Sex-shop «Шалунья»

– Так вам самый маленький, что ли? Дамский пальчик? Так бы сразу и сказали.

Он сгреб с полки целую пригоршню веселых и веселящих безделушек и высыпал все это богатство на стекло перед глазами слегка ошеломленной покупательницы. Брови на ее лице поползли вверх, явно требуя объяснений.

– Объясняю, – сказал Славик, – хотя, что тут, собственно, объяснять? Все предельно ясно и понятно, как и требуется для прекрасных дам. Вот металлические, вот латексные, пластмассовые, гелевые, в форме помады, в форме кисточки… Но, знаете, я думаю, что вы, женщины, слишком склонны преуменьшать, преувеличивая одновременно.

Его собеседница на полшажка приблизилась к нему из своей отстраненности.

– Что вы такое говорите? – спросила она. – Вы вообще о чем? С кем разговариваете? Я вас не понимаю.

– Да тут и понимать нечего. Женщины любят окружать себя маленькими вещицами, что, наверное, в какой–то мере дает им возможность ощущать себя миниатюрными и легкими на подъем феями. Маленькая–маленькая шляпка, маленькая–маленькая сумочка, маленький–маленький зонтик, пакетик, коробочка… Маленький–маленький вибратор. Но при этом шляпка должна закрыть личико от солнца, зонтик должен защитить ее от бури, сумочка так и вовсе должна вместить вселенную… Ну, а маленький вибратор должен восхитить ее всю! А я скажу вам так: больше – не меньше. Всегда можно попридержать немного, а в случае необходимости – добавить. Что, согласитесь, совершенно невозможно при самом маленьком размере.

– Вы с ума сошли… – выдохнула посетительница. Глаза ее округлились от ужаса, губки сложились в гузку, что в целом будило намек на строгость и целомудрие. И убила все, смела прочь единым движением ногтя: – Уберите! Уберите это немедленно!

А когда пространство было расчищено от всяческого непотребства, она упрямо возобновила запрос:

–Мне надо меньше!

Славик с минуту молча смотрел на нее в упор, а потом изрек по слогам:

– Женщина! Вы вставили меня в тупик. Я требую объяснений!

Дама в легкой досаде передернула плечами.

– Ну, как вам объяснить! Даже не знаю… Женщина меня поняла бы сразу. Но ведь вы не женщина, правда?

Славик сохранял спокойствие и невозмутимость. Он знал, что с таким контингентом могут выручить только эти личностные качества.

Женщина покачала головой.

– О–о–о, как все запущено! – протянула она. – Тяжелый случай. Словом, слушайте, вы, недотепа, элементарного  не понимающий… На прошлой неделе моей подруге подарили вибратор. Ну, там, один знакомый… Не важно. Вот такой, – она раскинула руки. – Она мне потом, вы понимаете, после этого, сказала, что ей было немного, чуточку неудобно. А мы с ней как сестры–близняшки. Теперь понимаете? Мне нужен такой же, – она кивнула на установленный вручную размер, – но чуточку, на самую малость поменьше!

И, гордясь собой, довольная тем, что так удачно все объяснила и выкрутилась из неудобного положения, она победно посмотрела на Славика.

Славик был восхищен. И не только ее объяснением. Он был восхищен самой женщиной, как неизменно восхищался клиентками, отважно выбиравшими такой размер.

– Десять дюймов, – на глаз определил он и снял с полки солдата на полдюйма ниже ростом. – Вот, пожалуйста, кажется это то, что вам нужно.

– А ну–ка, дайте… Вот–вот–вот… – осторожно, словно он был из стекла, она приняла бойца двумя руками. Глаза ее потеплели. – То, что нужно. Я же говорю вам – поменьше, а вы мне все какую–то ерунду подсовываете, понять не можете, о чем вас спрашивают.

Уже уходя, расплатившись и спрятав покупку в свою маленькую бездонную сумочку, она неожиданно ласково потрепала Славика по щеке.

–А вы не так безнадежны, как кажетесь на первый взгляд, мой мальчик!

Славик смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, прикидывая и так, и эдак, как же все–таки столь большое может помещаться в столь малом. «Парадокс», – решил он про себя. Потом усилием воли изгнал прочь фривольные, явно навеянные кем–то мысли. Есть, есть в мире вещи, над которыми лучше вообще не задумываться. Понять их все равно невозможно, а внутренняя сбалансированность чувств запросто может быть нарушена.

Дарите женщинам трусы

– Меня сдувало с земли ветром одиночества… – так начал свой рассказ мужчина средних лет и среднего роста, показавшийся Славику стариком по причине его, Славика, молодости. Был он широк в плечах, и в своем кожаном пиджаке походил на широкое и удобное кожаное кресло. Он вошел сразу после открытия, подошел к прилавку, положил на него правую руку и без предисловий начал свой рассказ:

– Меня срывало с земли ветром одиночества. Я проснулся внезапно, словно от сильного толчка или пинка, и тотчас ощутил, что кроме меня во вселенной нет ни единого человека. Я едва не закричал от ужаса. Я схватился за одеяло и попытался натянуть его на голову, но ледяной ветер вырвал его из моих рук. Потом он сдул с меня белье, а после содрал и мясо с костей. А потом, когда уже не было ни сил, ни возможности сопротивляться, зашвырнул и меня незнамо куда. И это было реальное падение в бездну, в пустоту, в некую трещину между различными уровнями пространства. Причем, это был не тот провал, который ощущаешь, падая на американских горках, потому что там, за страхом и трепетом душевным, все равно сохраняется знание, что – аттракцион, что – понарошку, что стоит еще немного поужасаться и потерпеть, как начнется обратное движение вверх или случится остановка. Нет, я испытывал совсем другое – то было падение в никуда, в прорву без дна, в бесконечность. И чувство падения, каждая секунда которого тянется минуты и часы, и ожидание удара, боли, катастрофы, и невозможность прервать падение, отвернуть, отменить – все это превратились в бесконечную пытку предчувствия чего–то ужасного, что должно было уже давно наступить, но по какой–то причине все откладывается, но вот–вот наступит все равно. Это ожидание пытки было страшней самой пытки, было самой пыткой, цепляло за живое и выворачивало наизнанку.

Потом все внезапно прекратилось. То есть совсем все – что было, что не было – все сравнялось и перестало существовать. Тут я вдруг ощутил, что кончилось само время. Я ощутил, КАК оно перестало быть. Это очень странное и необычное чувство, его практически невозможно описать, но, испытав раз, запомнишь навсегда. Если переживешь, конечно. С чем можно это сравнить, чтобы вам было понятней? Даже не знаю…

Он глубоко задумался, наморщив лоб, при этом лицо его потемнело, было видно, что мысли его тяжелы и малоприятны.

– Не знаю… Ну вот, быть может, что–то отдаленное… Вообразите, что вы внезапно обнаруживаете в себе некую странность, еще мгновение назад странности не было, и вдруг вы понимаете, что она есть. Вы в одночасье понимаете, что ваше сердце по–прежнему живое – вы ощущаете, что оно живое, в нем есть и тепло, и эхо жизни – но оно не бьется, не вздрагивает, не замирает, оно неподвижно и практически мертво. И вы тоже фактически умерли: кровь не течет в ваших венах, ни одна жилка не бьется, не пульсирует; вы не дышите, а ваши легкие разрываются от жажды глотка воздуха. Но вы ведь не хотите умирать? И я не хотел, но я все это ощущал, переживал, я был почти трупом, я ощущал себя им – почти, но это «почти» – это что–то в моем сознании, что не хотело, не соглашалось, сопротивлялось и потому – страдало… А когда я понял, что страдаю – наступило время страдания. Не было времени, ничего не было, ничего кроме страдания. Было страдание и его время. Огромный океан, целая вселенная страдания, и во всем этом – я, песчинка малая, которую снова, в который уж раз, подхватил жесткий вихрь и увлек за собой во все уголки и закоулки этого мира страданий, для того лишь, чтобы показать мне все их разнообразие, чтобы все–все я испытал на себе. И я испытал… Незабываемо, неизгладимо, неистребимо из памяти… Вы не понимаете, не можете понять и поверить, не можете вообразить и представить… Каждая мысль, малейшее движение, биение мысли обрушивали мое сознание, мое эго в бездну страданий, причем каждая мысль вызывала в ответ некий поворот, некий нюанс страдания, и было ясно, что тот, кто отвечал за постановку, мастер по страданиям, был неистощим на выдумку.

Воспоминания… Это не совсем мысли, это нечто другое, иная субстанция души или сознания… Они сопровождались страданиями другого рода. Воспоминания всплывали из недр памяти, всплывало такое, о чем я давным–давно и думать забыл, прошлые страхи, потери и стыд, они вспучивались гигантским пенным пузырем и с размаху налетали на такой же пузырь мыслей, все это аннигилировало и адской мукой разносило, что там еще оставалось от меня, на атомы, на нейтрино… А когда все разлеталось в разные стороны, в центре, на месте взрыва, оставалась одна единственная мысль: «А за что мне все это?» – и мысль эта причиняла особенные страдания.

Хочу вам, однако же, заметить, что ни в коем случае не следует отождествлять страдания с болью. Страдания – удел душевный, боль перепахивает физику – совершенно разные вещи. Так вот, боль, настоящая боль началась тогда, когда  мне показалось, что я нащупал ответ на главный вопрос – за что же мне все это? Боль пришла с вернувшимися в исходную точку нейтрино и вошла в меня, в мое воссоединившееся тело одновременно со всех сторон. Я умер бы вмиг от ее ярости, если был бы на это способен, и если бы так было запланировано мастером боли. Но он видимо преследовал совсем иные цели. Он посмеивался надо мной. Боль ворвалась в меня внезапно и сразу, и в то же время она продолжала просачиваться в меня медленно, капля за каплей, используя каждую щелочку, каждую складочку, клеточку моего тела, и мне, погребенному в мире страданий, такая дополнительная нагрузка совсем не понравилась.

Боль и страдания уничтожили меня окончательно. Я потерял себя. Воспоминания, мысли, образы, чувства, ощущения – все исчезло без следа и безвозвратно. Не осталось даже воспоминаний о воспоминаниях, о том, что они вообще бывают, что собой представляют и как выглядят. Все превратилось, трансформировалось ни во что. Было все и вдруг–ничто. Ничто, до краев наполненное болью, страданием и прочим подобным дерьмом. За них–то, за боль и страдания, не знаю уж как, я и зацепился и, словно Мюнхгаузен за косу, вытянул себя из трясины ничто обратно.

И тотчас обухом между глаз снова грохнул вопрос: За что мне все это? Все вспыхнуло, из глаз посыпались искры, и ослепительным факелом в возродившемся сознании загорелся ответ. Чтоб ничего не забыть и не потеряться вновь, я быстро вскочил с кровати, оделся и выбежал из дому. Там, за стенами, природа сырела и пучилась серым рассветом. В утренних сумерках медузами плавали силуэты людей, но мне все казалось, что не люди это вовсе, а такие же, хоть и облизанные туманом, осколки людей, как и я. Ночь прошла, осталась позади полосой препятствий, огненным рубежом, прихватив с собой мою боль, страдания и весь остальной кошмар… Но остался страх, что все может вернуться, поэтому я бежал и бежал вперед по пустынным улицам пока совсем не рассвело. И тогда я вошел в первую, попавшуюся на глаза открытую дверь… Куда, кстати, я попал, где оказался?

– Это секс–шоп, – сказал Славик. – Милости просим.

Мужчина, раскинув руки, огляделся по сторонам:

– Ба! Надо же, как символично!

– В чем, простите, символ? – полюбопытствовал Славик.

– Все просто: смерть и рождение всегда рядом. Надо где–то умереть, чтобы где–то родиться, родившись же, все одно снова придется умирать.  А где же еще рождаться, как ни в секс–шопе, а? Секс–шоп – символ рождения, ведь верно? Хотя… я все о своем, и это быть может не слишком понятно.

Возникла пауза, во время которой Славик пыжился сообразить, как ответить достойно необычному посетителю, да и стоит ли отвечать, но так ничего и не успел, ни ответить, ни сообразить. Начавшую уже позвякивать напряжением тишину взломал бой колокола. Человек–кресло отодвинулся от прилавка и достал из заднего кармана брюк телефон.

– Да, дорогая, – заговорил он. – В секс–шопе, где же я еще могу быть с утра пораньше? Не шучу… Ладно, не буду… Конечно, дорогая, помню. Да, не волнуйся… Скоро буду.

Он сунул телефон в карман и снова обратился к Славику:

– Жена, – он сделал неопределенный жест рукой – Спрашивает, не забыл ли я, что сегодня день свадьбы. Нашей свадьбы. Помолчал и добавил с нажимом: – Серебряной. Вы не знаете, почему женщины считают этот день праздником?

Славик пожал плечами. Он считал себя еще молодоженом, и на этот счет собственных мыслей у него не было.

– Вот и я не знаю. Но ощущение такое, что это их ежегодный День Победы, про который никто не вправе забывать. А тем более уж тот, кому эта победа всю жизнь выходит боком… Ну, что посоветуете в подарок по случаю дня бракосочетания?

Славик сделал широкий охватывающий жест:

– Да, что угодно! Белье, вот, красивое…

– Белье? И трусы есть? Стринги? Очень хорошо! Давайте вот эти красные, триумфальные, с бабочкой.

Славик потянулся за указанной вещью.

– Понимаете, – начал он вкрадчиво, достав указанный раритет, – наши трусики – это скорей символ, чем белье. В этих, например, кроме бабочки и трех резинок ничего нет…

– Символ? – неожиданная мысль захватила мужчину врасплох, но он был не из тех, кого можно было вот так, за здорово живешь обезоружить с налёта, и с мыслью он справился. – А ведь верно! Символ! Символ любви, победы, капитуляции – чего угодно! И чем меньше в них материи, тем более весом сам символ. Подарите женщине трусы, и она, по крайней мере, умолкнет на час–полтора, будет соображать, что бы это значило, что за символ?.. Заверните!