На Черной реке

Он вырос на пороге – большой, в лохматой енотовой шапке, в модной – не по морозу курточке вместо обычной «парки». Из-за плеча выглянула лисья мордочка Андрюшки Самохвалова. По имени Анна знала только трех – не больше – рабочих-геофонщиков. Эти парни были из северных деревень – молоды, терпеливы и выносливы. Мелкие недуги переносили стойко, а некоторые боялись заходить к ней, потому что их пугала ее яркая зрелая красота.

Самохвалов так и просил однажды после осмотра записать себя – Андрюшка. Месяц назад жаловался на боль в животе. Спросила его тогда: не холодно ли в сорокаградусный мороз весь день на снегоходе. «Привычные», – Андрюшка моргал рыжими глазками.

– Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно. В общем chill factor, – смеялся Приходько, выгребая из-за спины работника.

– Что-что? – невольно переспросила она.

– Да его не переводят. Чел-фактор он и в Африке человеческий фактор. Да вот он – факт на лице. – Приходько сграбастал парня за кадык, поворачивая к ней правую щеку. – А я, говорит, охотник…

– Чево? Охотник я… – сюсюкнул стиснутым ртом Андрюшка.

– Ага, охотник – до девок и до водки. – Не давал ему сказать за себя Приходько.

– Кончайте ерундить, Приходько. Дайте осмотреть пациента. – Построжилась Анна.

Когда нужно, ее черты становились резче, а взгляд повелительным. Идеал деловой женщины, как и вообще женской деловитости, – это женщина-врач. Только в этой профессии женщина может добиться безусловного уважения и обожания, беспрекословного подчинения. Она врачует душой.

Щека у Андрюшки была в волдырях и бело-розовых натеках. Нос был тоже обморожен, но прежде и несильно. Теперь шелушился. Анна усадила пациента поближе к окну – чтобы получше разглядеть.

– Левая щека не так. – Рассматривал себя в настенное круглое зеркало Приходько, словно речь шла о его собственной щеке. – Они у меня по десять часов на ветру и на морозе.

Приходько был блондин с рысьим взглядом, широким носом и темно-русой бородой. Колоритная фигура, непререкаемый авторитет в среде рабочих. Бригадир. Работяги ему льстили – не всякая мелюзга, те не умели, а те, кто постарше. Перед ним заискивали, в глаза и за глаза называли Князем. Он и «понтился» этим своим низовым, рабоче-крестьянским – или скорее блатным – аристократизмом.

Этот человек, не исключено, мог бы многого добиться в жизни, – думала Анна, – если б не закуклился в своем бригадирском звании, в ощущении себя «старшим над младшими», над синими и черными воротничками. Он был главным в этом мире, и ему в нем было комфортно настолько, что добиваться чего-то большего в жизни он не стремился. Анна видела: иногда он и сам улещал инженеров-геофизиков, и даже заискивал перед менеджерами «СевНАОгеофизики» и ДЕЛЬТАНЕФТИ.

Кто не способен подчиняться сам – тот не умеет и подчинять. Анна Тушина знала – это непреложный факт. Это закон для всей социальной пирамиды, но в нем есть нечто порочное и это разочаровывает в людях. Но в Приходько это разочаровывало особенно. Он даже стал для нее каким-то зримым воплощением деградации идеи пролетарского, самого духа класса… особенно с Нового года, когда стал ее преследовать…

Приходько преследовал ее неотвязно – как росомаха, с того времени, когда она впервые (и однажды) оказалась в его объятиях. Тридцатого декабря она могла вылететь из Усинска в Москву – и ехать дальше к сыну, воспитаннику «суворовского» в Твери. И отпросилась уже на три дня – за нее бы дежурила фельдшерица, да и доктор Сидоров на арьеганской базе обещал подстраховать…

Но осталась почему-то. Нет, не почему-то. Потому что не могла поступиться долгом врача, потому что когда-то приносила «клятву Гиппократа» и оставалась верна ей. В тот день – двадцать девятого декабря – утром в поле загорелся балок с генератором. Из соседнего выскочил маркшейдер Тихонов, занимавшийся какой-то только им, топографам, знакомой ерундой со спутниками и наземными маркерами… Сбивал пламя чем под руку попалось… обе руки обгорели выше локтей…

И она осталась на Толве – среди сотни мужчин, которые расставляли геофоны по сейсмопрофилям, развозили многокилометровые мотки кабелей, потом выстукивали тундру гигантскими оранжевыми танками-вибраторами, напоминавшими шагающие железные чудовища из «Звездных войн»…

И вечная мерзлота небес… В это время снег сер, а небеса зелено-темны. Издыхающей кровавой тушей кто-то протащит по горизонту солнце – и снова все во мраке…

Вот тогда-то – тридцатого, когда она грустила по сыну и отгоняла воспоминания о муже, все и случилось. В темноте перед ней – среди ревущих и смердящих машин разного назначения, – вдруг вырос Антон Приходько и сунул в руки орхидею в пластиковой коробочке.

– Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?

– В смысле?

Она торопилась с утра в контору на какое-то производственное совещание. (На нее возложили контроль за некоторыми вопросами охраны труда, основные были за инженером по ТБ). Три жилые вахты, стоявшие в низине, сверху – с бугра – замыкались офисной блочной коробкой. Внутренняя площадка между ними служила открытой стоянкой для техники. Здесь жались в кучу офисные джипы, вахтовые «уралы», нивы-луноходы с огромными мягкими колесами и еще шесть или семь железных чудищ на гусеничном ходу.

Вся эта техника тарахтела и днем и ночью. Все зимние месяцы – все двадцать четыре часа в сутки. На сильном морозе дизеля не заводятся, поэтому их и не выключают. Лишь однажды, когда случилась оттепель, две ночи стояла оглушительная тишина. И ноздри не распирал стойкий солярный выхлоп.

В то утро, когда она, боясь оказаться раздавленной резко тронувшим с места вездеходом, спешила между всеми этими ревущими, гудящими, трясущимися, слепящими светом, изрыгающими дым и пар монстрами, перед ней вдруг вырос Антон Приходько – душа и грудь нараспашку…

– Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?

Она бы устояла… Но наступил вечер тридцать первого, когда в сейсмопартии был негласно снят «сухой закон». Она пила коньяк с «бандой краснорожих», геологоподобными мужиками из маркшейдерской группы. Из женщин с ней была переводчица Тая, лукавая неночка из Нарьян-Мара, и толстушка Татьяна, ее фельдшерица.

Потом к ним зашел Антон Приходько. Потом она танцевала с ним в валенках. Потом… господи, да что убиваться-то, ведь она и бежала сюда от пустоты…

Уже на следующий день Анна стала натыкаться на косые с ехидцей взгляды парней из его бригады. Их первых увозили в поля, в утреннюю непроглядь и стынь, еще до семи. Поэтому сразу после завтрака они собирались погужеваться в тамбуре административного барака – закачать в легкие первую порцию дыма.

Она подозревала в нем склонность к похвальбе – и не ошиблась. Заметную перемену к себе она почувствовала и со стороны Филиппа Леру из французской группы. «СевНАОгеофизика» закупила в прошлом году у французов современную сейсмостанцию для съемок 3D. Группа из нескольких французских инженеров помогала нашим осваивать приобретенное оборудование. Еще один – Филипп Леру – с молодым программистом из Тюмени занимался первичной обработкой полученных сейсмических данных.

Анне было известно, что Филипп – холостяк, а сердце подсказывало – она ему очень нравится. Только француз что-то долго к ней присматривался. Ах да, эта их «политкорректность», боится за свое реноме…

Сердечко знало и того больше: он готовился сделать несколько шагов навстречу, просто собирался с духом. И вот ведь поди ж ты… годами одна, а тут столько мужчин вокруг, готовых ловить каждый твой взгляд… Вот ведь дурочка – да кому ты нужна такая шальная, доктор Тушина? С той самой злополучной новогодней ночи все и разладилось – и ей давно уже отчаянно хотелось вернуться в Сыктывкар…

Ломать голову над тем, кто постарался разочаровать в ней Филиппа, не пришлось. Конечно же, Тая – маленькая полярная лиска, которую взяли сюда переводчицей. Слабое знание английского (французского она и словечка не знала) Тая восполняла ломаным трепом о том, что было скрыто от поверхностного взгляда французов. Малорослая и тонюсенькая, она обладала какой-то несокрушимой жизненной цепкостью, далеко не всем аборигенам в этих краях присущей.

У Таи была склонность к интригам. В сердце у нее горело жаркое пламя мести. Анна не сразу это поняла, сомневалась все, боялась ошибиться. Это было пламя мести младшей сестры за обиды, причиненные старшим братом. Это был дух мщения малых северных и азиатских народов за века порабощения, спаивания, попрания природы и расхищения природных ресурсов…

Она была умна, эта Тая, не лишена обаяния, но слишком ярко в ней тлел этот огонь мести поработителям и растлителям ее народа, ненависти к тем, кто погубил в пьянстве его мужчин, увез в города его детей и, главное, продолжает эту колонизацию…

Тая давно уже расположила к себе французов мнимой открытостью и беззащитностью, а еще – рассказывая об унижениях, которые ее народу причинил и причиняет «старший брат». Сама Тая была и вовсе неразборчива в связях с мужчинами, но ей хватило трех корявеньких английских фраз, чтобы намекнуть Филиппу Леру о случившемся между Анной и Приходько той новогодней ночью.

Да и бог судья, обиды на нее у Анны не было, ей все равно было жалко Таю. Та ведь и хотела, чтобы все ее жалели. Да и черт с ним, с Филиппом, скоро уж насовсем уедет в свой далекий европейский рай.

– Что-то не идет к нам весна нынче, а? Опять тридцать семь на дворе. – Приходько тряхнул енотовым ухом.

– Не отвлекайте. – Снова построжилась Анна, обрабатывая щеку Андрюшке Самохвалову. – Вот у вас и мерзнут рабочие, оттого что сами часто греетесь. А этот пусть посидит на больничном хотя бы сегодня – а лучше и завтра…

Она уже писала Андрюшке памятку – что ему делать чтобы поберечь щеку и нос, какие лекарства и как их использовать. Приходько же подсел к столу, за которым она писала, зло и холодно выдохнул ей в лицо:

– А вот не посидит… не посидит он, Анна Юрьевна… Потому что больничный ему ни я, ни вы не выпишите – и никто его ему не оплатит…

– Ну что – мне идти? – С пластырем во всю щеку, Андрюшка мелко моргал.

– Иди, я щас, – рявкнул Приходько.

– Не щас, а выходите вместе, – сгрубила ему Анна.

Нет, грубостью его не отшить, таких это только злит, а значит интригует.

– …потому что по дням они у меня получают. А если болеют – то шишь с маслом, такой контракт. А в день они у меня получают пятнадцать долларов. А лучший из них – двадцать. И с утра на мороз и на ветер. И он радуется, придурок. – Приходько трепанул за вихры Андрюшку, – …что у него харчи бесплатные. И вот уже пять месяцев они у меня по сейсмопрофилям колотятся с утра до ночи. Потому что деньжат им надо привезти в свою нищую деревню в Коми…

– Я тоже из Коми, – снова попыталась пресечь его патетику Анна.

– А я нет, но дела это не меняет. А их еще ругают за то, что французские геофоны плохо в землю втыкают… А chill factor – это я только человеческим фактором называю. А так – это «коэффициент охлаждения». Да у вас у самой эта табличка есть. Минус тридцать – это все равно что минус пятьдесят, когда ветер двадцать метров. А они у меня и носятся с такой скоростью на буранах. А вчера вот одного из них уволили за пьянку. А пьянки-то было всего двести грамм на брата. Сухой, видите ли, закон. Закон-то закон, а из представительского домика каждый день уборщица по пять бутылок из-под вина выносит. А вы и сами подписали протокол…

– Приходько! – Резанула она в крик. – Идите к начальству – и все им вываливайте, все свои претензии.

Сначала он прикидывался романтиком, а теперь пытался пробить брешь в ее неприязни какой-то пролетарской злостью. В нем и в самом деле было что-то от короля плебеев – какая-то тяжкая правда, самой своей незрелостью и неизреченностью побуждавшая его к похвальбе и позерству.

– Ладно, не серчайте, Анна Юрьевна. Это все chill factor. А календарик-то забыли передвинуть.