Альрауне

– Ты напишешь матери так, как бы мне хотелось? – спросил Франк Браун.

– Хорошо, – ответил старик. Студент добавил:

– Благодарю, дядюшка. – Потом пожал протянутую руку. – А теперь, старый донжуан, поди к конфирманткам! Правда, они очень хорошенькие в своих светлых платьицах?

– Гм! – произнес дядя. – Тебе они тоже, кажется, нравятся?

Франк Браун рассмеялся:

– Мне? Ах, господи! Нет, дядюшка, для тебя я не соперник, во всяком случае не сегодня, сегодня у меня большие требования. Быть может… когда я буду в твоих летах. Но я вовсе не забочусь об их добродетели, да и сами эти цветочки хотят только того, чтобы их поскорее сорвали. Все равно кто-нибудь это сделает, почему бы и не ты? Ольга, Фрида, подите сюда!

Но девочки не подошли: возле них стоял доктор Монен, который чокался с ними и рассказывал им двусмысленные анекдоты.

Подошла княгиня. Франк Браун встал и предложил ей стул.

– Садитесь, садитесь! – воскликнула она. – Я не успела еще поболтать с вами!

– Одну минуту, ваше сиятельство, я только принесу папиросы, – сказал студент. – Дядюшка мой давно уже жаждет сказать вам несколько комплиментов.

Тайный советник вовсе не так уж обрадовался, ему было бы гораздо приятнее, если бы тут сидела дочка княгини. Пришлось, однако, разговаривать с матерью.

Франк Браун подошел к окошку. Советник юстиции подвел между тем к роялю фрау Марион. Гонтрам сел на табурет перед роялем, повертелся на нем и сказал:

– Прошу немного спокойствия. Фрау Марион споет нам что-нибудь. – Он повернулся к своей даме. – Что же вы споете, сударыня? Вероятно, опять «Les papillons»? Или, быть может, «Il baccio» Ардити? Ну давайте!

Студент посмотрел на нее. Она была все еще красива, эта пожилая и пожившая женщина: глядя на нее, можно было вполне поверить тем бесконечным историям, которые про нее ходили. Она была когда-то знаменитой европейской певицей. Теперь же уже около двадцати пяти лет она жила в этом городе, одна на своей маленькой вилле. Каждый вечер она долго гуляла по саду и плакала с полчасика над могилкой своей собачки, украшенной самыми лучшими цветами.

Она запела. Ее изумительный голос был давно уже разбит, но в умении петь все-таки чувствовалось какое-то странное обаяние старой школы. На накрашенных губах отражалась старая улыбка победительницы, а под толстым слоем пудры черты лица ее принимали позу обаятельной любезности. Ее толстые, заплывшие жиром руки играли веером из слоновой кости, а глаза, как когда-то, старались вызвать одобрение у всех и у каждого.

О, да, она подходила сюда, эта мадам Марион Вэр-де-Вэр, подходила к этому дому и ко всем остальным, бывшим сейчас в гостях. Франк Браун огляделся по сторонам. Вот его дорогой дядюшка с княгиней, а позади них, прислонившись к двери, Манассе и пастор Шредер. Этот худой, длинный Шредер – лучший знаток вина на Мозеле и Заале, обладающий редким погребом вин; он написал когда-то чересчур умную книгу о философии Платона, а здесь занимается сочинением пьесок для Кельнского театра марионеток. Он был ярым партикуляристом, ненавидел пруссаков и, говоря об императоре, думал лишь о Наполеоне I и каждый год пятого мая отправлялся в Кёльн, чтобы присутствовать на торжественной литургии в честь павших воинов великой армии.

Вот сидит в золотом пенсне огромный Станислав Шахт, cand. phil. на шестнадцатом семестре, слишком грузный и ленивый, даже чтобы подняться со стула. Уже много лет снимает он комнату у вдовы профессора фон Доллингера – и давно уже пользуется там правами хозяина. Эта маленькая, уродливая, худая, как спичка, женщина сидела возле него, наливая ему бокал за бокалом, и накладывала каждую минуту новые порции пирога на тарелку. Она не ела ничего, но пила не меньше его. И с каждым новым бокалом возрастала ее нежность: ласково гладила она его жирные пальцы. Около нее стоял Карл Монен, dr. jur. и dr. phil. Он был школьным товарищем Шахта и его большим другом и не меньше его пробыл в университете. Он всю жизнь держал экзамены и менял свои склонности. В данное время он был философом и готовился к трем экзаменам. Он был похож на приказчика из магазина. Франк Браун подумал, что он, наверное, еще когда-нибудь станет купцом. Это будет для него самое лучшее, он сделает хорошую карьеру в магазине готового платья, где будет продавать дамам. Он постоянно искал богатой партии, но искал, как это ни странно, на улицах: прогуливался мимо окон. Действительно, ему удавалось неоднократно завязывать интересные знакомства. Он волочился особенно за туристками-англичанками. Но, увы, у них большей частью никогда не было денег.

Тут был еще один маленький гусарский лейтенант с черными усиками. Сейчас как раз он говорил с конфирмантками. Его, молодого графа Герольдингера, можно было встретить каждый день за кулисами театра. Он довольно мило рисовал, талантливо играл на скрипке и был к тому же лучшим наездником в полку. Он рассказывал сейчас Ольге и Фриде что-то про Бетховена, но они немилосердно скучали и слушали только потому, что он был таким хорошеньким маленьким лейтенантом.

О да, они все подходили сюда, все без исключения. В них всех было немножко цыганской крови, несмотря на их титулы и ордена, несмотря на тонзуры и мундиры, несмотря на бриллианты и золотые пенсне, несмотря на все их видное общественное положение.

Вдруг посреди пения фрау Марион раздался неистовый крик: дети Гонтрама подрались на лестнице. Мать вышла из комнаты, чтобы их успокоить. Потом в соседней комнате заорал вдруг Вельфхен, и прислуге пришлось отнести его к себе в мансарду. Она взяла с собою и Циклопа и уложила их обоих в коляску.

Фрау Марион начала вторую арию: «Пляску теней» из «Диноры» Мейербера.

Княгиня стала расспрашивать тайного советника о его новых опытах. Нельзя ли ей прийти опять посмотреть на его милых лягушек и хорошеньких обезьянок?

Конечно, конечно, пожалуйста. Он покажет ей и новый розариум на своей мелемской вилле, и большие белые камелии, которые посадил там садовник.

Но княгине лягушки и обезьяны были интереснее, чем розы и камелии. Он начал рассказывать ей о своих опытах над перенесением зародышевых клеток и искусственном оплодотворении. Сказал ей, что у него есть сейчас хорошенькая лягушка с двумя головами и еще одна с четырнадцатью глазами на спинке. Объяснил ей, как вырезает он зародышевые клетки из головастика и переносит их на другие индивидуумы и как затем эти клетки развиваются дальше в новом теле, и из них вырастают головы, хвосты и ножки. Рассказывал ей о своих опытах над обезьянами. Сказал, что у него есть две молодые морские кошки, девственная мать которых, кормящая их, никогда не знала самца.

Это заинтересовало ее больше всего. Она расспрашивала о всех подробностях, заставила его рассказывать, как он это делает, слушала бесконечный поток греческих и латинских слов, которых даже не понимала. Тайный советник увлекся и стал снабжать свою речь циничными подробностями и жестами. Изо рта у него потекла на отвислую нижнюю губу слюна. Он наслаждался этой игрой, этой циничной беседой и сладострастно упивался звуками бесстыдных слов. А потом, произнесши какое-то особенно циничное слово, он снабдил его обращением: ваше сиятельство! И с восхищением насладился всей жгучей прелестью этого контраста.

Но она слушала его, вся красная, взволнованная, чуть ли не с дрожью и впитывала всеми своими порами развратную атмосферу, которая дышала вокруг этого еле заметного научного знамени.

– Вы оплодотворяете только обезьян? – спросила она, еле переведя дыхание.

– Нет, – ответил он, – также крыс и морских свинок. Приходите когда-нибудь посмотреть, ваше сиятельство, как я…

Он понизил голос и прошептал ей что-то на ухо. Она закричала:

– Да, да, я приду посмотреть! Охотно, очень охотно, а когда именно? – И добавила с плохо деланным достоинством: – Знаете, господин тайный советник, меня ничто так не интересует, как медицинские опыты. Мне кажется, я была бы превосходным врачом.

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

– Нисколько не сомневаюсь, ваше сиятельство.

И подумал, что она, наверное, была бы лучшей хозяйкой дома терпимости. Но он уже поймал свою рыбку. Заговорил снова о розариуме и камелиях на своей вилле на Рейне. Она ему так надоела, он купил ее только из одолжения. Она расположена так превосходно, и главное – вид. Быть может, если бы ее сиятельству захотелось бы, он с удовольствием…

Княгиня Волконская тотчас же согласилась:

– Да, господин тайный советник, я с удовольствием куплю вашу виллу!

Она увидела проходившего мимо Франка Брауна и подозвала его:

– Ах, господин студент! Господин студент! Подите сюда, ваш дядюшка обещал показать мне несколько опытов, разве это не страшно интересно? А вы когда-нибудь видели их?

– Нет, – заметил Франк Браун. – Меня они нисколько не интересуют.

Он повернулся, но она схватила его за рукав.

– Дайте-ка мне, дайте-ка мне папиросу! И налейте шампанского!

От возбуждения она вся дрожала: по ее жирному телу струились капли горячего пота. Ее грубая чувственность, пробужденная циничными рассказами старика, искала какой-нибудь цели и горячей волной обрушилась на молодого человека.

– Скажите, господин студент, – она дышала тяжело, ее могучая грудь подымалась высоко, – скажите мне, по-вашему, не мог ли господин советник применять свою науку и свои опыты с искусственным оплодотворением также и к людям?

Она знала прекрасно, что он об этом и не думал. Но ей хотелось во что бы то ни стало продолжить эту беседу. И обязательно с этим молодым, свежим, красивым студентом.

Франк Браун рассмеялся и инстинктивно понял ее мысль.

– Конечно, ваше сиятельство! – сказал он. – Разумеется, дядюшка как раз занят этим сейчас, он изобрел новое средство, такое, что бедная женщина ничего даже не замечает. Решительно ничего, пока в один прекрасный день не почувствует, что она беременна. На четвертом или пятом месяце… Берегитесь же, ваше сиятельство, господина тайного советника, кто знает, может, и вы тоже…

– Избави боже! – воскликнула княгиня.

– Не правда ли, – заметил он, – это не очень приятно? Особенно когда ничего не имеешь от этого!

Бац! Что-то рухнуло и упало на голову горничной Сефхен. Девушка неистово закричала и от страха уронила серебряный поднос, на котором разносила кофе.

– Как жалко сервиз! – произнесла равнодушно фрау Гонтрам. – Что это упало?

Доктор Монен подбежал тотчас же к плачущей девушке. Срезал ей прядь волос, обмыл открытую рану и остановил кровь желтой железистой ватой. Но не забыл при этом потрепать хорошенькую горничную за щечки и тайком коснуться упругой груди. Дал ей выпить вина и начал что-то нашептывать на ухо.