Нелюбим

– Верно, одна из примет не сработала, исчезла. К сожалению.

– Зато самая главная сохранилась, – заключил Альвин. – Ты, смотрю, опять недоволен?

– Не знаю я… – протянул Тант. – Чему радоваться? Ясней и понятней ведь не стало. Хотя… рад, чего там. Появилось еще нечто примечательное и основательное, как островок на болоте. Материальное, опять же, а не, как ты говоришь, фантазии.

Друзья еще раз тщательно осмотрели дом. Он и в самом деле походил на соседние, но, в отличие от них, на первом его этаже размешались две мастерские. Стеклянная вывеска над одной гласила:

МАСТЕРСКАЯ

ПО

ГОЛОВНЫМ УБОРАМ И

ЦВЕТАМ

В окне второй была выставлена табличка:

ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ

НА ИЗГОТОВЛЕНИЕ

ПЛИССЕ, ГОФРЕ И ПЕРФОРАЦИИ

– Что еще за перфорация? – спросил Тант. – Что это такое?

Альвин вместо ответа надул губы и выпучил глаза, то есть придал знающее выражение лицу, издал подходящий моменту, как ему думалось, утробный звук, и предположил:

– У-у-у-умда. Должно быть, какие-то женские штучки?

– Понятно, – сообразил Тант. И покрутил ладонью с растопыренными пальцами. – Что-нибудь такое, да?

Они обогнули угол, собираясь осмотреть дом со всех сторон, и неожиданно наткнулись на человека. Тот лежал на снегу, спиной к ветру, поджав ноги и натянув воротник худого пальтишка на голову, и не подавал признаков жизни. Снег вокруг него был девственно чист, видимо, поземка очень старалась загладить следы. А также, она намела небольшой сугроб с наветренной стороны. По всему выходило, что человек лежал уже давно.

– Ух ты! Что с ним такое?! – воскликнули друзья почти одновременно. – Надо помочь!

Альвин нагнулся.

– Эй, гражданин! – потряс он за плечо лежавшего. Гражданин в ответ икнул, засучил ногами и высказался как-то совсем непонятно и даже нечленораздельно.

– Фу, надо же так набраться! – изумился Тант. – Но жив! А я думал, он того. Готов.

– Жизнь продолжается, – поддержал друга Альвин. – Хоть и зима. И это радует, вселяет надежду и уверенность.

– Ишь ты, уверенность, – не согласился Тант. – Он же замерзнет, хорек эдакий. Давай-ка, его хоть в подъезд затащим.

Они подхватили гражданина подмышки и, несмотря на протесты с его стороны и активное противодействие, выражавшееся в брыкании ногами и словесном отпоре, отволокли его в ближайший подъезд, где и положили на батарею парового отопления.

– Вот, пусть здесь полежит, – подытожил спасательную операцию Тант. – Люди, сказывают, годами на трубах живут.

– Да уж, – отозвался Альвин. – И дом, кстати, крепче запомним, в другой раз сразу найдем.

– Ну, что дальше-то делать будешь? – спросил он друга, когда они вернулись на площадь Сальви.

– Не знаю еще, – пожал плечами Тант. – Надо подумать. Если кто-то уже за меня не подумал.

– В каком смысле?

– В прямом. Приду домой, а там… Новость какая-то. Вот и придется в соответствии с новой вводной действовать.

– Ой, не надо!

– Сам не хочу, слушай!

– Жаль, что ничем конкретным помочь не могу, – вздохнул Альвин. – Для меня все это, понимаешь ли, как-то непривычно, потому плохо усваивается. Не доходит. Следы вижу, кое-что сходится с твоими рассказами, а все равно верится в них с трудом. Такой я человек, наверное. Да ты и сам, как погляжу, не слишком в этом плане устойчив. То в жар, то в холод тебя бросает, то ты радуешься и горишь своей идеей, то в апатии, и неизвестно о чем думаешь. До сих пор не пойму, что влечет тебя в этой истории? Только лишь журналистика? Нет? Тогда почему так глубоко переживаешь? Неужели веришь на все сто процентов?

– Верю! Верю, хотя толком сам не разберусь, во что. Но не в чудеса, не в сказку, не в потусторонние силы. Верю в жизнь, в существование Ники, в неизвестное и неизведанное. Знаю, что существует где-то Лалелла, странная и страшная, и кто-то может стать ее очередной жертвой. Оттого еще переживаю, что не могу до нее добраться. А что до апатии… Знаешь, тяжесть какая-то появляется порой. Вот только было ощущение полета – и вдруг пропало, и состояние такое, будто со всего маху шлепнулся на землю, и не слишком удачно, на бугры и камни. Переживаю, что недопонял, недодумал, недочувствовал – потому и не знаю, куда идти дальше. Не знаю…

С тем друзья и расстались. Первым сел в свой троллейбус Альвин. Машина его ушла, но долго еще над головой Танта в морозном сумраке позвякивали медные провода, и чудилось ему, что это доносится звон бубенцов далекой и потому невидимой тройки. В той тройке, он знал, в одной упряжке два белых и один вороной. Тройка скоро покажется из-за поворота, возница резко осадит коней подле него. Он сядет в сани, набросит медвежий полог, и тройка помчит… Куда? Скажет ли кто ему, наконец, куда мчит эта тройка? Ах, как же надоело трястись на попутных, на подогнанном кем-то транспорте да в неизвестном направлении! Хочется, в конце концов, самому выбирать и транспорт, и дорогу.

Право выбора есть у каждого, не правда ли? Так дайте же им воспользоваться!

.10. 

Все дело в шапке

Между тем, как-то незаметно, за бытовой текучкой, прошло еще несколько драгоценных отпускных дней, которые он планировал использовать с максимальной пользой для своего поиска. Но дело не двигалось. Тант то занимался всякой мелочевкой, то томился от безделья, не зная, чем себя занять, на что решиться. И в том и в другом случае он обманывал себя, будто чего-то ждет, что как только это что-то произойдет, он сразу же бросится действовать. Но дни проходили впустую, можно сказать, умирали у него на глазах, и с уходом каждого все острей становилось чувство безнадежности. Оба мира, казалось, забыли о его существовании, не подавали о себе известий, и если бы не кольцо на пальце, Тант давно б решил, что все ему лишь пригрезилось. Но ведь нет, было, было! И, будто грозовое облако, росло и наливалось в нем упорство. Нужен был лишь магический пинок, чтобы он сорвался с места и взялся за дело, – и он его получил.

В тот вечер он долго сидел у телевизора, смотрел на экран, за пульсирующей поверхностью которого менялись события, мелькали лица, а сам думал о Нике. В голове снова и снова проигрывалась ее история. Дума о ней стала его болью, она горела и ныла в нем, невыносимая, как нарыв. Он всерьез стал подумывать, что это его проклятье и, перебирая жизнь свою, пытался нащупать причину, гадал: за что? За какие грехи, за какие проступки? Что он сделал не так? Когда? Откуда и с каких пор тянется за ним этот хвост? Спрашивал себя – и не находил ответа. Худого в жизни он совершал на удивление мало, так, что и не вспомнить сразу ничего такого, за что было стыдно, чего вспоминать не хотелось. Но ведь и хорошего делал тоже не слишком густо. Может быть, в этом причина? Но ведь глупо, ей богу, на самом деле, он жил так, как жилось, как все. Но, может, тогда нынешние злоключения и напасти – в счет будущего? Аванс, будь он неладен? Что-то такое он должен сделать теперь, чтобы нечто не случилось потом? 3нать бы его, будущее… Вообще глупость какая-то складывается. Проклятья – какие проклятья? О чем это он? Байки для слабоумных, а он, слава богу, не такой. Просто каждый несет свой крест, то бишь, у каждого своя судьба, и почему она складывается так, а не иначе – сложный вопрос. Не дискуссионный. И вообще не вопрос. Складывается, потому что складывается.

Он временами отрывался от своих мыслей, всплывал на поверхность реальности, чтобы глотнуть воздуха, отдышаться перед новым погружением, и тогда его сознание обтекали джеты информации, исторгаемые из черной дыры телевизора. Он в принудительном порядке узнавал, что на другой стороне планеты кто-то продолжает готовиться к войне, что по Африке вновь пронесся ураган, а на юге страны крестьяне успешно готовятся к весеннему севу. Но, не воспламенившись душой от совсем неярких искр новостей, он хватал нужного ему кислорода и вновь погружался в свои внутренние воды переживаний. Он опять вспоминал Лалеллу, и ее губительную красоту. Сравнивая красивое лицо художницы с утонченным образом Ники, он вздрагивал от понимания, что, знай ее живую, или яви она ему свой лик полугодом раньше, он, пожалуй, не обратил бы на Лалеллу внимания. Он ее не заметил бы. Хотя, если отрешиться, они так похожи…

– Совершенно очевидно, – рассуждал он вслух, – теперь очевидно, что красота Лалеллы – неживая, как отблеск, как отпечаток, как красота мраморной статуи. В ней нет огня, она жестока и холодна, как все ее рассказы. Хотя, пожалуй, нет. Огонь в ней есть, пламя в ней бьется, но какое-то темное, оно не греет, не обжигает, но лишь пугает. Ника совсем другое дело. Она вся одухотворенность, чувство, страдание, боль. Я полюбил бы ее за одно это.

Полюбил бы? Не слишком ли ты торопишься? Все-таки, непознанная субстанция, неведомая, как саламандра из пламени костра. И не кроется ли здесь нечто другое? Например, ловушка? Может? Может. Э, да ладно! Пуганая ворона куста боится. Держи себя в руках.

Так он раскачивался на волнах сознания, или памяти, погружался в них и всплывал наверх, пока однажды, в очередной раз вынырнув на поверхность реальности, не обнаружил устремленный на него бельмастый глаз телевизора. Глаз мигал так беспомощно и сиротливо, и только что не слезился. Устал и он, передачи, видно, давно уже окончились, можно было ложиться спать. Он нажал кнопку на пульте, глаз перестал подмигивать и враз потемнел, точно упало на него непроницаемое покрывало. Тант посмотрел в сторону кухни, и почувствовал легкое отвращение: есть не хотелось. Поворошил кочергой остывающие угли в камине, и они в ответ показали ему синие языки. Уже лежа в постели не удержался, взял с тумбочки газету, посмотреть перед сном. Надо быть в курсе происходящего, настраивал он себя. По привычке начал чтение с третьей страницы, с колонки «Происшествия», и первая же заметка привлекла его внимание. Она просто ошеломила его и прогнала напрочь сон. Статья называлась достаточно просто: «Гром небесный», но не в названии было дело. Тант прочитал:

«Вчера в отрогах Кратских гор, которые, как известно, находятся на западе Страны, случилось небывалое для этого времени года происшествие. Во второй половине дня вдруг поднялся ураганный ветер, небо потемнело, и разразилась гроза. Да-да, зимняя гроза! Первая в этом году!

Гр. Бобонца гроза застала в ста шагах от дома. Очевидно, он решил, что ничто не помешает ему добежать до спасительной кровли и укрыться под ней от дождя. Однако он ошибался. Путь ему неожиданно преградила шаровая молния. Шар, над разгадкой природы и тайны которого до сих пор бьются ученые, коснулся железного набалдашника посоха гр. Бобонца и взорвался. Гр. Бобонец от внезапной эксплозии потерял сознание, и упал замертво, прямо на месте. Но пострадавший быстро пришел в себя, видимо, благодаря потокам вода, низвергавшимся с неба не переставая. От дождя ему укрыться так и не удалось, он вымок до нитки и вдобавок заработал сильный насморк. Но, самая главная потеря: от взрыва молнии и последующего воспламенения сильно пострадала ондатровая шапка гр. Бобонца. Собственно, сгорела почти без остатка, невзирая на дождь. Удивительно и то, что голова хозяина, находившаяся в шапке, практически в эпицентре катаклизма, осталась цела. Как стало известно, гр. Бобонец за утраченную шапку собирается предъявить счет Академии Наук. И, как нам кажется, имеет на то все основания.

До каких же пор разгадка шаровой молнии не будет найдена? До каких пор будет исходить от нее угроза нашим шапкам?»

Воистину, все сведения Тант почерпывал из газет. Благословенные листки! Как нужны вы! Как прекрасно жить с вами! Кто вас придумал? Почему люди не знают своего героя? В наше время он непременно получил бы премию, и большую, никак не маленькую!

Так или почти так, в восклицательно-вопросительном ключе разговаривал Тант с собой утром следующего дня, восстав ото сна с созревшей целью навестить редакцию. Он пел, кружился по комнате и отчаянно размахивал руками, низвергая на пол все, что под них подворачивалось. И наплевать! Пусть валится все! Это не имеет никакого значения, даже наоборот, очень кстати, как салют. Теперь-то он знает!.. Фу ты, черт!

Под руку подвернулся довольно твердый дверной косяк. Наконец-то! Боль вцепилась в руку, как собака. От нее – и еще от неожиданности – захотелось кричать. Но Тант превозмог эту слабость. Он зажал руку между колен, придавил сверху другой рукой, присел, напрягся и – не закричал. Конечно! Это же совершенно очевидно! Он разыщет опаленного и вымоченного гр. Бобонца, с насморком или без, и сам с ним поговорит. Непременно сам, и чем скорей, тем лучше, пока свежи впечатления, пока не успел насочинять Бобонец больше, чем видел. Не может быть, чтобы он ничего не заметил, ничего не почувствовал. Ведь он просто обязан подсказать хоть что-нибудь еще! Любая информация может оказаться ценной, дать новый толчок, или указать направление дальнейшего поиска. А ищет он – Нику, важно не забывать. И, что бы там ни было, это все лучше, чем сидеть дома без дела! И… Нет, он должен что-то видеть. Эх, если бы самому!