Рассказы о войне. Война в письмах, дневниках, историях

1 декабря 1941 г.

Думаю, вот как мы бабы боевые, будем жить после войны. Ведь нет ни слез уже, да и сердце стало каменным. Сколько через мои руки прошло раненых—израненных не знаю, может тысяча, может две – не считала. С поля боя вытащила под сотню уже, не всех живыми… Самое страшное в моей жизни это когда твой матросик, которого ты уже час тащишь на себе, умирает по пути в медсанбат.

9 декабря 1941 г.

Взяли шефство над школой, уже с месяц. Когда затишье у нас, то успеваю им пожарить пирожков, ведь в городе голодуха, знаю, что какой завтрак тебе дома сейчас соберут? Чай из трав. Кусок хлеба. А в школе наши матросики организовали так, что с самого утра топится печка. После второго урока учительница им обязательно заваривала флотский, наш крепкий чай, каждому наливала в его кружку чуть-чуть разведённого сахарина – вкуснятина! А тут, открывается дверь – и я вхожу с подносом, на котором лежат свежие-свежие пирожки. Сегодня они были с зеленью и яйцами! Как наши севастопольские детки их уплетали за обе щеки! Пока они их ели, прихлёбывая флотский чай, учительница рассказывала разные истории. Сегодня о Римской империи и Юлие Цезаре… Смотрю на них, на цыпочек наших семи-восьмилетних, и слёзы наворачиваются… вот думаю, может и моего кто-то покормит…

Дети и война – что может быть противоестественнее…

На войне этой проклятой все равны, – и дети выполняют военные задачи – ходят в разведку, и связисты они, и сапёры…

16 декабря 1941 г.

Сегодня утром откачивала пленного немца. Наглотался со страху, когда пришёл в себя на нашей стороне (оглушили его наши матросики слегка), штука—таблетен, так он их назвал, на упаковке по латыни написано «Pervitin», судя по тому, как он себя вел – сильнодействующий наркотик. Потом нам командир рассказал, что почти у каждого убитого фашиста есть такие «штука—таблетен», таблетки от страха. Боятся они, значит, нас, и вот под таблетками они от Берлина до нас и дошли. И, говорит командир, когда часто принимаешь их – звереешь и не соображаешь, чего делаешь. Вот я и думаю, что Гитлер с помощью «первитина», и превратил своих солдат в бешеных псов. Вот и надо их будет всех перестрелять. Бешенство ведь не лечится у зверей. А они звери, что ни на есть. И стреляем мы очень точно, и гибнут фашисты тысячами на подступах к городу, а они и идут, и идут…

20 декабря 1941 г.

Третий день повторного штурма города нашего.

Но мы город—крепость! Потому не сдаемся! Медсестра Катюша, подруга моя, пыталась вытащить раненого бойца, но не успела дойти до него. Немцы опять пошли в атаку. Она спряталась в кустах. Был у неё автомат трофейный МП–38, там узко было среди скал, и немцы по одному выбегали на неё.

Около 20 фашистов уничтожила, потому что те не могли понять – откуда стреляют, так как автомат у неё немецкий был, а вокруг канонада… в общем солдатика вытащила, он всё и рассказал командованию… представили её к ордену… довольная Катька…

1 января 1942 г.

Холодно. Вижу, что с боеприпасами у матросиков наших прямо беда. Экономят на всем. У нас окромя бинтов и спирта с вином из подвалов, уже и нет никаких медикаментов. Ждём большой транспорт на днях. Он всегда привозит патроны и медикаменты, а увозит раненых, старших офицеров и политработников.

Бахала сегодня с самого-самого спозаранку и раздражала нашу кошку «пушка—дура». Земля от неё сильно трясётся, и за шиворот пыль сыпется, а так больше никакого вреда от нее. Уже полгода по нам стреляет, говорят, что один раз, случайно, в склад с бензином попала. Наши стреляют реже, но точнее. Давали нам на днях читать газету о генеральских похоронах у фашистов.

9 мая 1942 г.

Сняла с себя последние бинты. Нога зажила, могу снова идти в бой. Попрошусь в разведчики, сил уже моих нет смотреть на то, как убивают и калечат наших мальчиков…

18 июня 1942 г.

Фашист взял Сапун—гору. Мы отступили. Все подступы к горе были усеяны мёртвыми фашистами. Видели, что позади них работают фашистские заград. отряды, то бишь расстреливают тех, кто не идёт в атаку.

Нет у них выбора – или мы застрелим, или свои, – вот и прут, что скаженные…

Научилась минировать. Могу делать мины из гранат на растяжке. Мой сын будет мной гордиться, когда я его этому научу. Море тёплое и ласковое. Нельзя, чтобы в нем фашист полоскал свои портянки, нельзя!

Нас тут сто тысяч опытнейших бойцов, это больше, чем армия. Если нас не предадут, то Севастополь фашист не возьмёт никогда!

26 июня 1942 г.

Четвертое лёгкое ранения за день. От нашего полка осталось двенадцать человек, и все легко ранены.

Пришло подкрепление! Подошло несколько кораблей ночью в Камыши (Камышовая бухта – прим. автора) и целая стрелковая бригада (142–я стрелковая бригада – прим. автора). Теперь повоюем с черной нечистью! Ох повоюем! Мальчики всё больше с Кавказа и с Кубани. Знаю, что с боеприпасами очень туго, хуже, чем зимой. Корабли не подпускают немцы. Только самолётами продовольствие сбрасывают и подводными лодками топливо и патроны. Как воевать? Будем отбирать у фашистов! Да и в Инкермане есть НЗ, на месяц всей нашей армии Черноморской воевать…

29 июня 1942 г.

Инкерман пал. Артиллерию нашу почти не слышно. Мы все понимаем, что уже нет боеприпасов. Совсем нет. Но мы знали, что на складе в Инкермане тонны снарядов! Почему их не вывезли? И спросить некого, все командиры с личными вещами бросили нас и убежали в эвакуацию, как кр. сы…

Ночью был страшный взрыв с той стороны (Инкермана), сильнее, чем от пушки—дуры, земля из—под ног ушла на некоторое время, говорят, что НКВДшники взорвали склады с боеприпасами и заводами нашими. Не верю! Не может такого быть! Там тысячи наших советских граждан работало! Врут! Не верю!

Судьба свела с Машкой, героем Севастополя (Мария Карповна Байда – Герой Советского Союза прим. автора), объединили наши с ней разведроты в одну. Война – это смерть. Что надо было с нами, с женщинами сделать, чтобы мы научились сеять смерть…..ведь по природе мы несем жизнь и заботимся об этой маленькой жизни… Гляжу на Марию, – маленькая, худенькая, такая же, как я, а мы на двоих уже с полста фашистов на тот свет отправили…

30 июня 1942 г.

Говорят, что пал Малахов курган и фашист переправился через Северную бухту. Нам поступил приказ отойти к мысу Херсонес. Все оставшиеся войска наши заняли оборону в бухтах Стрелецкая, Камышовая и Казачья. Сказали, что за нами придет транспорт. Предполагаю, что не один придет. Много транспорта необходимо. Целая эскадра. Войск скопилось под сотню тысяч. Нам бы патронов да гранат… и на склад Инкерманский уже не прорваться, да и взорвали его уже сами, – таки оказалось правдой, то, что ночью рассказывали вчера… да, ухнуло ночью так, что на полметра над землей нас подкинуло… не будет больше патронов, остались штыки да саперные лопатки и приказ командира «Драться до последнего!»

Правда сами отцы—командиры погрузились на «щуки» с самолётами, да были таковы. Пообещали нас тоже эвакуировать. Сказали «ждать эскадру»… С нами много бойцов, которые пережили эвакуацию из осажденной Одессы в октябре 1941 года, и те говорят, что не бросят. Пришла ещё одна подлодка. Видели, как забирали они высших командиров и комиссаров.

Видела генерала Петрова со штабом, комдивов наших, командование флота… шли и нам в глаза не смотрели, один снял с себя наградное оружие и мне отдал, – ТТ свой. Видел, как я на него смотрела, девочка двадцати лет, с перемотанными бинтами головой и рукой, и с автоматом, в котором два патрона… Потом партийное руководство и офицеры НКВД загрузились. Магомед, заместитель Марии, говорит, насчитал почти пятьсот человек, а ещё несколько тонн документов и ценностей… и я редко видела на войне плачущих женщин, и вообще не видела плачущих мужчин, но после того, как мы поняли, что нас отдают в плен наши же командиры, а сами сматывают удочки, то увидела, как у Магомеда текут слёзы… слёзы ненависти и бессилия… нас по сути предали… но вслух он ничего не сказал… я же сделала вид, что не заметила. Он написал прощальное письмо для своей супруги, по имени Гозекка, и деткам – Хаджи и Дине, я проверила на наличие ошибок, – он попросил… нарыдалась, пока читала…

2 июля 1942 г.

Среди звука бомбежек выделился очень сильный взрыв. Магомед сказал, что надежда наша взорвалась – Тридцать пятая батарея. Боялись её фашисты. Видать и у них боезапас закончился. Раньше Магомед успел послужить на плавучей батарее. И добавил, что негде теперь нашему командованию прятаться от налётов, в наших щелях и окопах им запретили с 1 июля… но почему взорвали батарею, когда мы все вокруг неё, и мы не сдаёмся, и не собираемся… мы собираемся воевать и биться до последнего…

Кто взорвал? Почему нас лишили возможности уничтожать фашистов, прячась от налётов авиации в 35–й батарее? Это подрыв не батареи, это подрыв всей обороны Севастополя… сначала Инкерманские штольни, теперь, Тридцать пятая… потом приказом забрали у нас командиров… это предательство…

… Ночью ещё загрузили на эсминцы командиров с триста, с барахлом своим. Прибывшие в последний раз два тральщика, две подводные лодки и пять морских охотников вывезли ещё около 700 человек. Фашистские самолёты летают не переставая. Обстрел идёт со всех сторон. Укрепляемся как можем. ТТ – хороший пистолет. Жаль, только, что адмирал, или капраз (уже не помню, кто именно) не догадался запасную обойму мне подарить… Номер на нем красивый такой – ДД 777. Наблюдали из «щели», как на берегу Херсонеса скопились тысячи наших солдат. Подошёл корабль, люди бросились на деревянный причал, а он не выдержал – рухнул под тяжестью… Невозможно было разобрать, кто погиб, а кто выбрался из—под бревен.

Штормит. Корабль отошёл от берега. Люди бросаются вплавь. Матросы спускают веревки, чтобы помочь солдатам взобраться на палубу. Картина была страшная…

Вдоль берега под скалами, насколько хватает моих глаз, лежат убитые бойцы. Жара. Мухи. Тлетворный запах разложения человеческой плоти… Воды нет уже который день… раненые просят хотя бы морскую, но от неё сразу рвота и понос… кто—то цедит через тряпки мочу… и всё это под прямым обстрелом фашистов, и днём, и ночью… ночью они сбрасывают с самолётов осветительные бомбы, потом установили прожекторы, свет которых освещает аэродром и каждый выстрел оккупантов попадает в цель…

Узкая кромка берега буквально устлана телами… и я не знаю, как им всем помочь… и себя жалко… и их жалко… и воевать нечем…

4 июля 1942 г.

Последний раз пили воду четыре дня назад. Язык распух и стал очень шершавый. Слюны уже нет второй день. Говорим с трудом. У меня уже шесть осколочных ранений, – не всегда успеваю нырнуть в щель, силы уже не те. Да тут рядом все такие…

… Дописываю дневник, напишу письмо сыну, запечатаю и пойду закопаю, пока силы на это есть.

Даст Бог – найду его, если останусь жива. Знамя нашего полка было решено утопить в Чёрном море, но весь берег под обстрелом и днём, и ночью.

Вызвался Магомед.

Потом идём на прорыв через фашистов к партизанам.

Решили прорываться силами разведроты нашей. Мария не против… эта девушка слишком мужественна, даже для этой войны… как Герой Советского Союза, она была внесена в список на эвакуацию, но отказалась, плюнув в лицо политруку, который пришёл за ней, сказала, что своих не бросит, не для этого она их из плена фашистского спасала… перемотана вся… уже шесть осколочных у неё… Магомеда жалко.

Накидали камней в центр знамени, он его свернул, как мешок. Подождали, пока стемнеет. Поплыл он топить знамя и попал под авианалёт. Задачу выполнил, но на обратном пути прямое попадание авиабомбы, и погиб наш жизнерадостный осетин. Забрал к себе его Бог, не дал ему испытать позора плена… Приглашал к себе в гости с моим сыном и мужем, после войны, не запомнила название села, переспросить уже не у кого…, но запомнила, что маму зовут Тасо, папу Ахмат, супругу Гозекка… не успел храбрый осетин отомстить за двух братьев своих, недавно только пришла к нему весточка из дома, за младшего брата, а старший умер у него на руках, здесь в Севастополе… очень хочется пить… очень…

– -

Письмо сыночку…