Мои литературные святцы

В том, что Сталин причастен к убийству Фрунзе, убеждает его речь, произнесённая на похоронах военмора:

Товарищи! Я не в состоянии говорить долго, моё душевное состояние не располагает к этому. Скажу лишь, что в лице товарища Фрунзе мы потеряли одного из самых чистых, самых честных и самых бесстрашных революционеров нашего времени.

Партия потеряла в лице товарища Фрунзе одного из самых верных и самых дисциплинированных своих руководителей.

Советская власть потеряла в лице товарища Фрунзе одного из самых смелых и самых разумных строителей нашей страны и нашего государства.

Армия потеряла в лице товарища Фрунзе одного из самых любимых и уважаемых руководителей и создателей.

Вот почему так скорбит партия по случаю потери товарища Фрунзе.

Товарищи! Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей. Но этого оказалось недостаточно, и понадобилась ещё одна жертва. Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым.

Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому, чтобы облегчить выковку новых кадров на смену старым.

Центральный Комитет Российской коммунистической партии поручил мне выразить скорбь всей партии по случаю потери товарища Фрунзе.

Пусть моя короткая речь будет выражением этой скорби, которая безгранична и которая не нуждается в длинных речах.

Вот она – проговорка: «чтобы облегчить выковку новых кадров на смену старым». Вот ради чего было задумано и осуществлено убийство! Недаром личный секретарь Сталина Борис Бажанов, бежавший на Запад, вспоминал о смерти Фрунзе именно как об убийстве:

…я понимал, что он умер вовсе не естественной смертью. Пожалуй, каждый чувствовал тогда, что это был результат грязной игры. Его вдова, подозревавшая о случившемся, покончила с собой, а писатель Борис Пильняк в своей книге «Повесть о непогашенной луне» – с едким подзаголовком «Смерть командарма» – прямо указал пальцем на Сталина.

Правда, сам Борис Андреевич Пильняк (родился 11 октября 1894 года) утверждал вроде прямо противоположное:

Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. В. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видел его раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю – и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена. Всё это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нём подлинных фактов и живых лиц.

Но эта фраза Пильняка из предисловия к повести лукава: дескать, смерть Фрунзе – это всего лишь, как сейчас говорят на языке науки, – топос, который «наталкивает на мысль» о сходстве фабульных мотивов. Осведомлённому читателю трудно было не искать подлинных фактов и живых лиц в произведении, появившемся спустя очень короткое время после смерти легендарного командарма. Трудно представить, что почти буквальное повторение жизненной фабулы в художественном произведении возникло случайно, что автор не оттолкнулся от недавнего, реального события.

Что власти себе этого представить не могли, говорит факт конфискации тиража пятого номера «Нового мира», где повесть была напечатана.

Так или иначе, но, написав «Повесть непогашенной луны», Пильняк подписал себе смертный приговор.

Ему могли простить «Голый год» (1922) – роман экспериментальный, формалистический, с рваной композицией. И даже не просто простить, но согласиться с тем, чтобы Пильняк стал председателем Всероссийского союза писателей. Почему бы и нет? Пильняк известен, интересен многим, ему подражают.

То есть какие-нибудь рапповцы, напостовцы не прощали Пильняку его талантливости. Но пока он не бросил вызов убийцам, его можно было терпеть. Другое дело – его жизнь после его вызова.

В 1929-м его снимают с поста председателя Всероссийского союза писателей за публикацию за границей повести «Красное дерево». С тех пор, кстати, передача советским писателем своей рукописи заграничному издателю стало считаться преступлением. Набросились на Пильняка и Замятина, который напечатал за рубежом повесть «Мы», с невероятной яростью. Прорабатывали обоих во всех органах печати. Хотя, в отличие от Замятина, не самом деле лично передавшего рукопись, повесть Пильняка была направлена берлинскому издательству по каналам Всесоюзного общества культурной связи с заграницей – организацией государственной.

Но никто об этом не вспоминает. Похоже, что стая, набросившаяся на Пильняка и Замятина, отрабатывает верховный заказ: в адрес обоих несётся рёв, улюлюканье, разнузданное хамство. Я читал подшивку «Литературной газеты» того времени. Долго терзали обоих писателей. Причём наиболее неистово – Пильняка, хотя замятинская повесть была, конечно, несравненно смелее и непримиримей к действительности.

Да и не было ничего страшного в «Красном дереве». Не случайно, что Пильняку дали переработать эту вещь в роман «Волга впадает в Каспийское море» – о строительстве канала Москва-Волга, который преспокойно напечатали в 1930-м на родине.

Ему позволили съездить в Америку по приглашению Голливуда, написать об этом книгу «О?кей», укрепляющую традиции Горького и Маяковского охаивать американский империализм, противопоставлять ненавистной капиталистической действительности родную советскую, уважающую трудового человека, дающую ему все необходимые права и свободы.

Но старался он напрасно. В день рождения сына 27 октября 1937 года, который Пильняк с женой отмечали на даче в Переделкине, вечером появился незнакомый гость, пригласивший Пильняка к Николаю Ивановичу Ежову для выяснения какого-то невинного вопроса. «Через час будете дома», – успокаивающе сказал незнакомец. Через час Пильняк не появился. Он вообще больше нигде и никогда не появился. 21 апреля 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его как японского шпиона к смертной казни. В этот же день он был расстрелян.

12 октября

Александр Григорьевич Архангельский, как и авторы сборника «Парнас дыбом», как позже Юрий Левитанский и три соавтора Л. Лазарев, Ст. Рассадин и Б. Сарнов, обладал даром имитации. Он исключительно точно мог передать стиль и дух пародируемого автора. Надо сказать, что это соответствует понятию пародиста. Пародия – не выдёргивание строчек у стихотворца и их обыгрывание, но, как писал Пушкин, «сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами…».

Архангельский обладал всеми слогами. Мог одинаково хорошо пародировать стихи и прозу. Вот, казалось бы, вещь, которую невозможно спародировать: она сама звучит, как пародия, – рассказ Зощенко «Баня». Помню, как читал его Игорь Ильинский, и как весь зал сотрясался от хохота. Но для Архангельского ничего невозможного нет:

СЛУЧАЙ В БАНЕ

Вот, братцы мои, гражданочки, какая со мной хреновина вышла. Прямо помереть со смеху.

Сижу это я, значит, и вроде как будто смешной рассказ сочиняю. Про утопленника.

А жена говорит

– Что это, – говорит, – ёлки-палки, у тебя, между прочим, лицо индифферентное? Сходил бы, – говорит, – в баньку. Помылся.

А я говорю: – Что ж, – говорю, – схожу. Помоюсь.

И пошёл

И что же вы, братцы мои, гражданочки, думаете? Не успел это я мочалкой, извините за выражение, спину намылить, слышу – караул кричат.

«Никак, – думаю, – кто мылом подавился или кипятком ошпарился?»

А из предбанника, между прочим, человечек выскакивает. Голый. На бороде номерок болтается. Караул кричит.

Мы, конечно, к нему. В чём дело, спрашиваем? Что, спрашиваем, случилось?

А человек бородой трясёт и руками размахивает.

– Караул, – кричит, – у меня пуп спёрли!

И действительно. Смотрим, у него вместо пупа – голое место.

Ну, тут, конечно, решили народ обыскать. А голых обыскивать, конечно, плёвое дело. Ежели спёр что, в рот, конечно, не спрячешь.

Обыскивают. Гляжу, ко мне очередь подходит. А я, как на грех, намылился весь.

– А ну, – говорят, – гражданин, смойтесь.

А я говорю

– Смыться, – говорю, – можно. С мылом, – говорю, – в подштанники не полезешь. А только, – говорю, – напрасно себя утруждаете. Я, – говорю, – ихнего пупа не брал. У меня, – говорю, – свой есть.

– А это, – говорит, – посмотрим. Ну, смылся я. Гляжу, – мать честная! Да никак у меня два пупа!

Человечек, конечно, в амбицию

– Довольно, – кричит, – с вашей стороны нахально у трудящихся пупы красть! За что, – кричит, – боролись?

А я говорю