Король и император

– Больше никаких разговоров о раздевании и швырянии за борт, – распорядился Шеф. – Ордлаф, раздавай еду и не забудь про нас с Хундом. А что до женщины, отведи ее на корму, и пусть двое твоих помощников присмотрят за ней. Ты отвечаешь за ее безопасность. Леди, – добавил он, – следуй за этими людьми.

Какое-то мгновение она сверлила Шефа взглядом, будто собираясь ударить снова. Когда она обмякла и опустила глаза, Шеф с содроганием сердца вспомнил, где видел эти свирепые черты. В поединке на сходнях. Это женское воплощение Бескостного, которого Шеф убил и сжег, чтобы его дух никогда не вернулся. Что за тень вызвал Хунд из прошлого? Если это драугр, дважды рожденный, Шеф последует совету Торвина. И тем самым снимет камень с души у своих моряков, мрачно принявшихся за еду.

– Да, она дочь Ивара, – признал Хунд, когда они уселись в темноте под платформой передней катапульты. – Я понял это совсем недавно.

– Но как у него может быть дочь, родная дочь? Ведь он ничего не мог с женщинами, поэтому его и прозвали Бескостным. У него не было…

– Да были, были, – вздохнул Хунд. – И ты прекрасно это знаешь. Сам раздавил их в кулаке, когда его убивал.

Шеф примолк, вспомнив последние мгновения своего боя с Иваром.

– Когда мы с ним познакомились, – продолжал Хунд, – он, похоже, и впрямь уже ничего не мог с женщинами. А раньше у него получалось – если сначала помучит. Таких мужчин, которых возбуждают боль и страх, слишком много даже в твоем королевстве. К концу жизни он стал ценить в женщинах только боль и страх, и, думаю, ни одна из его жертв уже не надеялась выжить. Знаешь, от этого ты спас Годиву, – добавил он, со значением посмотрев на короля. – Поначалу Ивар обращался с ней хорошо, но, как я слышал, он так делал нарочно, чтобы острее было удовольствие потом, когда доверие жертвы вдруг сменится страхом.

В молодости его притязания были, видимо, поскромнее. Женщинам удавалось выжить после того, что он с ними вытворял. Даже попадались такие извращенные, что сами помогали ему.

– Неужто радовались побоям? – недоверчиво фыркнул Шеф.

Ему самому нередко доводилось испытывать боль. Нынешний собеседник выжег ему глаз иглой, чтобы не случилось худшего. Шеф совершенно не понимал, как боль может доставлять удовольствие.

Хунд кивнул.

– У него даже могло быть что-то вроде любви с матерью Свандис. Как бы то ни было, эта женщина зачала от него дочь и дожила до родов. Хотя вскоре после них умерла, ведь Ивар становился все более жестоким. Он очень дорожил дочерью, возможно, из-за ее матери, а возможно, потому, что она была живым доказательством его мужских способностей. Он взял ее с собой в поход великой армии на Англию. Но после переполоха под Бредриксвордом все Рагнарссоны отослали своих женщин – настоящих жен, а не наложниц – в безопасный Бретраборг. Шеф, скажу тебе как лекарь. – Хунд взялся за амулет-яблоко, чтобы засвидетельствовать свою серьезность. – Эту девушку трижды пугали до полусмерти. Первый раз в Бредриксворде. Большинство женщин из той палатки убили, это тебе известно. Годиву ты вытащил, а Свандис схватила оружие и затаилась между растяжек, где воинам нелегко было ее найти. Всех остальных зарезали англичане, настолько ослепленные яростью, что уже ничего не разбирали. Утром она собирала тела. Второй раз – в Бретраборге, когда ты взял его штурмом. Она тогда жила как принцесса, любая ее прихоть выполнялась. И вдруг повсюду опять кровь и огонь, и после этого ей пришлось бродяжничать. Никто не принял бы дочь Рагнарссона под свой кров. А достань она золото, любой его отнял бы. Все ее родственники были мертвы. Чем, по-твоему, она жила? Прежде чем добралась до меня, она прошла через множество рук. Словно монахиня, которую захватили викинги и передают от костра к костру.

– А в третий раз? – спросил Шеф.

– Когда погибла ее мать. Кто знает, что там произошло? И кто знает, что увидел или услышал ребенок?

– Сейчас она твоя наложница? – осведомился Шеф, пытаясь прийти к какому-то решению.

Хунд только рукой махнул.

– Я пытаюсь втолковать тебе, глупец, что она меньше всех женщин мечтает стать чьей-то любовницей. Для нее лечь с мужчиной – все равно что быть медленно выпотрошенной. Если она и соглашается, то исключительно ради еды или денег.

Шеф откинулся на скамье. Хотя в неосвещенном твиндеке нельзя было различить его лицо, он слабо улыбался. Хунд разговаривал с ним совсем как в детстве, как сын трэлла с незаконнорожденным. С другой стороны, какое-то волнение родилось в нем от мысли, что появившаяся женщина не любовница Хунда.

Дочь Рагнарссона, размышлял Шеф. Сейчас, когда ее отец и дядья с кузенами, к счастью, мертвы, это может оказаться не так уж плохо – взять и породниться с Рагнарссонами. Несмотря на ненависть, все признают их потомками богов и героев. Змеиный Глаз заявлял, что в его жилах течет кровь Волси и Сигурда Убийцы Фафнира. Нет сомнений, что даны, свеи и норвежцы признают дитя от подобного союза, – пусть даже она и женщина.

Шеф вернулся к реальности:

– Если она не твоя любовница, зачем ты спрятал ее на борту?

Хунд наклонился к нему:

– Поверь, такого умного человека мы еще не встречали.

– Неужто умнее Удда? – Шеф вспомнил о рожденном в рабстве человечке, который сделался королевским мастером железных дел и самым уважаемым кузнецом среди жрецов Пути.

Но Удда теперь не выманишь из Дома Мудрости, ведь ему никогда не оправиться от пережитых на Севере потрясений.

– У нее другой ум. Она не кует железа и не придумывает машин. Она мыслит глубже. После бегства из Бретраборга она услышала от кого-то об учении Пути. Святых поэм и сказаний она знает не меньше, чем Торвин, и умеет читать их и записывать. Вот почему Свандис решила носить птичье перо, хотя я не знаю, веру в какого бога оно обозначает. – Хунд перешел на шепот: – Я считаю, что она разъясняет сказания лучше самого Торвина. Их скрытый смысл, правду о Вёлунде, о конунге Фроди и девах-гигантах, всю правду, а не наши сказки об Одине и Локи, о Рагнарёке. Тем, кто готов слушать, она излагает странное учение, говорит, что нет Валгаллы для славных и Ностранда для дурных, нет чудовищ в безднах морских и под землей, нет Локи и нет мира Хель…

Шеф оборвал его:

– Если ты хочешь, она может остаться. Что до меня, то пусть даже излагает свое странное учение. Но передай ей вот что: если хочет кого-нибудь убедить, что Локи не существует, пусть начнет с меня. Я осыплю золотом того, кто докажет мне это. Или убедит меня, что его оковы прочны…

Не так уж далеко, на расстоянии полета ворона от военного флота, бороздящего Атлантику у французского побережья, новый император Священной Римской империи предвкушал свое послеобеденное развлечение.

Вернувшись со встречи в Салоне, император с обычной своей яростной энергией набросился на следующую задачу: дополнить на сухопутном театре те военные действия, которые его полководец Агилульф и наварх греческого Красного флота осуществляли на море. Настало время, объявил Бруно, покончить с мусульманскими крепостями, поставленными поколение назад на южном берегу Франции, где они, к вящему позору всех христиан и наследников Карла Великого, постоянно угрожали паломникам и должностным лицам, направляющимся в Рим. Кое-кто ворчал, что это проще сказать, чем сделать, но таких было немного. Император ни к чему не приступал без плана.

Сейчас Бруно стоял, спокойный и добродушный, и объяснял свой замысел окружавшей его группе недоверчивых, осторожных, но чрезвычайно заинтересованных дворян. Это были мелкие герцоги и бароны с Пиренейских гор, их крепости как занозы сидели на краю мусульманской Испании и служили своеобразным противовесом мусульманским бандам, одно из гнезд которых на южном побережье Франции Бруно собирался сегодня уничтожить. Время от времени с неба падали стрела или дротик, выпущенные из крепости, башни которой вздымались футов на двести над беседующими. Дворяне заметили абсолютное безразличие императора к опасности, он лишь нехотя поднимал щит, чтобы отбить стрелу, не прерывая своей речи. Это не была речь кабинетного вояки. За свою жизнь император не помочился столько раз, сколько в него стреляли.

– Как видите, мавры построили высокие стены, – говорил Бруно. – Долгое время они были вполне надежны. Штурмовые лестницы не достают до верха, и в крепости полно лучников – кстати, довольно метких, – добавил он, в очередной раз поднимая щит. – Внизу сплошной камень, так что подкоп не сделаешь. Даже наши онагры не подвести достаточно близко, чтобы бить по воротам. Но мусульманские мерзавцы еще не имели дела с моим славным секретариусом! – Император указал рукой на фигуру, которой испанские бароны до сих пор не замечали: маленький тощий человечек, одетый в неприметную черную рясу дьякона, стоял около огромной машины, которую с трудом притащили двести дюжих мужчин. Бароны убедились, что от дьякона не отходят два полностью вооруженных воина со щитами удвоенной величины. Император мог рисковать своей жизнью, но не жизнью этого советника.

– Перед вами арифметикус Эркенберт.

Дворяне понимающе кивнули. Они слышали об этом англичанине. Все христиане знали о том, как великий император путешествовал в языческие страны и вернулся со Святым Копьем центуриона Лонгина. Значительную часть истории занимал эпизод сокрушения королевского дуба шведских идолопоклонников при участии Эркенберта.

Держа в руке факел, маленький дьякон пронзительно выкрикивал распоряжения. Он взглянул на императора, увидел его кивок, нагнулся к своей машине, выпрямился и выкрикнул последний приказ. Мгновением позже испанцы дружно ахнули от изумления. Рычаг пришел в движение, его короткое плечо натужно тянула вниз огромная бадья. Затем длинное плечо взметнулось настолько же быстро, насколько медленно двигалось короткое, и прочертило дымную дугу. Возглас был вызван размерами брошенного снаряда: крупнее любого камня, который мог бы поднять человек, крупнее, чем мул или двухлетний бычок, тот словно по волшебству взлетел в небо, пронесся над куртиной мусульманской крепости и рухнул где-то вдали. Со стен донеслись крики страха и ярости. А прислуга требушета, боевой машины, уже суетилась около рычага с бадьей; некоторые, забравшись внутрь, выкидывали на пересохшую землю камень за камнем.

– Машина очень медленная, – оживленно продолжал Бруно, – зато легко бросает снаряд, весящий с трех человек, футов на сто пятьдесят. И вы видели, что она бьет вверх. Не настильно, как онагр, а навесом. Поэтому мы сначала забрасываем огнем деревянные постройки внутри крепости – четыреста фунтов просмоленной соломы не потушишь помочившись, – а потом… Ну, сами увидите. Коль скоро мой секретариус сделал выстрел или два, он может рассчитать вес груза – на то он и арифметикус, – и выстрелить уже не соломой, а камнем, который попадет точно в ворота. – Бруно указал на обитые железом дубовые ворота крепости. – А потом, как вы увидите, – Бруно обвел рукой тяжеловооруженных воинов, выстроившихся в шеренги вне пределов досягаемости вражеских луков, – в бой пойдут герои из ордена Копья и докончат работу.

– И мы вместе с ними, – предложил один из испанских баронов, иссеченный шрамами ветеран.

– Разумеется! – воскликнул Бруно. – И я тоже! Да я для этого и приехал! – Он заговорщически подмигнул. – Хотя нам необходимо принять решение. Мои парни носят кольчуги, ведь они сражаются по два раза на неделе. Но тем из нас, кому это удается лишь изредка, не лучше ли пойти легковооруженными? Я сам ношу только кожаный колет, он не мешает двигаться, и мавры тоже не носят доспехов. По правде говоря, для меня это больше похоже на травлю крыс, чем на сражение. Но ведь и крыс не выкуришь, не применив хитрости.

Он с благодарной улыбкой взглянул на своего секретариуса, который руководил подъемом бадьи огромного требушета, готовясь снова наполнить ее грузом.

– А ты возьмешь в битву Святое Копье? – осмелился спросить кто-то из испанцев.

Император кивнул, и золотой венец, водруженный на его простой стальной шлем, сверкнул на солнце.

– Я никогда с ним не расстаюсь. Но держу в той же руке, к которой пристегнут щит, и никогда не наношу Копьем ударов. Оно напоено святой кровью нашего Спасителя, и его нельзя осквернять кровью мерзких язычников. Я дорожу им больше, чем собственной жизнью.

Испанцы стояли молча. Было совершенно ясно, что этот штурм имеет целью не только уничтожить банду, но и произвести впечатление на баронов, внушить им, что нет другого выбора, кроме союза с империей и подчинения императору. Однако они и сами к этому склонялись. Многие поколения их предков героически противостояли волнам мусульманского нашествия, совсем позабытые благоденствующими за их спиной собратьями-христианами. Если теперь великий король пришел с могучей армией – что ж, испанцы готовы оказать ему поддержку и разделить с ним добычу. Реликвия в его руке – лишь подтверждение его могущества, впрочем, довольно убедительное. Наконец один из баронов заговорил, сделав выбор и желая доказать свою лояльность.

– Мы все пойдем за Копьем, – сказал он на искаженной латыни горцев.

Его товарищи откликнулись согласным гулом.

– Я так думаю, что владелец Копья должен обладать и другой святой реликвией нашего Спасителя.

Бруно подозрительно взглянул на него:

– И что это за реликвия?

Испанец улыбнулся.

– О ней известно немногим. Говорят, в этих горах хранится третья, кроме Святого Креста и Святого Копья, вещь, которая соприкасалась с нашим Спасителем.