Импровизатор

– Ну, будет! – сказала Роза. – И еще какая! Красавица из красавиц!

– Никогда! – грустно повторил я, потупив глаза под впечатлением воспоминаний о своих утратах. Мария утихла при виде моего уныния. Она с такой радостью взялась поднести мне этот подарок, переданный ей от бедняков через Поджио, и вот теперь я стоял такой расстроенный! Видно было, что я не в силах превозмочь свои чувства. Ожерелье я продолжал держать в руках. Я охотно подарил бы его Марии, но слова Розы удерживали меня. Мария, верно, отгадала мою мысль: когда я взглянул на нее, она слегка покраснела.

– Редко вы навещаете нас! – сказала мне жена моего банкира в один из следующих моих визитов. – Зато вы часто бываете у Подесты! Да, там веселее! Мария ведь первая красавица во всей Венеции, а вы наш первый импровизатор! Итак, партия подходящая! У девушки прекрасное имение в Калабрии; оно досталось ей по наследству или куплено на унаследованный капитал. Смелее, и вы найдете свое счастье! Вам будет завидовать вся Венеция!

– Неужели вы считаете меня способным преследовать такие корыстные цели! – сказал я. – Я как нельзя более далек от того, чтобы позволить себе влюбиться в Марию! Красота ее пленяет меня, как и всякая красота, но любить ее я и не думаю! И до денег ее мне нет дела!

– Ну, и ими не следует пренебрегать! – сказала хозяйка. – Любовь тогда только высшее блаженство жизни, если она хорошо обставлена материально! Надо же чем-нибудь жить! – Она засмеялась и протянула мне руку.

Меня зло взяло, что могли так думать обо мне, и я решился пореже бывать у Подесты, как ни нравился мне он сам и его домашние. Я было рассчитывал провести у них и этот вечер, но теперь переменил намерение. Я был очень взволнован. «Впрочем, стоит ли волноваться? – мелькнуло у меня вслед за тем. – Нет, не хочу сердиться! Хочу быть веселым! Жизнь прекрасна, только не порть ее себе сам. Я свободен и не дам никому портить мне кровь! Силы и воли во мне довольно!» Был уже вечер; я блуждал по темным узким улицам один-одинешенек. Дома здесь как будто хотели сойтись друг с другом вплотную, и тесные проходы между ними, запруженные народом, были ярко освещены огнями из окон. Длинные лучи этих огней дрожали и на воде каналов; быстро проносились под мостом гондолы. Зазвучала песня – песня о любви и поцелуях и, как змея под древом познания добра и зла, показала мне соблазнительный образ греха. Я свернул в темный боковой переулок и наткнулся на дом, освещенный ярче других. В двери его так и валил народ. Это был, если не ошибаюсь, театр Сан-Лука, один из небольших театров Венеции. В нем давались оперы; труппа была маленькая, и одна и та же опера шла ежедневно два раза, как в театре Фенизе, в Неаполе. Первое представление начиналось в четыре часа пополудни и оканчивалось в шесть, а второе начиналось в восемь. Вход стоил очень дешево, но зато и нечего было рассчитывать на что-нибудь особенное. Тем не менее любовь к музыке низших классов общества и любопытство наезжих иностранцев обеспечивали импресарио хороший сбор даже два раза в вечер. Афиша гласила: «Сегодня „Донна Каритея, королева Испанская“; музыка Меркаданте». «Можно ведь и уйти, если соскучишься! – подумал я. – А мне хочется посмотреть на красивых женщин. И во мне кипит такая же кровь, как у Бернардо, как у Федериго! Полно насмехаться над мальчишкой из Кампаньи, у которого-де в жилах течет козье молоко! Да, смотри я на жизнь всегда так легко, как сейчас, мне бы повезло не так! А жизнь так коротка! Старость несет с собою леденящий мороз!»

Я вошел; мне вручили грязный билетик и указали на ложу, ближайшую к сцене. В театре было всего два яруса; зрительная зала была довольно глубока, но сцена с блюдечко, а между тем дававшаяся опера требовала сложной постановки и большого числа участвующих лиц. Внутренняя обивка лож была грязна и потрепана; низкий потолок просто давил залу. Какой-то человек, в одном жилете, без фрака, вышел зажигать лампы. В партере шли громкие разговоры. Вот появились музыканты – всего четверо. По всему видно было, что обещало самое представление, но я все-таки решил прослушать первое действие и стал оглядывать дам в ложах. Ни одна мне не понравилась. В соседнюю ложу вошел молодой человек, с которым я встречался в обществе. Он поздоровался со мною, улыбаясь и выражая свое удивление по поводу нашей встречи в таком театрике.

– Впрочем, – прибавил он, – здесь часто можно очутиться в очень приятном соседстве, да и знакомства при этом мягком полусвете завязываются очень легко! – Он говорил так громко, что ему зашикали, – увертюра уже началась. Музыка была плачевная. Весь хор состоял из двух женщин и трех мужчин, взятых как будто прямо от сохи и облеченных в рыцарские наряды. – Да, неважно! – сказал мой сосед. – Но солисты здесь иногда очень приличны. Комик, например, годился бы на сцену любого большого театра. О Господи! – вздохнул он вдруг при виде выступившей на сцену, в сопровождении двух дам, королевы. – Так сегодня поет она! Ну, тогда я не дам и гроша за все представление. Жанетта была бы куда лучше!

Королеву пела маленькая, невзрачная особа с тонким, острым профилем и впалыми глазами. Костюм сидел на ней плохо; королевой явилась сама нищета; и все-таки меня удивило какое-то особое благородство ее манер, так мало вязавшееся со всем остальным; молоденькой, хорошенькой девушке оно было бы как нельзя более к лицу. Вот певица подошла к самой рампе… Сердце мое забилось, и я, отказываясь верить собственным глазам, едва посмел спросить соседа об ее имени.

– Ее зовут Аннунциатой! – ответил он. – У нее ни голоса, ни наружности, – просто сосулька какая-то! – Каждое его слово ядом разливалось у меня по сердцу. Я сидел, как пригвожденный к месту, и глаз не мог оторвать от певицы. Она запела. Нет, это не ее голос, не моей Аннунциаты! Глухой, усталый, дрожащий! – Заметны все-таки следы хорошей школы! – сказал мой сосед. – Но голоса нет.

– Да, она не похожа на свою соименницу Аннунциату, молодую испанку, которая блистала когда-то в Риме и Неаполе! – заметил я.

– Да ведь это она сама! – ответил он. – Лет семь-восемь тому назад она играла блестящую роль. Тогда она была молода и пела, говорят, как Малибран, но теперь песенка ее спета! Это ведь общая судьба подобных талантов! Несколько лет они находятся в зените своей славы и, ослепленные успехом, не замечают, как мало-помалу голос их идет на убыль, не покидают благоразумно сцены в самом разгаре своей славы, и публика первая замечает печальную перемену. Вот что грустно! К тому же и живут-то эти дамы обыкновенно очень весело и спускают все, что приобретают, а потом уж, конечно, быстро катятся под гору. Вы, верно, слышали ее прежде в Риме?

– Да, несколько раз! – ответил я.

– Воображаю, какую перемену вы нашли в ней! Да, нельзя не пожалеть ее. Говорят, она потеряла голос после тяжелой болезни, всего четыре года тому назад. Но публика ведь в этом не виновата! Что же, похлопаете ей ради старого знакомства? Я помогу! Порадуем старушку! – Он громко зааплодировал, кое-кто в партере последовал его примеру, но затем вслед гордо уходившей со сцены королеве раздалось шиканье. Да, это была Аннунциата! – Fuimus Troes! – шепнул мне мой сосед.

Затем выступила в мужской роли примадонна труппы, молодая, красивая, прекрасно сложенная девушка с жгучими черными глазами. Ее встретили криками «браво» и шумными аплодисментами.

В моей душе поднялась целая буря воспоминаний: восторг римской публики и чествование Аннунциаты, ее триумфы и моя любовь к ней!.. Итак, Бернардо бросил ее! Или она не любила его? Но ведь я сам видел, как она склонилась над ним и поцеловала его в лоб. Да, он бросил ее, бросил, когда она заболела, когда красота ее увяла; он любил в ней только красоту!

Она опять показалась на сцене. Какой у нее был страдальческий вид! Как она постарела! Это был нарумяненный труп! Вид ее пугал меня. Я негодовал на Бернардо за то, что он бросил ее, когда пропала ее красота, и не это ли обстоятельство так больно уязвляло теперь меня самого? Душой Аннунциата ведь, наверное, осталась та же!

– Вам нездоровится? – спросил меня мой сосед, видя, что я бледнею.

– Тут такая духота! – сказал я, встал, вышел из ложи и из театра и опрометью бросился по узким улицам. Обуреваемый чувствами, я сам не знал, куда иду, и спустя несколько времени опять вышел к театру. Как раз в это время человек срывал с дверей афишу, чтобы наклеить новую.

– Где живет Аннунциата? – спросил я у него шепотом. Он обернулся ко мне, поглядел на меня и переспросил:

– Аннунциата? Не Аврелия ли? Та, что играла мужскую роль? Я укажу вам, где она живет, но теперь она еще не освободилась.

– Нет, нет! Мне надо Аннунциату, которая пела королеву! – ответил я.

Слуга смерил меня взглядом.

– Эту худышку? – спросил он. – Ну, она, я думаю, отвыкла принимать гостей! Оно ведь и понятно! Впрочем, я покажу, где она живет, – синьор, верно, не заставит меня трудиться даром! Но раньше как через час опера не кончится и она не будет дома!

– Так подожди меня здесь! – сказал я, сел в гондолу и велел везти себя, куда хотят. Я был глубоко опечален, но непременно хотел увидеться и поговорить с Аннунциатой. Она была несчастна! Но что я мог сделать для нее? И все-таки печаль и сострадание влекли меня к ней неудержимо. Ровно через час гондола доставила меня обратно к театру, где ждал меня человек. Узкими, грязными переходами провел он меня к старому, ветхому дому. В каморке под самою крышей светился огонек. Человек указал мне на него.

– Она живет там! – воскликнул я.

– Я провожу Eccellenza! – сказал он и дернул звонок.

– Кто там? – раздался сверху женский голос.

– Марко Лугано! – ответил он, и дверь отворилась. В коридоре было совсем темно; масло в лампадке перед образом Мадонны все выгорело, и только кончик фитиля светился кровавой точкой. Я держался за слугу. Вот наверху отворилась дверь, и блеснул луч света. – Она сама идет! – сказал слуга. Я сунул ему в руку деньги, он поблагодарил и шмыгнул назад, а я стал взбираться по лестнице.

– Что, Марко Лугано? Какие-нибудь перемены на завтра? – услышал я голос Аннунциаты, стоявшей в дверях. Голова ее была прикрыта шелковым платочком, на плечи наброшена накидка. – Не упадите, Марко Лугано! – продолжала она и вошла в комнату; я за нею.

– Кто вы, что вам надо? – испуганно спросила она, увидев меня.

– Аннунциата! – горестно воскликнул я. Она впилась в меня взором, затем вскрикнула:

– Иисус, Мария! – И закрыла лицо руками.

– Старый знакомый, друг ваш, которому вы когда-то доставили столько радости, столько счастья, пришел навестить вас, пожать вашу руку! – сказал я.

Она отняла руки от лица и стояла передо мною бледная как смерть; выразительные черные глаза ее так и горели. Аннунциата постарела, вид у нее был страдальческий, но лицо хранило еще следы былой красоты, взгляд был так же выразителен и задушевно-грустен.

– Антонио! – произнесла она, и я заметил слезы в ее взоре. – Вот где мы встретились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела вас в гору, к счастию, моя вниз… тоже к счастию! – болезненно вздохнула она.

– Не гоните меня! – сказал я. – Я пришел к вам как друг, как брат! Сердце мое влечет меня к вам! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячам, боготворимая тысячами!

– Счастье переменчиво! – ответила она. – Оно сопутствует только молодости и красоте, и люди окружают их триумфальную колесницу. Ум же и сердце не ценятся ни во что; их забывают ради молодости и красоты, и люди всегда правы!

– Вы были больны, Аннунциата! – сказал я нетвердым голосом.

– Очень больна! Почти целый год! Но не умерла! – сказала она с горькой улыбкой. – Умерла только моя молодость, умер мой голос, и публика умолкла, увидев двух мертвецов в одном теле! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они еще оживут, и тело верило! Тело нуждалось в одежде и в пище и истратило на это в два года последние средства! Потом пришлось румяниться и выступать, как будто мертвецы воскресли, но выступать в тени, чтобы не испугать людей своим видом, выступать в маленьком, плохо освещенном театре! Но и там заметили, что молодость и голос умерли, погребены навеки! Аннунциата умерла, вон висит ее портрет! – И она указала на стену.

В убогой каморке висела картина, поясной портрет, в богатой золоченой раме, представлявшей такой резкий контраст с окружавшей обстановкой. Это был портрет Аннунциаты, писанный Дидо; с него глядела на меня та самая Аннунциата, чистая, гордая красавица, которая жила в моей душе! Я перевел взгляд на живую Аннунциату; она закрыла лицо руками и заплакала.

– Оставьте меня! Забудьте о моем существовании, как все другие! – молила она, махая мне рукой.

– Не могу! – сказал я. – Не могу я так оставить вас! Мадонна добра и милостива! Она поможет нам всем!

– Антонио! – сказала она серьезно. – Вы не можете глумиться над несчастною! Нет, вы не похожи на прочих, я всегда думала это. Но я не понимаю вас! Когда все еще осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда все, чем я пленяла людей, исчезло без следа, когда все равнодушны ко мне, вы приходите ко мне, отыскиваете меня.

– Вы сами оттолкнули меня! – воскликнул я. – Вы заставили меня кинуться в свет очертя голову!.. Конечно, то была воля судьбы! – прибавил я мягче.

Она молчала, но как-то странно смотрела на меня, словно собиралась сказать что-то. Затем губы ее зашевелились, но она все-таки не издала ни звука, только глубоко вздохнула и закрыла глаза. Спустя минуту она открыла их, провела рукою по лбу, как будто у нее мелькнула мысль, известная только Богу да ей, и сказала:

– Так я увидела вас еще раз! Я чувствую, что вы добрый, благородный человек! Вы будете счастливее, чем я! Я спела свою лебединую песню. Красота увяла, я одинока! От счастливицы Аннунциаты остался лишь вот этот портрет на стене… У меня к вам одна просьба. Вы не откажете мне! Вас просит Аннунциата, которая когда-то радовала вас!..

– Я на все готов для вас! – ответил я, целуя ее руку.

– Смотрите на все, что вы видели сегодня, как на сон! Если мы встретимся с вами еще раз – мы встретимся как незнакомые! А теперь прощайте! – Она протянула мне руку и добавила: – Теперь дороги наши расходятся, но мы встретимся в лучшем мире! Прощайте, Антонио, будьте счастливы!

– Подавленный горем, я упал перед нею на колени. Не знаю, что я говорил еще, знаю только, что она тихо вывела меня из комнаты; я не сопротивлялся и только плакал, как дитя, повторяя: