раньше. Это была последняя ночёвка перед отъездом домой; за ужином мы собрались все вместе у костра и устроили «отвальную».

У нас на две группы были две гитары – в нашей играла на гитаре и пела я, у Коли – Ирина. Тогда, на дне рождения Коли за два года до похода на Кантегир, мне не пришлось услышать её – она слишком быстро ушла с мужем домой, а вот тут-то после ужина, когда мы все расселись вокруг костра, она и запела. Сама я только второй год как начала играть на гитаре (училась самостоятельно, вспоминая свои прошлые навыки музыкальной школы), но уже была признанной певуньей в наших походах. Для меня специально брали гитару, кто-нибудь из группы обязательно носил её сам, лишь бы я пела. Мои походные друзья любили лирику, стихи. Такие песни под гитару по вечерам у костра всегда создавали необыкновенный ореол спокойствия, умиротворения и отдыха. Пели мы с друзьями, конечно, не эстрадные песни, а, как теперь называют, бардовские или авторские, короче, самодеятельные. И именно такие песни создавали ту самую лирическую атмосферу, которая так была нам всем необходима. Но пение Ирины меня просто сразило. Меня как будто обволок её мягкий низкий голос. Слова в песнях завораживали своей непонятностью и в то же время тонким смыслом. Мы все были воспитаны на песнях непрофессиональных авторов – ещё когда я училась в институте и была студенткой, мы уже вовсю распевали песни Юрия Визбора, Юрия Кукина, Булата Окуджавы, Евгения Клячкина и многих других авторов. Это потом я услышала, что такие песни стали называть КСПшные, от названия КСП – клуб самодеятельной (или студенческой) песни. Названия «бардовские» или «авторские» песни пришли гораздо позднее.

В тот вечер у костра я впервые услышала от Ирины песни Владимира Ланцберга с его философскими стихами, которые даже в своём сложном восприятии проникали глубоко в душу. Позже полушутя мы его стали называть Великий Ланцберг. Уже в поезде, в котором мы возвращались в Москву все вместе и провели в нём целых четыре дня, я переписала у Ирины несколько песен, и мы обменялись номерами телефонов. Но в тот последний вечер у костра петь при ней мне было нелегко, хотя народ и просил. Мне моё исполнение казалось настолько примитивным и слабым после того, как я услышала Ирину, что даже петь не хотелось. Но спеть всё-таки пришлось, отвертеться было невозможно – народ привык к моим песням, и под проницательным взглядом Ирины, который приветливо изучал меня, я тоже исполнила свои лучшие «шлягеры». Отношение к её мужу я так и не изменила – ну никак не нравился он мне, что-то меня в нём всё время раздражало.

В конечном итоге я оказалась права, этот поход был концом их семейной жизни: позже я узнала, что Ирина по приезде в Москву разошлась с ним.

В тот год произошло многое. Когда я вернулась домой, оказалось, что и моя семейная жизнь за то время, пока я отсутствовала – а мы с мужем, уже не помню почему, пошли в разные походы, – начала трещать по швам и полностью развалилась. Пришлось к «обоюдному удовольствию» нам с мужем расстаться, а я осталась одна с шестилетним сыном. Это был тяжёлый период: денег не было, нужно было начинать новую жизнь, выживать. Но несмотря на всё я была счастлива – я стала свободной и могла снова выбирать, как жить дальше. Мой брак с моим первым мужем с самого начала был обречён, последнее время он стал сильно тяготить меня, и я чувствовала, что просто потеряла несколько лет жизни.

Через пару месяцев мне позвонил Алексей, парень из нашей походной группы, и напросился в гости. Я была рада тогда любым гостям, любым людям, которые хотели со мной общаться, – очень боялась после развода остаться одной, без друзей. Но, как показала жизнь, большинство наших общих с моим бывшим мужем знакомых продолжали поддерживать со мной отношения, не забыли меня. Неожиданно Алексей приехал с Ириной. Я очень обрадовалась её приезду, так как думала, что вряд ли когда-нибудь ещё пересечёмся с ней в жизни. Несмотря на то что мы с ней теперь знали номера наших телефонов, позвонить ей у меня не нашлось никакого повода, да и все мои семейные перипетии отодвинули назад воспоминания о совместном походе. А теперь образовалась возможность поближе познакомиться. Мы прекрасно попили моего самодельного вина из черноплодной рябины – я считала себя великим виноделом: оно действительно получалось у меня очень вкусным и коварным. Болтали о том о сём, но ниточка между мной и Ириной начала протягиваться, появилась причина звонить друг другу.

Однажды, той же осенью, раздался звонок по телефону от Саши Пчёлкина – моего старого друга и соратника по водным школам и соревнованиям на байдарках, такие соревнования тогда назывались соревнованиями по ТВТ (технике водного туризма).

– Что делаешь в выходные? Приглашаю за город.

– А что там будет?

– Сборная леса…

Я восприняла эти слова как очень удачную шутку. Мы поехали в подмосковную Аникеевку, там на большой поляне в лесу собралось много народу, разные компании со своими кострами и общий костёр, песни, конкурсы. В общем, я подумала, что это какой-то туристский слёт. Всё было очень интересно и весело; было много детей, и я со своим сыном Лёшей там хорошо вписалась. Тогда я вообще ничего не знала ни о КСП, ни о каких-то «кустах» – это всё было так далеко от меня, и названия такие я никогда не слышала. Я занималась водным туризмом – это было моим любимым занятием в свободное от работы время, а песни, которые я пела, были предназначены для моих друзей: я пела их в походах или на соревнованиях по ТВТ, когда по вечерам мы собирались у костра. Только много позже я узнала, что слова «сборная леса» – это не шуточное словосочетание, а название так называемого куста. Слово «куст» обозначало большую группу собравшихся вместе поющих людей, поющих именно КСПшные песни, песни непрофессиональных авторов. Таких кустов в Москве в то время насчитывалось, по-моему, двадцать три, и я попала в один из них. Но в тот момент на этом слёте в лесу я о КСП ещё ничего не знала и, может быть, никогда и не узнала, если бы жизнь не распорядилась по-своему.

Примерно через год после нашего похода на Кантегир как-то раз мне позвонила Ирина. Мы тогда уже довольно часто общались и начинали дружить, но о КСП никогда не говорили. А тут она позвонила и пригласила меня в какой-то клуб недалеко от метро «Тушинская» на отборочный тур какого-то конкурса так называемого КСП. Для меня этот термин тогда был незнаком, но мероприятие меня заинтересовало. Ирина должна была там петь со своим другом Димой дуэтом. До этого я никогда с ним не встречалась и только слышала от Ирины восторженные отзывы о нём – она считала его одним из лучших исполнителей авторских песен. Он был её учителем в пении, и она боготворила его. Всё, что он говорил, воспринималось как голос какого-то божества. А так как я его самого никогда не слышала и не видела, мне приходилось верить ей на слово. Было интересно посмотреть, что это за божество такое.

Мы, вдвоём с одним из моих друзей, Володей, подошли к какому-то полуподвалу с очень низким входом. Это и был, как потом я узнала, районный туристский клуб. Над дверью внутри нависала огромная балка, и все, кто входил в помещение, обязательно бились об неё головой. Было смешно и достаточно больно, но создавало какую-то весёлую атмосферу. Ирина волновалась безмерно: мы сидели с ней и Димой в уголке, она то и дело пила чай из термоса и была сама не своя. Их очередь была почти в конце, и за время ожидания она переволновалась так, что уже ничего вокруг не замечала. Мне кажется, это их и сгубило. Несмотря на то что они пели, красиво разложив песню на два голоса, на мой взгляд, эмоций и воодушевления им не хватило. Всё вроде бы было спето правильно, а восторга не вызвало. Мой друг тоже удручённо согласился с этим. Было обидно, потому что очень хороший дуэт не произвёл никакого впечатления на остальных. В следующий тур они не прошли. Для Ирины это был ощутимый удар, она переживала, не знаю, отчего больше – что подвела друга или что друг её подвёл. Я ничего не могла сказать утешительного, да ей и не нужно это было от меня слышать. Мы скорбно разъехались по домам…

Снова шумит листва осенних деревьев, семнадцатый год двадцать первого века. Мы с моим мужем Юрием, с которым я познакомилась в середине девяностых годов, а потом мы в конце концов поженились, купили этот дом в ста километрах от Москвы, когда поняли, что ходить в леса с палаткой стало уже трудновато. Оба мы всю жизнь были заядлыми туристами-водниками, покоряли сложные реки Советского Союза, но походные компании постепенно рассыпались, сложные походы в дальние места уходили в прошлое, и нужно было найти взамен что-то достойное. А это место полюбилось нам мгновенно – всего десятка два домов на огромной поляне среди леса, расположенных достаточно далеко друг от друга. Электричества не было, вместо водопровода был колодец с необыкновенно вкусной водой, которую мы даже возили с собой в Москву, и желающих жить здесь, в такой глуши, тоже было мало. Это заменило нам экзотику походной жизни. Мы разжигали костёр возле дома, я занималась садом, и мы были абсолютно счастливы. Зимой сюда не ездили, жили в Москве и снова ждали лета.

Мы прожили пятнадцать лет вместе, пока не случилась беда. Юра, проболев всего неделю, скоропостижно умер. Умер у меня на руках на нашей даче. Он долго скрывал от меня, что чувствует себя нехорошо, к врачам не обращался, и когда я наконец поняла, что ему стало совсем плохо, вызвала скорую. Приехал врач, сказал, что нужно срочно ложиться в больницу, но он отказался ехать. Не хотел туда, может, что-то уже чувствовал, а я не понимала, насколько ему плохо. Была суббота, и врач скорой еле уговорил Юру поехать в Москву в больницу хотя бы в понедельник. Машина скорой уехала, а я вышла в сад, чтобы Юра меня не увидел; слёзы душили меня. Я села в полной растерянности в беседку и позвонила его лучшему другу Мише, с которым он учился ещё в школе в одном классе и всю жизнь так и оставался его ближайшим другом, с просьбой срочно приехать к нам на дачу, чтобы помочь отвезти Юру в Москву в больницу. Боялась, что Юра снова заартачится и я не смогу его одна уговорить. Они не общались уже года два из-за нелепой и непонятной телефонной ссоры. Чужой наговор и нежелание выслушать версию событий от Юры привели к тому, что Миша перестал брать телефон, а Юрка был достаточно горд, чтобы оправдываться и что-то обсуждать. Переживал он молча и не мог понять, что произошло. Я была ужасно зла на Мишу за эту его трусость, за то, что он поверил чужим словам, а не своему другу. В порыве эмоций я собрала в маленький мешочек тридцать рублёвых монеток и всё ждала удобного случая, чтобы передать Мише. Я знала, что он достаточно умён, чтобы понять значение «тридцати сребреников», но случая всё не представлялось.

Теперь же я была рада, что не сделала этого. Кроме него, обратиться мне в этот момент было не к кому. Я набирала его номер, а сердце сжималось от мысли, что он снова сбросит звонок. Но Миша ответил. Он был далеко от Москвы, сразу приехать к нам не мог, но безо всяких лишних разговоров сказал, что утром в воскресенье будет у нас. У меня как будто камень свалился с плеч. Воодушевлённая, я пошла в дом, ничего не рассказывая Юре. Я представила, какой будет сюрприз, как он завтра обрадуется, когда увидит Мишу, как они обнимутся и всё будет хорошо. Мы начали смеяться, шутить, вспоминать какие-то весёлые случаи из нашей прошлой походной жизни. А потом Юра встал с постели и упал. Я ещё пыталась сделать ему искусственное дыхание, но ничего не помогло. Тогда побежала к соседям по даче, на ходу вызывая скорую. Пришла соседка, она была врачом, пришли другие наши знакомые, приехала скорая, потом милиция, потом перевозка… К часу ночи все разошлись, разъехались. Я позвонила Мише и сказала: «Юра умер. Если сможешь, приезжай тогда не в воскресенье, а в понедельник, нужно будет как-то организовывать похороны, а я пока что-то плохо соображаю».

И осталась одна на необитаемом острове, не понимая, как же жить дальше. Всё было кончено, жизнь остановилась. Мы поздно пересеклись с Юрой на жизненном пути, мне тогда уже было далеко за сорок. И хотя нам судьба дала только пятнадцать лет быть вместе, я всё это время понимала, что именно он и есть та моя вторая половинка, которая в конце концов должна была меня найти.

Это было страшное время в полном одиночестве, так как все вокруг постепенно в воскресенье возвращались в Москву, а я должна была дождаться понедельника и ехать в морг в местную больницу, а потом уже заниматься похоронами в Москве.

Миша приехал утром в понедельник. Я сидела на террасе, ждала его и только твердила себе: «Не успел, не успел, не успел…» Молча Миша обнял меня, мы сели за стол на террасе, выпили чаю, и тут меня прорвало. Я рассказывала и рассказывала ему обо всём, что происходило в последнее время: о том, как Юрка ждал, что Миша позвонит и он объяснит ему, что произошло на самом деле, а Миша так и не удосужился ничего выяснить; о том, как я надеялась, что они встретятся и поговорят. Для меня это было очень важно, потому что я понимала, как это необходимо для Юры. И по мере того, как я говорила, в душе моей постепенно распрямлялась сжатая за эти дни пружина, окружающее меня пространство начало приобретать какие-то очертания; страшное одиночество стало куда-то уходить. Миша долго молчал, не прерывая меня и не оправдываясь, а потом сказал: «Это моя вина, мне с ней теперь жить до конца жизни».

Потом мы поехали в больницу. Миша очень помог мне: я в тот момент боялась сесть в машину и вести её, боялась, что не смогу сосредоточиться на дороге или вдруг меня начнут душить рыдания. Миша машину не водил, но даже то, что он просто сидел рядом со мной, затеяв какой-то незначительный разговор ни о чём, отвлекало меня от ужасных мыслей. С его помощью мы договорились в больнице обо всём, что полагалось сделать, заказали перевозку и всё необходимое для похорон, которые назначили на среду, вернулись снова на дачу за вещами и моей любимой собакой Банди и отправились на машине в Москву.

На следующий день, когда я занималась организацией похорон и поминок, вдруг по мобильному телефону раздался звонок. Это был мой рабочий номер, и я с досадой подумала, что это звонит какой-нибудь клиент, с которым общаться сейчас не было никакой возможности. Но это позвонила Ирина. Она нашла этот телефон на сайте нашей фирмы и попала по нему прямо ко мне. Как она узнала, что у меня случилось, я не спрашивала. За двадцать последних лет мы с ней виделись только один раз, десять лет назад на похоронах нашего общего друга и барда Андрея Крючкова. Жизнь давно разбросала нас в разные стороны, и мы весьма приблизительно знали что-либо друг о друге. Но Ирина заговорила со мной, как будто мы только вчера встречались. Это было так просто и так необходимо мне в этот момент, что я в очередной раз воспрянула духом и перестала ощущать себя одинокой.

Через несколько дней после похорон я вернулась на дачу и заставила себя чем-нибудь заняться. Просто заставила, потому что делать на самом деле ничего не хотелось. Я бродила по пустому дому и думала: как же так получилось, что я не сумела помочь Юрке, не смогла его спасти. Внутри себя я не то что чувствовала себя виноватой, что ничего не сделала, а только недоумевала: ну как же так? Вот тут все его вещи, вот книга, раскрытая на той странице, которую он читал буквально за несколько минут до смерти. Я даже боялась закрыть эту книгу: мне казалось, вот он снова сейчас войдёт и продолжит её читать. Вот в углу топор и не до конца нарубленные им для печки дрова, вот его телефон, по которому он больше никому не позвонит. Это очень тяжело – смотреть на вещи человека, которого уже больше нет и который никогда к ним не притронется.