Импровизатор

– Пусть так! А все же царица красоты живет в Венеции! – продолжал он. – Вы еще не видели племянницы Подесты. Более совершенной красавицы нет на свете! Знай Марию Канова, он взял бы ее моделью для младшей из трех Граций. Я видел ее всего два раза: раз в церкви да раз в театре. Все молодые венецианцы в таком же восторге от нее, как и я; разница лишь в том, что они смертельно влюблены в нее, а я только поклоняюсь ее красоте. Она слишком идеальна, небесна для моей чувственной, земной натуры. Но поклоняться-то небесному ведь можно; не правда ли, господин аббат? – Я вспомнил о Фламинии, и моя веселость мгновенно испарилась. – А, вы задумались! – продолжал он. – Почему? Вино превосходно, а волны и поют, и пляшут, вторя нашему веселью!

– Разве у Подесты не бывает приемных вечеров? – спросил я, чтобы сказать что-нибудь.

– Очень редко! – ответил Поджио. – Он принимает у себя только избранных. Красавица пуглива и дика, как газель. Такой стыдливой женщины я еще не знавал. Но, – продолжал он с насмешливой улыбкой, – это ведь тоже способ заинтересовать собою! Бог знает, какова она на самом деле. Видите ли, у Подесты было две сестры, с которыми он много лет не видался. Младшая была замужем в Греции; она-то, говорят, и есть мать красавицы. Другая же до сих пор девица, и старая девица. Это она привезла сюда Марию года четыре тому назад. – Внезапно наступивший мрак заставил его прервать речь. Вслед за тем над нами блеснула молния и загремел гром. Мне вспомнилось извержение Везувия. Мы невольно склонили головы и сотворили крестное знамение.

– Иисус, Мария! – вскричала вошедшая к нам хозяйка. – Вот ужас-то! Шестеро из лучших наших рыбаков теперь в море! Защити их Мадонна! У бедной Агнессы пятеро ребят! Вот будет несчастье! – Сквозь завывания бури прорывались напевы псалмов. На берегу стояла толпа женщин и детей с крестом в руках. Одна молодая женщина сидела молча, устремив взоры на море; у груди ее лежал ребенок; другой, постарше, прислонился головкой к ее коленям. Блеснуло еще несколько сильных молний; затем гроза как будто удалилась; горизонт просветлел.

– Вот они! – вскричала вдруг женщина, вскочила и указала на черную точку вдали, которая становилась все виднее и виднее.

– Смилуйся над ними, Мадонна! – вырвалось у старого рыбака, стоявшего возле, и он молитвенно сложил руки. В то же мгновение точка исчезла в черной бездне моря; старик не ошибся. Раздались вопли отчаяния и, по мере того как море утихало, небо прояснялось и уверенность в гибели рыбаков возрастала, становились все громче и громче. Ребятишки уронили святой крест на песок и с плачем прижались к матерям. Старый рыбак поднял крест и, поцеловав ноги Спасителя, высоко поднял распятие к небу, призывая Мадонну. К полуночи небо совсем очистилось, море успокоилось, и лучи месяца озарили зеркальную поверхность пролива, отделявшего Лидо от Венеции. Поджио сел со мною в гондолу, и мы покинули несчастных, которым не могли ничем помочь.

На другой день мы встретились с Поджио на вечере у моего банкира, одного из первых богачей Венеции. Общество собралось большое, но из дам я не знал никого, да и не интересовался никем. Разговор зашел о вчерашней буре. Поджио начал рассказывать о гибели рыбаков, о несчастных сиротах и довольно ясно намекнул, как легко было бы обществу смягчить горе бедняков: стоило каждому внести посильную лепту, и составилась бы довольно значительная сумма для помощи им. Никто как будто не понял его; все ограничились сожалениями, пожиманием плеч, и затем разговор перешел на другое. Некоторые из гостей, обладавшие разными приятными талантами, любезно взялись развлечь общество. Поджио спел веселую баркаролу, но мне казалось, что в его вежливой улыбке проглядывала какая-то горечь и порицание этого знатного общества, не поддавшегося его красноречию.

– А вы не поете? – спросила меня хозяйка дома, когда Поджио кончил.

– Я буду иметь честь импровизировать! – сказал я, осененный внезапной мыслью.

«Он – импровизатор!» – зашептались вокруг меня; глаза дам засияли, мужчины приготовились слушать; я взял гитару и попросил задать мне тему.

– Венеция! – вскричала одна дама, вызывающе глядя мне в глаза.

– Венеция! – подхватили и мужчины.

Дама была хороша собою. Я взял несколько аккордов и стал описывать красоту и блеск Венеции в дни ее счастья. Глаза у всех блестели, словно я описывал настоящее. Думая о Санте и о Ларе, я воспел красавицу, стоящую на балконе в ясную лунную ночь, а каждая дама принимала это на свой счет и усердно аплодировала мне. Сам Сгриччи[29 - Импровизатор, современная знаменитость.] не имел такого успеха.

– Племянница Подесты здесь! – шепнул мне Поджио. Дальнейшей нашей беседе помешали просьбы доставить обществу удовольствие новой импровизацией. Ко мне подошла целая депутация из дам, сопровождаемая старым вельможей. Я охотно согласился, желая воспользоваться случаем описать вчерашнюю бурю и нужду несчастных сирот; кто знает, может быть, сила песни сломит равнодушие, с которым не могло справиться красноречие Поджио. Мне задали новую тему: «Слава Тициана». Будь он маринистом, я бы заставил его выступить ходатаем за бедняков, но, восхваляя его, я никак не мог перейти на задуманную мною тему. Сюжет между тем был богатый, и разработка его удалась мне сверх ожидания. Все были в восторге; я как будто воспел славу себе самому.

– Вы счастливейший из счастливых! – сказала хозяйка дома. – Вот, должно быть, блаженство сознавать в себе такой талант, как ваш, и восхищать им всех окружающих!

– Да, это большое счастье! – ответил я.

– Ну, так воспойте его нам в новой прекрасной поэме! – попросила она. – Вам это так легко, что просто забываешь, как нехорошо не давать вам отдыха своими просьбами!

– Но я знаю иное чувство, – прибавил я, – которое не сравнится ни с каким другим. Оно каждого делает равным поэту по испытываемому им блаженству. И мне дана волшебная сила пробуждать его в сердцах. Но даром оно никому не дается, за это надо платить!

– Дайте же нам испытать его! – вскричали все.

– Кладите деньги сюда, на стол. Кто даст больше всех, испытает наивысшее блаженство!

– Я положу свое золотое кольцо! – живо сказала одна из дам и шутя положила кольцо на стол.

– А я весь свой сегодняшний выигрыш! – подхватила другая, подсмеиваясь над моею затеей.

– Да ведь это серьезно! – сказал я. – Вы уже не получите своих вкладов обратно.

– Пусть! – сказали некоторые из положивших на стол деньги, кольца и цепочки, хотя и видно было, что они сомневались в моем искусстве.

– Ну, а если я не испытаю обещанного счастья, я тоже не получу моих двух червонцев обратно? – спросил какой-то пожилой военный.

– Да ведь дело вольное: хотите – рискуйте, хотите – нет! – сказал Поджио. Я утвердительно кивнул головой. Все улыбались и с нетерпением ожидали результатов; и вот я начал свою импровизацию. Мною руководило святое вдохновение, я пел о гордом море, женихе Венеции, о сынах моря, отважных моряках, и о рыбаках, носящихся по волнам в утлых челноках. Затем я описал бурю, тоску и страх жен и невест рыбаков, описал, что видел вчера сам: детей, уронивших из рук святой крест и в отчаянии прижавшихся к матерям, старого рыбака, поцеловавшего брошенную святыню… Я чувствовал в себе присутствие Бога, моими устами говорил Он Сам! Глубокая тишина царствовала в зале; многие плакали. И вот я повел своих слушателей в хижины бедняков; каждый принес посильную лепту, и души несчастных были согреты надеждою и утешением! Я пел о блаженстве помогать ближнему, о том, что «лучше давать, нежели брать», пел о радости, наполняющей сердце дающего. С этим чувством не может сравниться никакое другое! В такие минуты каждый чует в своем сердце присутствие Бога, как и вдохновенный пророк Божий – поэт! Я пел, и голос мой все креп, становился все звучнее. Все были увлечены; громкое «браво» огласило залу, когда я, окончив импровизацию, вручил Поджио богатые дары для передачи их несчастным.

Вдруг какая-то молодая девушка упала к моим ногам, схватила меня за руку и устремила на меня умиленный и восторженный взгляд; в дивных, темных глазах ее стояли слезы. Высшего триумфа талант мой стяжать себе не мог! Взгляд девушки сильно поразил меня; я как будто уже видел это дивное выражение во сне.

– Награди вас Матерь Божия! – произнесла она и вся вспыхнула, закрыла лицо руками и поспешно удалилась, испугавшись своего порыва. Но у кого хватило бы духа посмеяться над чистым порывом невинного сердца! Меня окружили, похвалы сыпались на меня со всех сторон. Все говорили о несчастных семьях и называли меня их благодетелем. «Лучше давать, нежели брать!» Да, и я познал в тот вечер эту истину. Поджио горячо обнял меня.

– Славный вы человек! – сказал он. – Не могу не любить и не уважать вас! Сама красота почтила вас! Один взгляд ее может осчастливить тысячи, а она склонилась перед вами в прах!

– Кто она? – спросил я тихо.

– Первая красавица Венеции! Племянница Подесты! – ответил он. Дивный взгляд ее и прекрасное лицо навеки запечатлелись в моей душе и будили в ней какие-то смутные воспоминания.

– Да, она прекрасна! – невольно сказал я как бы самому себе.

– Вы не узнаете меня, синьор? – спросила, подходя ко мне, какая-то пожилая дама. – Прошло уже несколько лет с тех пор, как я имела честь познакомиться с вами. – Она улыбнулась, протянула мне руку и поблагодарила за прекрасную импровизацию. Я вежливо поклонился; черты ее лица показались мне знакомыми, но где, когда я видел ее, оставалось для меня загадкой. Пришлось признаться в этом. – Да это и понятно! – ответила она. – Мы виделись с вами всего один раз. Это было в Неаполе, в доме моего брата, врача; вы посетили нас однажды с родственником князя Боргезе.

– Помню, помню! – сказал я. – Теперь и я узнал вас. Вот уж никак не ожидал встретить вас в Венеции!

– Брат мой, доктор, умер четыре года тому назад! Теперь я живу у старшего брата. Слуга передаст вам нашу карточку. Племянница моя еще чистое дитя, и странное дитя! Она непременно хочет сейчас же уехать домой! Приходится уступить ей! – Старушка простилась со мной и ушла.

– Счастливец! – сказал мне Поджио. – Ведь это сестра Подесты! Вы ее знаете, она пригласила вас бывать у них, полгорода будет завидовать вам. Смотрите только, наглухо застегните ваш фрак, когда пойдете туда! Надо защитить свое сердце: редко ведь, кто уцелеет под выстрелами неприятельской батареи!

Красавица уехала. В порыве увлечения она склонилась к моим ногам, но в ту же минуту в ней проснулись ее стыдливость и скромность, она почувствовала себя предметом всеобщего внимания и поспешила удалиться. Вслед ей раздавались одни восторженные похвалы. Она разделила в этот вечер мое торжество! Царица красоты пленяла всех. Сердце ее было так же благородно, как и черты лица.

Сознание сделанного мною доброго дела осветило всю мою душу. Я и гордился, и радовался, сознавая свой поэтический дар. Похвалы и сердечные приветствия, наградившие меня за мою импровизацию, растопили ледяную кору, облекавшую мое сердце, и самая душа моя стала как будто чище и лучше, когда сердце очистилось от этой скорлупы горечи и недоверия к людям. Теперь я мог думать о Фламинии уже без всякой горечи; да, теперь и она горячо пожала бы мне руку! Памятные слова ее, что поэт должен воспевать лишь божественное, прославлять Господа, будили во мне самые светлые чувства. Я опять чувствовал себя бодрым, сильным, спокойным и – после многих, многих лет – опять счастливым! В тот же вечер я приобрел нового верного друга: мы с Поджио заключили союз дружбы и выпили на ты. Домой я вернулся поздно, но спать мне не хотелось; лучи месяца ярко отражались в каналах; небо сияло лазурью. Я сложил руки и с детским умилением прошептал: «Отец, отпусти мне грехи мои! Дай мне силу быть добрым и честным, достойным вспоминать о моей дорогой сестре Фламинии! Укрепи также и ее душу; пусть она и не подозревает о моем горе! Будь к нам добр и милостив, Господи!» На сердце у меня стало так легко. Венеция со своими пустынными каналами и старинными дворцами стала казаться мне прекрасным плавучим островом фей.

На следующее утро, все еще под впечатлением вчерашнего прекрасного вечера, я сел в гондолу и поехал с визитом к сестре Подесты. Говоря откровенно, мне хотелось поскорее увидеть молодую девушку, которая вчера оказала мне такую честь и слыла царицей красоты.

– Это дворец Отелло! – сказал мой гондольер, когда мы подплыли к старинному зданию, и повторил историю его первого владельца, венецианского мавра, задушившего свою прекрасную жену Дездемону. Гребец прибавил, что все туристы-англичане обязательно посещают этот дворец, словно храм святого Марка или арсенал.

У Подесты меня приняли точно родного. Роза, сестра Подесты, заговорила о своем дорогом умершем брате и о веселом Неаполе, которого она не видела вот уж четыре года.

– Да, – сказала она, – Мария тоже соскучилась, и вот в один прекрасный день мы возьмем да и уедем с ней туда. Я хочу еще раз перед смертью увидеть Везувий и чудный Капри.

Вошла Мария и как-то застенчиво протянула мне руку. Как она была хороша! Сегодня она показалась мне еще прекраснее, чем вчера. Поджио был прав: она действительно могла послужить олицетворением младшей из Граций. Кто мог сравниться с ней красотою? Может быть, Лара? Да! Слепая девушка в лохмотьях, с маленьким венком из фиалок на голове, красотой не уступала Марии в ее богатом наряде. А закрытые глаза говорили моему сердцу даже больше, нежели чудный взгляд этих темных очей. На лице Марии лежал такой же отпечаток грусти, как и у Лары, но темные глаза светились такой ясной, спокойной радостью, какой, конечно, не знавала слепая. Многое в Марии напоминало мне совершенно незнакомую ей слепую нищую, и я даже испытывал, глядя на племянницу Подесты, то же чувство какого-то особого благоговения, которое внушила мне Лара. Я был оживлен, разговорчив и, видимо, произвел на всю семью самое благоприятное впечатление. Мария же, кажется, увлеклась моим красноречием не меньше, чем я ее красотой. Я любовался ею, как влюбленный любуется дивной статуей, похожей на его возлюбленную. В Марии я, почти как в зеркале, видел красавицу Лару; душою же она напоминала мне Фламинию, внушала мне такое же доверие; мне казалось, что мы с нею давно, давно знакомы.

Глава XII

Певица

Теперь я подхожу к описанию события, почти заслонившего собою все остальные близкие к нему. Так заслоняет собой от взоров путника могучая пиния растущие возле нее мелкие деревца. Поэтому я коснусь остальных событий этого периода моей жизни лишь мимоходом. Я часто бывал в доме Подесты, стал, по их словам, душой их семейного кружка. Роза беседовала со мною о своем милом Неаполе, а я читал ей «Божественную комедию», Альфьери и Николини и восхищался умом и душой Марии. Поджио оставался моим лучшим другом; семья Подесты узнала об этом, и его также пригласили бывать у них. Он не знал, как выразить мне свою признательность, говоря, что только благодаря нашей дружбе, а не своим собственным заслугам он удостоился чести быть принятым в доме Подесты и стал, таким образом, предметом зависти для всей венецианской молодежи. Слухи о моем импровизаторском таланте облетели между тем весь город, и меня положительно не выпускали из знакомых мне домов, пока я не удовлетворял общему желанию – послушать мои импровизации. Все восхищались ими, даже первые художники Венеции признавали во мне собрата и все советовали мне выступить публично.

Отказаться я не мог и выступил раз вечером перед членами Академии художеств. Импровизации на темы «Поход Дандоло на Константинополь» и «Бронзовые кони над порталом собора святого Марка» стяжали мне почетное звание члена академии. Но еще большая радость ждала меня в доме Подесты. В один прекрасный день Мария подала мне ящичек, в котором лежало чудное ожерелье из маленьких, удивительно изящных и пестрых раковин, нанизанных на шелковую нить. Это был подарок от несчастных сирот на Лидо, которые считали меня своим благодетелем.

– Что за прелесть! – сказала Мария.

– Спрячьте и подарите своей невесте! – сказала Роза. – Это будет прекрасный подарок; его и дали вам для этой цели.

– Невесте! – серьезно повторил я. – У меня нет ее!